- Не боюсь, хотя и не понимаю! - грозно воскликнул усатый кавалерист. - Не боюсь ни черта в человеческом образе, ни людей, начиненных всякою чертовщиною.
- Это можно испытать, - хладнокровно возразил таинственный человек. - В дальнем углу кладбища, направо, я видел сегодня мертвую голову, конечно вымытую дождем или выкопанную волками; тот, кто всех из нас бесстрашнее, пойдет и принесет этот череп сюда.
- Я готов! - сказал драгунский капитан и наклонился вперед, как птица, которая хочет слететь; однако ж не тронулся с места.
- Я иду! - произнес еще решительнее гвардеец, оперся о ручки кресел, чтоб встать… и положил ногу на ногу.
- Я бы пошел очень охотно, если б погода была получше, - проговорил антикварий с готическим носом, - а то в слякоть и в дождь - слуга покорный. Хорошо, если б это было еще за черепом какого-нибудь героя древности, - а то, я думаю, за пустой головою кубанского казака или чахлого водолея из России.
- Ни для живых, ни для мертвых! - возгласил толстяк, поглядывая на донышко стакана, как будто это мудрое изречение написано было на нем заглавными литерами. - Гей, малый! донского-полыннового.
- Эй, шампанского! - вскричал гвардеец, желая смыть и след прежнего разговора струями Эперне. - Как можно, сосед, так много пить донского? Оно очень землисто.
- Родимая земля, родимая земля, - возразил толстяк помещик, разливая в стаканы благодатную влагу, и в это время он точь-в-точь похож был на погребковую вывеску, на которой Бахус, оседлав бочку, распенивает вино в кубки.
Но человек в зеленом сюртуке не дал им так дешево отделаться от испытания храбрости.
- Итак, никто не хочет идти за мертвою головою? - спросил он укорительным голосом и вместе с лукавою гримасою.
- Сам не хожу и других не прошу, - отвечал рязанский помещик. - Куда будет весело, если мертвецу вздумается пожаловать к нам за своею головою.
- Не бойтесь этого посещения, - возразил артиллерист, - теперь уже минула мода прогуливаться без головы, по крайней мере для покойников.
- Почему знать? - сказал сосед мой, адъютант, освежая усы в шампанской пене. - В этом случае только первый шаг труден.
- Проклятая рана! - произнес драгунский капитан, поправляя перевязку и морщась, будто от боли. - Если б не она, я принес бы этот череп на забаву компании. Кладбище для меня не страшнее бахчи с арбузами.
- Что касается до меня, - примолвил гвардеец, шаркая под столом ногами и задобривая всех бокалами, - мне не хочется покинуть столь приятного общества… особенно не дослушав до конца занимательный рассказ ваш о венгерце, - прибавил он, учтиво обращаясь к зеленому сфинксу.
- Окончание моего занимательного рассказа зависит от судьбы, - очень сухо отвечал повествователь.
- Неужели же вы не знаете, что увидел друг ваш в коридоре? - спросил с беспокойством нетерпения артиллерийский ремонтер.
- По крайней мере вы этого не узнаете, - хладнокровно отвечал таинственный человек.
- Но куда же делся тогда племянник полковника с привидением? - торопливо спросил тощий прокурор. - G таким вожатым он наверное добрался до клада.
- Вырытый клад? Привидение? Вы, видно, знаете более моего. Я ни слова не говорил о привидении, - отвечал сфинкс.
- Но, боже мой, что сталось по крайней мере с венгерским кадожем в час смерти? - вскричал москвич с видом отчаянного любопытства.
- Не мне разглашать исповедь копчины и похищать тайны могил, - ответствовал важно человек в зеленом сюртуке. - Племянник полковника живой человек, - он знает все лучше моего; спрашивайте, - я пожелаю вам полного успеха.
Жужжанье неудовольствия, как пылание сухого бурьяна, послышалось кругом всего стола. Возбужденное любопытство требовало какой-нибудь жертвы, и драгунский капитан решился удовлетворить его аппетиту рассказом.
- Я плохой краснобай, - сказал он, - тем более что в последние годы службы на Кавказе чаще слышу выстрелы и лучше понимаю конское ржание, чем людской говор; однако ж если господам не скучно будет выслушать приключение подобного же рода, с родным моим братом бывшее, то я чем богат, тем и рад.
