- Нет, нет, подождите, - прервала она его, - вы говорите рок, судьба. Хорошо, но не Бог, не правда ли, не Бог? - торопилась она. - Оно меньше Бога? Я в Бога верю, но это не то, это помимо Бога, хотя, может быть, с Его ведома. Так вы понимаете? Я много об этом думала, но не могла понять. Вот, например, сделаешь что-нибудь, и вдруг вспомнишь, что уже однажды делала это. С вами бывает? Вспомнишь, и тотчас туман в голове. И еще, и еще, - все торопилась она, - предчувствия, сны…
"Но зачем, зачем я это говорю ему?" - краем мысли спрашивала она себя.
- И меня всегда интересовало, - продолжала она, - как доказать судьбу, как доказать, что то, что случилось, не могло не случиться? Ведь совершившееся происходит один только раз.
"Может быть, рассказать ему свой сон с собаками? - с краю все думалось ей. - Или лучше не говорить? Подожду, может быть и скажу".
- Ну, конечно, конечно, - с тем же торопливым нетерпением ответил Малинин, - ее волнение сообщилось и ему, - это не Бог, а в стороне от Бога, может быть меньше Его, может быть больше, что, однако, нисколько не умаляет Его, - поспешил он ее успокоить. - Я в Бога тоже верю, ужасно верю, но и Вечно Единое, или судьба, или рок, или Непознаваемое так же несомненно. Все, рожденное духом человеческим, несомненно. Но это я в другой раз докажу, - еще больше заторопился Малинин. - Второй ваш вопрос интереснее, и вот какой со мной случай был. Я сидел с товарищами у себя в мастерской. Говорили на мистические темы. Я доказывал нашу, до последних мелочей, зависимость от сил, которых умом мы постигнуть не можем. Меня подняли на смех. Тогда, чтобы разрешить наш спор, я предложил сделать опыт.
- Какой же такой опыт? - спросил один из товарищей.
- А я сейчас при вас выстрелю себе в голову, - ответил я, - и если я не должен был умереть от пули, то никакие физические силы не вызовут выстрела, и я останусь цел.
- А если ты должен был умереть от пули? - рассмеялся второй. - Нет, это глупо, ты несомненно умрешь, наделаешь нам хлопот и, главное, ничего не будет доказано.
- Вы циники, - ответил я, - но я вас не выпущу. Я изменю опыт и доказательность его не пострадает. Я выстрелю себе в руку, и если не должно было быть, выстрела не последует.
- Руку искалечишь, - сказал третий, - брось эту затею.
- Почему же мне не выстрелить, если я твердо верю, что и наш спор, и все его последствия предрешены, - ответил я.
- Слушайте, - снова посмотрев на Малинина, воскликнула Марья Павловна, - ужели вы выстрелили?
- Ну, конечно, - сказал он. - Я достал свой револьвер, и пока товарищи проверяли его, я пережил вечность. Впрочем, то, что я тогда чувствовал, не относится к делу, - нахмурился Малинин.
- Готово? - спросил я.
- Готово, - ответил первый.
- Для вторичной проверки, - сказал я, - первый мой выстрел будет в стену.
Я не целясь спустил курок. Мы подошли к стене, все указали на отверстие, сделанное пулей.
- Теперь я выстрелю себе в ладонь, - сказал я, - и, конечно, для вас опыт будет убедителен, если выстрела не последует.
Я прижал дуло револьвера к ладони. Я сильно нажал курок и закрыл глаза… Раздался сукой звук осечки…
- Браво, - крикнул второй художник и бросился вырывать у меня револьвер.
- Нет, погоди, - почти без голоса сказал я, - ты раньше признай, доказал я?
- Случай, - сквозь зубы пробормотал первый.
- Хорошо, - отозвался я, - тогда будем продолжать опыт…
И я снова выстрелил… Вторая осечка. Все бросились ко мне.
- Нет, - сказал я, - теперь я хозяин положения, я для себя, а не для вас, попробую третий раз.
Да, я чувствовал, что действую не по своей воле, а как будто слышал приказание: "стреляй"!
И я выстрелил… Осечка… Тогда я в каком-то безумном восторге повернулся к стене. Грянул выстрел…
- Послушайте, - потрясенная рассказом, крикнула Марья Павловна, - но ведь это… это… - Она стала искать слова, чтобы выразить свое впечатление… - А знаете ли, - вдруг неожиданно для себя сказала она, пристально глядя на него, - ведь вы раньше угадали, мне и в самом деле было неприятно, когда вы подошли ко мне. А теперь…
- А теперь? - переспросил он, не решаясь взглянуть на нее.
- Ах, это не важно, - нетерпеливо сказала она, занятая своей мыслью, - ведь если согласиться с вами, то нужно признать, что и наша встреча была предопределена, что наши линии жизни пересеклись. Ведь так, или нет? А если да, то какое же это имеет значение?
- Не знаю, - тронутый ее тоном, искренно ответил он. - Но как скучно было бы наперед знать будущее. Вся таинственность, вся поэзия и значительность нашей жизни исчезла бы, мы стали бы ниже животных…
- Да, да, это верно, - согласилась она. - А я очень жалею, что не знаю ваших картин, - опять вдруг, то есть неожиданно для себя произнесла она.
