- Я отдам ему деньги, - вдруг покорно сказала Этель, - я отдам! Может быть, в самом деле, когда отдаешь последнюю душу, последнюю веру, это видно по глазам и имеет власть над чужим сердцем. Моя жизнь! О, если бы я родилась в другой семье, выросла среди других людей, то может быть, может быть…
Она не договорила, - у нее запрыгало лицо, - и с надрывом заплакала.
- Я не могу так глубоко думать, - откровенно созналась Песька. - Я знаю одно: надо быть человеком, человеком…
Разговор прервал Фавл. Он вбежал в лавочку сморщенный какой-то постаревший и, запыхаясь, прокричал:
- Только что случилось несчастье. Башмачник Лейзер повесился. Во дворе повесился. На своем поясе. Доктора его признали годным, - и он повесился. Вышел и повесился. Жена уже не кричит. Она лежит возле него как мертвая. А дома трое детей.
- О, жизнь, - произнесла Песька, - о, жизнь…
Теперь лишь открылась ей тайна собственного сердца. Все время отчего-то ныла и недовольна была душа ее. Она и понимала, но не постигала… Война, война! Она знала все, что все знали против войны, против злой необходимости пожертвовать жизнью бесцельно, бессмысленно, но не это ее задевало, а мучила внутренняя, сочившаяся кровью рана, протест без проклятий, какая-то незнакомая боль… И она не постигала, как будто забыла известное, важное, - и страдала! Иногда ей казалось, вот-вот беспокойство разрешится, найдется ответ, но не было ответа, не приходило разрешение, и терзало душу беспредметное отчаяние, далекое и странно близкое. Теперь лишь раскрылась тайна ее сердца! С ее внутренней душой имела связь смерть человека, призванная, преступная, - пришел свет, и словно невидимой рукой опять зажглись слова, столь прямые, столь справедливые, которых не хватало ей, которые знала давно…
- Не надо бороться, не надо. Никогда не надо! Вот правда!
И казалось ей, лишь только эта тайна будет сказана вслух, мир оденется в новые одежды, и над людьми засияет прекрасное солнце любви и добра…
- Я пошла бы туда, - возбужденно выговорила она, - я сказала бы, но я не в силах подняться…
В лавочке стихло. Старики ушли с Фавлом. И до вечера в доме была страшная, неуклюжая тишина, точно после похорон, точно после замолкнувших рыданий. Насыщенный ужасом город, пропадая во мраке и отчаянии, как бы сгинул в этом зловещем молчании, и, чудилось, он никогда уже не закричит своими голосами победы и мучения, и будет тихо, скорбно, страшно до скончания мира…
- А от Левки все нет вестей, - произнесла Голда, когда наступила ночь. - Но если его поймали… И если его поймали!..
* * *
На дворе было невесело… Отовсюду нагнало туч и с сумерек падал осенний дождь, нехороший дождь. Голда закрыла двери от лавочки крюком, как делала зимой, но настойчиво стучали в окна струи воды, и казалось, там на улице происходит недоброе, ходит несчастье с клюкой в руках и стучит, стучит…
- Мне весь день кажется, что вот-вот кто-то придет, - выговорила Песька. - Я беспокоюсь и не знаю отчего.
Ей не ответили, и каждый подумал про себя: бедная, бедная!
Старик начал раздеваться. На стенах появились тараканы и зашуршали; и они творили жизнь!
- Да, надо ложиться, - зевнув до слез, произнес вдруг Мотель, выходя в лавочку, и все вздрогнули.
- Подожди, - дрожащим голосом сказала Этель, - я сейчас приду и помогу тебе.
Он взглянул на нее и дико обрадовался.
"Ого, - подумал он, - ого!.."
Старуха начала ворчать. Что за разговоры ночью? Маня, раздевшись, стояла уже у дверей, играя наготой перед Мотелем, и когда перехватила его жаркий взгляд, улыбнулась, потушила лампу и легла.
- Плохо тому, кто теперь переходит границу, - зевая, произнесла Голда и прислушалась.
- Есть Бог, - прошептала Песька. - Он есть, мать.
А ночь шла. Как усталый путник в бесконечной степи, без звезды впереди, она шла усталая, залитая кровью, залитая слезами, она шла, чтобы идти и снова придти и идти без конца. И шла безрадостная навстречу безрадостному дню…
Вошла Этель, и во тьме шаги ее казались покорными.
- Кто там? - прошептала Песька.
Она присела на кровати, морщась от острой боли, и, повернувшись, бросила во тьму:
- Моя душа с тобой, Этель!
Этель не ответила и пошла раздеваться.
- Кто-то стучит, - произнесла она вдруг громко и прислушалась.
- Где стучат? - спросила Голда сонным голосом.
Песька замерла.
- Конечно, это он, - пронеслось у нее.
- Стучат, - послышался из лавочки голос Мотеля. - Сейчас узнаю, что это.
- Опять разговоры, - проворчал Мендель. - Даже ночью нет покоя!
Упал железный крюк. Проснулся ребенок и от страха заплакал.
- Вот уж ночь, - недовольно сказала Голда и поднялась. - С кем это Мотель разговаривает?
Донеслось восклицание, потом голос, знакомый, невозможный…
- Но это Левка, - все плохо соображая, крикнула Песька, - ну да, Левка. Я с ума сошла! Зажги, Этель, лампу.