Разумеется, приглашения и просьбы посыпались на него, как пудра. Пыхнув последний раз трубкою, он начал так, сквозь облако табачного дыма:
- Надобно предуведомить вас, господа, что брат мой человек прямой, благородный и без всяких предрассудков от природы и воспитания. Каждое слово его между всеми знакомыми ходило вернее билета на Амстердамский банк; и до сих пор не могу я разгадать этого случая, но сомневаться в рассказе брата не имею никакого повода. Он вырос и стал отчаянным моряком на палубе английского корабля, потому что в его время русские гардемарины посылались на британский флот учиться мореплаванию и порядку. По этой причине, быв уже впоследствии старым нашим лейтенантом, он имел многих знакомцев и друзей между англичанами, с которыми делил мичманские шалости на воде и на суше. Пять лет тому назад случилось фрегату, на котором брат мой командовал первою вахтою, сойтись с английскою корветтой в одном из больших норвежских портов. В числе экипажа этого практического судна, какой-то особенной постройки, нашел он кой-кого из ба-ловых своих приятелей, и, по обычаю, для поновления дружества, они съехали на берег, заказали славный обед в трактире, которым ограничиваются обыкновенно топографические исследования моряков, и бутылки пошли ходить кругом стола, между тем как бесконечные тосты в three times и three time three, то есть с троекратным и трижды троекратным "ура", передавали все краски вин носам и лицам собеседников. Брат мой был удалой весельчак и непобедимый питух - два достоинства, не оцененные в глазах каждого свободного англичанина. Прибавьте к этому, что он говаривал: "S'blood God damn my Soul" или "stab my vitals!" не хуже кембриджского профессора изящных наук, и вы не удивитесь, что британцы были от пего в восхищении. После тысячи и одного рассказа о кораблекрушениях, абордажах, призах и опасных плаваниях то под экватором, то среди ледяных гор полюсов моряки наши удостоили ступить на землю, и пошли вести о вечной войне флотских с таможнею, о славных трактирах и чудных красавицах, с описанием боевого крейсерства между подводными камнями этих архипелагов. Точно так же, как мы, беззаботно стучали они стаканами, точно так же, как у нас, упал и у них разговор на выходцев с того света. Все сознавались, что предрассудки младенчества, которые всасываем мы с молоком и воздухом, оставляют в нас едва ли не навсегда невольную боязнь, если не тайное верование к этим существам. Но одни, особенно шотландцы, уверяли и доказывали, что страх этот есть врожденное сознание в возможности таких явлений, чему приводили множество достоверных примеров и собственных опытов, между тем как другие утверждали, что все это или обман чувств, или бредни, достойные старух и ребят. Брат мой подвизался на стороне последних и шумел, как во время бури, не забывая заряжать себя мадерою и осыпая картечью клятв логику противников, - маневр, который
Почитается и между нашей братьи убедительнее сухих доводов.
"Во всяком случае, - говорил он, - смешно верить и еще стыднее бояться того, чего нет. Я вызываю на заклад каждого из вас испытать собственное мое мужество!"
"Держу против пятидесяти фунтов стерлингов!" - закричал лейтенант корветты.
"Держу против пятидесяти фунтов!" - прибавил другой.
Англичане не любят пятиться, но русские идут всегда вперед:
"Я держу за себя сто фунтов, - сказал брат мой, - и предлагайте опыт сейчас же!"
Капитан судна ударил в руку, и две тысячи пятьсот рублей назначены были наградой доказанного бесстрашия в отношении к мертвецам или наказанием самохвальства в противном случае.
Решили, чтобы моему брату идти за город на лобное место, где все они, прогуливаясь, видели труп вчера повешенного разбойника. Он должен был взять его за руку и неучтивее попросить сделать ему честь пожаловать в трактир и попировать с ними до петухов, после которых, как известно, всех чертей требуют на перекличку. В доказательство же исполнения условий навязать висельнику на левую руку золотой шнурок, который один из англичан сорвал со шляпы своей.
Как ни странно, как ни причудливо, чтобы не сказать - как ни глупо, было это условие, - брат мой готов был на все. Англичане с сомнительным видом пожелали ему успеха, и он, завернувшись в клетчатый шотландский плащ, смело посвистывая, пустился по пустым улицам городка. Ночь была холодновата, путь не близок; голова и сердце его начали простывать, особенно когда очутился он в пустыре за городом, - ему показалось даже, что ветер дует так пронзительно, как будто настоен январскими морозами Якутска. В это время луна выкатилась из-за облака и озарила всю окрестность, страшная виселица чернелась вдалеке, - и на ней качался роковой плод ее. Брат мой вздрогнул и остановился невольно; выправил маленький запутанный цепочками кортик свой, который азиатец почел бы зубочисткою; потом оглянулся назад и стал считать в кошельке своем червонцы: худое начало для закладчика.