- Я был бы счастлив, если бы вы пришли ко мне в мастерскую, - обрадовался Малинин, - но я боюсь, что мои картины не понравятся вам. У меня вы не найдете пейзажа, портрета, композиции. Художники отрицают мои работы. Я не интересуюсь ни формой, ни сюжетом, ни линией. Представьте себе, - с большим оживлением заговорил он, - что вы захотели бы написать красками симфонию, сонату Скрябина. Конечно, о форме тут не может быть речи. Сама мысль о форме уже является помехой. Вы согласны? Да, это требует необычайного напряжения духа, воли, потому что, видите ли, чрезвычайно трудно победить собственную косность, школьную выучку. Я написал картину "Мистическое". Красное пятно в центре, очень яркое, теплое, пронзительно теплое - ах, как художники потешались над ней, - вспомнил он, - и во все стороны от него, но не больше крыла бабочки, новые, однако менее теплые карминные тона, перерезаемые темно, темно-синими спиралями-ограничениями… впрочем, - вдруг оборвал он, - что это я делаю, чем занимаю ваше внимание?
- Нет, говорите, говорите, я все, все понимаю, - почти умоляюще сказала Марья Павловна, - мне очень интересно слушать. И кажется, мы будем друзьями. Это мне будет наказанием за то, что я, не зная, плохо судила о вас, - опустив глаза, повинилась она. - Вы так не похожи на других… Чего бы мужчина не наговорил женщине на вашем месте, вы видите, как я откровенна с вами…
"О, как хорошо, что я промолчал о своей любви, - думал Малинин, слушая ее, - о, как хорошо. Ведь я с ней! Смел ли я мечтать о большем? Я доволен, я благодарен. О, как хорошо".
- Ни с кем я до сих пор не вела таких разговоров, - все признавалась она, - это глубже интимного. Даже с мужем мы не говорили об этом. Я сама все, сказанное вами, подозревала, но вы очень удачно назвали те слова, которых у меня не было. А вы бы могли снова стрелять в себя? - вдруг спросила она.
Малинин от ее вопроса, от восторга потерял голову.
- Да, да, - с жаром сказал он, боясь взглянуть на нее, как боятся взглянуть на солнце. - Я не представляю себе высшего счастья, как при вас выстрелить в себя. Хотите, пойдем ко мне, и я повторю опыт. Я знаю, я чувствую, я верю, что выстрела не будет, потому что сейчас, меньше чем когда-либо я должен умереть. Меня не посмеют убить. То есть, - поправился он, - в одном случае будет смерть, в другом победа над смертью. Решение уже имеется, и хотя я не знаю его, но почти осязаю линию грядущего! Как жаль, что не решаетесь…
Она посмотрела на него, и, словно кто-то сказал ей, поняла. И не испугалась. И промолчала. Как все ошеломляюще быстро произошло! Двадцать минут тому назад он был ей совершенно чужой, теперь она, как свою, знала его душу. Она прониклась ей, смешалась с ней, повелевала ей. "Я чувствую не то, что должна чувствовать, - думала она, - и не могу побороть себя. Мне приятно с ним. Мне нравится его голос. Мне нравится, что он шляпу носит набок. Каким он мне раньше казался? Как странно, что я не могу этого вспомнить. Но я ему и вида не подам, что догадалась, что поняла… Так будет лучше".
- Нет, - сказала она, - не нужно опытов. И это тоже предопределено, - улыбнулась она…
И он улыбнулся. А ей так странно было думать, что нужно сейчас идти домой, что у них нынче обедают гости. Она вспомнила Петра Федоровича и захотела почувствовать к нему нежность, но душа ей не подчинилась. "Петр Федорович! Кто это? Ах, да, муж".
"Я, когда вышла из дома, - сказала она себе, - то колебалась, не знала куда пойти, но, вероятно, искала этого, и нашла. Но что же я нашла? И к чему оно? Или это еще не кончилось, и смысл раскроется впоследствии? А собаки? А "теперь ломайте"? Как все это связать? Я ничего не понимаю, и все-таки мне хорошо…"
- Однако, мне надо идти, - сказала она, посмотрев на часики, - уже двадцать пять минут шестого. Мы обедаем в шесть, а у нас сегодня к обеду гости. Я возьму извозчика. Вы повернитесь и уходите, не оглядываясь.
Он рассмеялся и приподнял шляпу. Пальца она уже не заметила. Она сошла с тротуара на мостовую и, идя к извозчику, обернулась к Малинину лицом. И он, и Марья Павловна подумали одновременно, что что-то новое начинается в их жизни. Она улыбалась. Она казалась ему улыбающимся ангелом и он, точно от благодарности, снова снял шляпу… И вдруг, словно мир провалился на глазах Малинина. Он дико закричал. Из-за угла стремительно вылетел грузовик-автомобиль и, как косой, срезал Марью Павловну. В колесе мелькнул зонтик.
Показались оголенные ноги. Они быстро и некрасиво задергались и легли в строгой неподвижности. Камни окрасились кровью…
Лица Марьи Павловны Малинин уже не узнал…