На столе была рыба в сметане и к ней - тугие соленые грибы; были жареные рябчики, к которым можно брать квашеную лесную ягоду; холодное темное мясо на деревянных тарелях стояло между белыми горками тонко нашинкованной капусты; чашник, достав из поклажи серебряные приспособления для питья, умело разливал в кубки каждому его привычное: Долгорукому просяное пиво, Ольге - сладкий мед, князю Андрею - вино. Дулеб попросил крепкого меду для сугрева, Иваница тоже подставил кубок, хотя и сказал при этом, что от холодины, в которой придется ночевать, могла бы спасти разве лишь девушка, но где же здесь, да простит княжна, взяться такому добру?
- Как это? - удивился Долгорукий. - А мне сказано: тут одни невесты. Мужиков нет. Тиун, как у тебя здесь?
- Бежали мужи в лес, - виновато склонил голову княжеский прислужник. - Не успел. Боялись, что будешь брать на войну.
- Бежали, а нам осталось пиво, - засмеялся Юрий. - Что, выпьем или как?
- Здоров будь! - закричали приближенные, поднимаясь и еще больше смахивая на разбойников.
- Не я от мужей убегаю, а они от меня! - воскликнул Юрий. - Так кто же кого не уважает?
- Боятся тебя, - заметил князь Андрей, - и, может, так и нужно, чтобы князя боялись.
- Не надо, чтобы они меня боялись, - сказал Юрий, - лучше, чтобы уважали…
- А я люблю тебя, княже, - горячо воскликнула Ольга.
- Потому что ты моя дочь.
- Но ты ведь добрый!
- Для тебя.
- Кто служит князьям, - снова вмешался князь Андрей, - должен любить бога.
Долгорукий подмигнул Дулебу, словно бы призывая его в сообщники.
- Князь Андрей хочет иметь бога помощником в каждом своем деле. Хочет спрятаться за бога, выставляя его перед людьми, а людям нужна совесть и польза. Бога они не возлюбят, потому что не все еще его знают: половина в наших землях - язычники. Многие боятся бога, а кое-кто и вовсе ненавидит…
- Когда деяния твои освящены богом, - поучающе промолвил Андрей, тогда у самых яростных супротивников твоих отпадет охота сомневаться или суперечить.
- А песню мы споем сегодня? - неожиданно, как всегда, спросил Юрий, и Вацьо, который, наверное, только и ждал этих слов, закрыл глаза и неожиданно прочувствованным голосом потихоньку начал какую-то новую для Дулеба, да и для Иваницы, песню:
Эй, брат мой, голова болит,
Зеленая птица клюнула меня в голову.
Удержи свою птицу.
Все подхватили припев, все просили того неведомого брата, чтобы он удержал свою зеленую птицу, которая больно клюется; мокрые бороды задрались доверчиво и беспомощно, в раскрытых ртах было что-то чуть ли не детское, в красных отблесках огня глаза у всех сверкали предательской слезой, сидящие за столом напоминали уже не князя с приближенными, а печальную шайку разбойников, сидели тут люди дела, борцы против боярства, за правду и силу подлинную земли своей.
Но закончилась песня, исчезло очарование, снова был среди людей великий князь и его сын, тоже князь, и дочь-княжна, и все они были послушны, покорны, подчинены им; даже вольные киевляне не могли представлять исключения, потому что целиком зависели от воли Долгорукого и его капризов; известно ведь, что человек, повелевающий другими людьми, не всегда властен над самим собой.
- А теперь спать, - встал Долгорукий, - потому что завтра вставать рано и дальше в путь!
Вацьо тоже вскочил, махнул руками своим людям, и они дружно пропели:
- Доброй ночи, доброй ночи, доброй ночи, князь ты наш!
Пропели Юрию, Андрею, Ольге, на том и разошлись.
Дулеб с Иваницей не вельми охотно меняли тепло княжеской горницы на холодную неприветливость своего жилища, поэтому не очень торопились, медленно оделись в сенях, постояли внизу, в задымленной, но теплой поварне, где вповалку уже спали дружинники, потом вышли на мороз, который после сытной еды и доброго пития, казалось, стал мягче. Иванице даже захотелось прогуляться по улице, размяться после целодневного сидения на коне и высиживаний за княжеским столом.
- Вот уж! - причмокнул он. - Дулеб, все мужчины бежали, а женщины и девчата сидят здесь, и, может, какая-нибудь из них ждет меня, а я не знаю! Ну, где тут искать, в этих слепых дворах! Вот уж люди, такое наворочают!
- Спать, - коротко промолвил Дулеб. - Забудь про все. Спать!
Иваница, бормоча себе что-то под нос, побрел за Дулебом, но у самого их двора внезапно возникло какое-то движение, какая-то суета, какая-то возня, несколько темных фигур топтались вокруг тоненькой светлой фигуры, слышна была перебранка, потом тишину разрезал высокий девичий голос.
Иваница первым примчался туда. Дулеб за ним. Из ворот двора, где был их ночлег, двое людей пытались вытолкать старшую дочь их хозяйки, а этим двоим помогал княжеский тиун, подгоняя своих помощников, приглушенным голосом рассыпая угрозы и проклятья.
