Я поздоровался и сказал, что мулатка, отворившая мне дверь, произвела на меня сильное впечатление. Елена Николаевна улыбнулась.
- Её зовут Анни, - сказала она, - я называю её little Anny, помните, был когда-то такой фильм.
- Да, little Anny ей очень подходит. Откуда она у вас?
Она объяснила мне, что Анни поступила к ней на службу в Нью-Йорке и ездит с ней теперь повсюду и что так как Анни жила некоторое время в Канаде, то говорит по-французски; кроме того, она прекрасно готовит, и в этом у меня будет немедленная возможность убедиться. Анни действительно была прекрасной кухаркой, - я давно так не обедал.
Елена Николаевна расспрашивала меня о моих делах за эту неделю. Я рассказал ей о женщине, разрезанной на куски, об очередном банкротстве, об исчезновении молодого человека и, наконец, о газетном выступлении менеджера Дюбуа.
- Это и есть газетная работа?
- Приблизительно.
- И это всегда так?
- Чаще всего.
- И вы считаете, что это вам подходит?
Я пил кофе, курил и думал о том, насколько этот разговор был далёк от моих чувств и моих желаний. Я был безмолвно пьян от её присутствия, и чем дольше это продолжалось, тем сильнее я ощущал, как от меня ускользает всякая власть над этим состоянием, которого не могли победить никакие усилия. Я знал, что веду себя совершенно прилично, что у меня ясные глаза и что я остаюсь нормальным собеседником, - но я знал так же хорошо, что эта видимость не могла ввести в заблуждение Елену Николаевну, и она в свою очередь понимала, что я это знал. Естественнее всего было бы, если бы я сказал ей: моя дорогая, вы не ошибаетесь, считая, что этот разговор не имеет никакого отношения ни к тем чувствам, которые в данную минуту испытываю я, ни к тем, которые, вероятно, испытываете вы. И вы знаете так же хорошо, какие слова я должен был бы произнести сейчас. Но вместо этого я сказал:
- Нет, конечно, я предпочёл бы заниматься литературой, но, к сожалению, это не получается.
- Вы бы предпочли писать лирические рассказы?
- Почему непременно лирические рассказы?
- Мне кажется, что это должен был бы быть ваш жанр.
- И это говорите мне вы после того, как мы познакомились с вами во время матча, и после того, как вы - я надеюсь - оценили хотя бы мои предсказания о его исходе?
Она опять улыбнулась.
- Может быть, я ошибаюсь. Но все почему-то кажется, что я знаю вас уже очень давно, хотя вижу вас второй раз в жизни.
Это было её первое признание и первый шаг, который она сделала.
- Говорят, это очень тревожный признак.
- Я не боюсь, - сказала она со своей необъяснимо жадной улыбкой. Я видел её улыбающийся рот, её ровные крепкие зубы и тускло-красный цвет её немного накрашенных губ. Я закрыл глаза, я ощущал бурную чувственную муть. Но я сделал над собой необыкновенное усилие и остался сидеть в своём кресле с внешне спокойным - как я предполагал - видом, хотя каждый мускул моего тела был напряжён до боли.
- Вы закрываете глаза, - сказал её далёкий голос, - не хочется ли вам спать после обеда?
- Нет, я просто вспоминал одну фразу.
- Какую?
- Это сказал царь Соломон.
- Далеко мы с вами заехали.
Это "мы с вами" было её второе движение.
- Что же это за фраза?
- Она отличается некоторой метафорической роскошью, - сказал я, - которая теперь, на наш слух, кажется несколько спорной, в смысле стилистическом, конечно. Но я надеюсь, вы примите во внимание тот факт, что это было написано очень давно.
- Боже, как вы многословны! Какая фраза?
- Царь Соломон сказал, что не понимает трёх вещей.
- Каких?
- Путь змеи на скале.
- Это хорошо.
- Путь орла в небе.
- Тоже хорошо.
- И путь женского сердца к сердцу мужскому.
- Этого, кажется, никто не понимает, - сказала она с неожиданно задумчивой интонацией в голосе. - А вы находите, что это неудачно сказано? Почему?
- Нет, это, может быть, плохой перевод. Во всяком случае, последняя часть фразы звучит нехорошо. "Путь женского сердца к сердцу мужскому" - в этом есть что-то от учебника грамматики.
- Я не иду так далеко в стилистическом анализе. А вы любитель царя Соломона?
- С некоторыми оговорками. Многое из того, что он написал, мне кажется недостаточно убедительным.