Никто не понимал, что случилось, а темнота вносила еще больший беспорядок в начинавшийся шум.
- Кто приехал, кто? - допрашивала Голда, поймав чьи-то руки. - Как он смел приехать, слепая лошадь! Пусть едет назад!
- Конечно, назад, - мрачно поддержал Мендель. - Как здесь темно. Вот уж темно! Я тоже говорю: назад! Закройте двери, - его еще могут увидеть. Почему он приехал? Маня, зажги лампу…
Комната осветилась вдруг. Наступил тревожный миг. Кто-то робкими шагами входил в комнату и, казалось, шел бесконечно долго, бесконечно медленно.
- Это Левка, - равнодушно сказала Маня. - Подождите, я закроюсь.
- Левка, - прошептала Песька, - Левка!..
- Почему ты вернулся? - с негодованием спросил старик.
- Ты спрашиваешь, - крикнула Голда, выходя из столбняка. - Да, да, это Левка. Приехал молодец! Ну, что скажешь, старый дурень, - набросилась она на мужа. - Расскажи-ка, как ты у Бога теперь в доме стекла выбьешь?
- Если ты, Левка, не уедешь, - мрачно сказал Мендель, - я сейчас иду повеситься. А ты, Бог, спишь! Ты не слышишь, Бог, не хочешь слышать? Без стыда, Бог.
- Зачем разговаривать с ним? - спросила Голда. - Возьмите палку и гоните его, как собаку. Как ты смел приехать, слепая лошадь? Молчи, Песька, теперь кричать нужно, драться нужно, кусаться нужно. Встань! Утюгом разбей ему голову. Или мы все с ума сошли. Этель, молчи, не могу слышать твоего голоса. И деньги пропали, деньги пропали!..
Она не выдержала отчаяния и ярости, терзавших ее душу, и стала рвать на себе волосы.
- Дайте мне сказать, - слабо запротестовал Левка. - Дайте же.
Он стоял, облитый светом лампы, такой изнуренный, такой несчастный…
С одежд его текла вода; он топтался на месте и повторял, словно перед ним стояли толпы судей: "Дайте же мне сказать".
- Что сказать, слепая лошадь? - перебила его Голда. - В Америке тебе плохо? В Америке? В Америке? - все возвышала она голос.
- Ну да, - все как бы умоляя, ответил Левка. - Вот вы кричите, и у меня нет мыслей. Почему-то я их теряю. Я ведь вам прежде сказал, что не едется. Я таки хотел, я таки уехал, но, как раз кстати, не мог уехать. Почему-то не мог. Честное слово, не мог, верите? Я сам говорил себе и так и вот так, я кричал на себя, не помогало, не помогало!..
Песька сидела неподвижно и внимательно, внимательно, слушала. Как будто к ней доносились звуки из другого мира, и могла лишь по тону - не по словам - разобрать истинный смысл, она тихо повторяла все, что говорил Левка. И сердце ее разрывалось от жалости к нему.
- Я и сам не знал, что со мной, почему-то не знал, - говорил Левка, обращаясь к старику и старухе, и они отворачивались от него. - Ну, хорошо! Я говорил себе: Америка! Что означает Америка? Почему мое сердце не согревалось, я спрошу вас? Почему? Какое-то чужое имя, холодное имя! Америка! Вы все что-нибудь чувствуете? Когда я прятался по городам я сидел, как глухой зверь, и думал: Америка! Но когда я лежал, спрятанный под кроватью, и говорил: Америка, - я плакал! Да, да, я плакал. Почему-то захотелось домой. Ведь это разрывает сердце, уверяю вас. Что-то само плачет! Не хочешь, а плачешь! И так заскучал я за камнями, за домами! Я бы полжизни отдал, чтобы увидеть их. А что мне камни в Америке? В каком родстве я с Америкой? И я лежал и плакал. Да, да, я плакал.
- Что же ты хотел смеяться, слепая лошадь? - нетерпеливо оборвала его Голда. - Или нам нужно знать, что ты делал под кроватью? О чем ты здесь будешь думать, в казарме?
- Скверно таки, - согласился Гем и заморгал глазами.
- Ему надо было бы отдохнуть, - робко вмешалась Песька. - Посмотрите на него!.. Мне кажется, он сейчас упадет!..
- Молчи, Песька, - грозно крикнула Голда. - Отдохнуть! Я бы прокляла тебя! Умереть ему нужно, а не отдохнуть!
- Не сердитесь на меня, не кричите на Пеську! - с страданием заговорил Левка. - Мотель, попроси ты за нас! Вот вы шумите. К чему это? Как раз кстати, не нужно. Ведь я тоже мучаюсь. Я больше вас мучаюсь, а я не кричу. Вот вы говорили: Америка! Уезжай в Америку! Разве я с вами спорил? Америка, пусть Америка… Но когда я не могу, верьте мне, не могу… У себя просил - не могу! Раз за все разы! Вы думаете, это легко? Попробуйте-ка сами! Попробуйте только выехать из города! Сидишь в телеге, и не только сердце твое плачет, но вся земля. Да, да, вся земля. Разве это улицу перейти? Это уехать навсегда… А я не хочу в Америку. Почему-то не хочу! Убейте меня, а я не могу! Раз за все разы!
- А на войне тебе лучше будет, дурак? - не утерпел старик.