Иваница не колеблясь выхватил короткий свой меч, бросился на этих двоих людей, крикнул:
- Руки прочь! Не то посеку!
Те двое отступили, но тиун набежал сзади, схватил девушку в охапку. Тогда Дулеб спокойно отстранил его, сказав:
- Ты слыхал ведь? Прочь!
И такая сила была в его голосе, что тиун отступил, но не уходил, а мрачно остановился в проеме ворот, между ними и неожиданными защитниками девушки.
- Зачем вам эта девушка? - сурово спросил Дулеб.
- Не твое дело!
- Стало быть, мое.
- Так знай: для князя.
- Для Андрея?
- Не угадал.
- Для Юрия? Не поверю. Однако все едино. Не дадим. Не допустим, чтобы на наших глазах творилось насильство. Иди, девушка, в дом.
- А что скажу князю? - в голосе тиуна уже слышалась растерянность.
- Напомни слова отца его Мономаха: "В походе избегать пьянства и блуда".
Дулеб кивнул Иванице, и они пошли спать, оставив княжеских прислужников, которые старались, то ли и в самом деле выполняя княжеское веление, то ли в услужливости своей хотели сделать своему повелителю милую неожиданность.
Теперь все изменилось в поведении хозяйки. Они застали ее за довольно неожиданным занятием: она переносила своих сонных маленьких детей в холодную половину, освобождая теплую для гостей.
Дулеб возмутился:
- Неужели дозволим, чтобы малые дети мерзли на холоде?
- Вы такие добрые люди, - тихо произнесла женщина. - Такие добрые. Кланяюсь вам до земли.
И в самом деле она поклонилась и попыталась найти руку Дулеба, чтобы поцеловать.
- Не надо, - сказал лекарь. - Перенесите малых в тепло - вот и все. А с нами ничего не случится и в холоде.
А на рассвете, когда они в темноте собирались уже покинуть свое пристанище, что-то невидимое очутилось возле Иваницы, дохнуло на него теплом молодого тела, шепнуло на ухо: "Оляной меня зовут". Иваница протянул руку, но поймал пустоту, а Дулеб уже открывал дверь в мороз, в путь, в бесконечность, и парень только вздохнул тяжело: "Там Ойка, тут Оляна. И нигде не можешь пробыть хотя бы день, все тебя толкают куда-то, а куда и зачем? Эх, вернуться бы да…"
Ехали молча до самого дня, только снег поскрипывал под конскими копытами да полозьями саней да покрикивало иногда что-то в лесу, то ли пробуждаясь ото сна, то ли собираясь на добычу, то ли приветствуя новый день.
Князь Юрий искоса поглядывал на Дулеба, молчал упорно и невозмутимо, но наконец не удержался:
- Мономах учил: "На коне едучи, когда молчишь, зови втайне: "Господи, помилуй". Это лучше, нежели нелепицу мыслить, едучи". Довольно нам с тобой безлюдицы. Ты дуешься на меня, я зол на тебя. А виновен кто-то другой.
- Кто же еще, кроме тебя, княже?
- Нехорошо вышло вчера ночью. Да не моя в том вина. Тиун сказал, что есть молодица, которая хотела бы князя. Греха в том нет, покуда человек живой, он живет.
- Тебе всегда так будут говорить, чиня при этом насильство.
- Ты ведь не допустил насильства.
- Случай. До этого пятьдесят лет меня при тебе не было.
- Думаешь, все пятьдесят лет ко мне таскали девок мои тиуны?
- Не ведаю.
- Иногда оправдания звучат неуместно. Лучше снова помолчим.
- Не надобно об этом, княже. Был случай, и нет его.
- Показывал тебе мой пергамен, лекарь, ты видел записи, и надлежало бы тебе вычитать оттуда, что есть вещи, перед которыми бессилен не только князь, а может, и сам господь всемогущий.
- Согласен, княже.
- Но бывает, однако, что даже в самые жестокие времена чудо опускается на землю в помощь людскому бессилию… И чудо это - женщина. Может, не хочешь этого понять, хотя должен был бы, потому как ты не только человек, но еще и лекарь, знаешь хорошо людскую природу.
- Знаю, княже, чудо высочайшее. Называется оно: любовь.
- Это не для князей. Мы женимся из соображений государственных, все подчиняется государству, приходится забывать о своем людском, когда же и напоминает оно о себе, тогда может довести и до бешенства. Забываешь о справедливости, о святости. Борешься с собой, но не всегда умеешь осилить себя. Однако, считай, благие поступки от этого страдать не должны. Впрочем, меньше об этом. Я обещал показывать тебе, а не рассказывать. Сожалею, если показали не то, что хотелось.
- Я тебе не судья, - сказал Дулеб. - И не праведник, за которого меня принимаешь с первого дня.
- Но жестокий, как все праведники.
Снова ехали целый день без передышки, поднимались в верховья волжских притоков, удалялись от привычных дорог, которые начинались от Суздаля или Ростова, перекрещивались в недавно заложенной Юрием Москве, вели на юг, в Чернигов и Киев.