Был зимний и сумрачный вечер, в квартире было очень тепло. Елена Николаевна сидела в кресле, против меня, положив ногу на ногу, мне были видны её колени, и всякий раз, когда я смотрел на них, мне становилось душно и тяжело. Я чувствовал, что все это - с моей стороны - начинает становиться неприличным. Я постарался вызвать в своём воображении те представления, к помощи которых я всегда прибегал, - как другие прибегают к мнемоническим приёмам. Когда мной овладевало с такой бурной силой какое-нибудь чувство, которое я почему-либо считал неуместным или - как теперь - преждевременным, я представлял себе огромное снежное поле или волнистую поверхность моря, это почти всегда мне помогало. На этот раз я постарался увидеть перед собой, там, где была Елена Николаевна, снежную равнину, но сквозь её воображаемую белизну все резче и сильнее проступало это неподвижное лицо с красными губами.
Я, наконец, поднялся, поблагодарил её за гостеприимство и собрался уходить. Но когда она протянула мне свою тёплую руку и я ощутил её прикосновение к моим пальцам, я так же мгновенно забыл о намерении уйти, как тогда, ночью, прощаясь с ней, я забыл о том, что решил не спрашивать, где она живёт, и не искать с ней встреч. Я притянул её к себе - она поморщилась от боли, которую я ей невольно причинил, слишком сильно сжав ей руку, - когда я обнял её, я почувствовал всю поверхность её тела. Только позже, вспоминая об этом, я понял, что это ощущение в ту секунду не могло не быть воображаемым: на ней было очень плотное бархатное платье.
Я знал, что всякая женщина на её месте должна была мне сказать одну и ту же фразу:
- Вы с ума сошли.
Но она её не сказала. Мне казалось, что я приближаюсь к её лицу точно сквозь смертельный сон. Она не делала ни одного движения и не сопротивлялась, но в последнюю секунду она повернула голову налево, подставив мне шею. Её платье было застёгнуто длинным рядом бархатных пуговиц на спине, очень тугих и нескользких. Когда я расстегнул две верхние пуговицы, она сказала все тем же спокойным, хотя, как мне показалось, несколько помутневшим голосом:
- Здесь нельзя, подождите. Пустите меня на минуту.
Я выпустил её, она пошла в другую комнату, и я последовал за ней. Мы сделали всего несколько шагов, но в эти секунды я успел подумать о том, с какой неожиданной и, в сущности, неестественной быстротой все это произошло. От вечера моей первой встречи с ней меня отделяло только восемь дней, - но это было длительное и огромное расстояние. Я знал, что обычно мои чувства, несмотря на ту их примитивную силу, которая была главным моим недостатком, развивались всегда с тяжёлой медлительностью; но на этот раз все восемь дней я находился во власти их движения и все-таки до последней минуты не мог себе представить, насколько глубоко и безвозвратно это захватило меня. Я думаю, что в силу необъяснимого, как всегда, чувственного совпадения Елена Николаевна испытывала приблизительно то же, что я; её ощущения были похожи на мои - так, как вогнутое стекло похоже на выгнутое, одинаковым изгибом, результатом одного и того же двойного движения. В этом была та же непонятная стремительность, казавшаяся для неё ещё менее характерной, чем для меня. Эти мысли были смутными и неверными, как все, что я тогда чувствовал, я только позже вспомнил о них, и они приобрели в моем представлении ту приблизительно отчётливую форму, которой они не могли иметь в течение этих коротких секунд. Они, кроме того, казались мне тогда совершенно неважными.
Она пропустила меня вперёд, потом затворила дверь и повернула ключ в замке. Мы были в небольшой комнате, которой я тогда не рассмотрел; я заметил только широкий диван, над которым горело бра с маленьким синим абажуром, столик, на столике пепельницу и телефон. Она села на диван, я остановился перед ней на секунду, и она успела сказать:
- Ну, теперь…
Сквозь бурную чувственную муть я увидел, наконец, её тело с напряжёнными мускулами под блестящей кожей её рук. Она легла на спину, заложив руки за голову, без малейшего проявления стыдливости, и смотрела в моё лицо непостижимо спокойными глазами, - это казалось мне почти невероятным. Даже потом, когда я испытал - и это было первый раз в моей жизни - необъяснимое соединение чисто душевного чувства с физическим ощущением, заливающим все моё сознание и все, решительно все, даже самые далёкие мускулы моего тела, и когда она сказала с совершенно не подходившей, казалось бы, здесь медлительной интонаций: ты мне делаешь больно, - в которой не было ни жалобы, ни протеста, и ещё через некоторое время, когда она вздрагивала спазматической дрожью, её глаза были все так же, почти мертвенно, спокойны. Только в самую последнюю секунду они вдруг показались мне далёкими, как некоторые звуки её голоса.