Не нами выдумано, что неправое подозренье вечно вводит в искушенье. Обвиненный подумает: "Коли меня винят даром - сем-ка я заслужу это - ведь терять-то уж нечего. Притом не утешно и отомстить за обиду" Вот так или почти так случилось с Луизой, так и с племянником барона. Им стало досадно сперва за напраслину, а там показался и гнев за упреки, за брань, за прижимки ревнивца. Притом же она не любила мужа, он не уважал-дядю - стало, их ничто не хранило, а прежняя любовь влекла. И с кем вместе погорюем, с тем скоро будем радоваться, оттого только, то вместе. Чуть только можно - он сидит при ней, говорит сладкие речи и глядит в глаза так нежно, что будь каменное сердце - расступится. То рассыпается мелким бесом в услугах, то веселит ее рассказами… а сам изныл, истаял от грусти, как свеча. Мудрено ли ж, что с каждым днем Регинальд становится Луизе милее; с каждым днем муж ненавистнее, с каждым днем она виноватее. Надоело и барону нянчиться с женою. Бывало, ни свет, ни заря - отправляется он на грабеж, или в набег, или в отъезжее поле, здоровается с женой бранью, прощается угрозами… Какое ж сравненье с Регинальдом! с добрым, с благородным Регинальдом! Впрочем, сохрани меня Боже заступаться за них: во всяком случае их склонность была порочна. Обмануть мужа, изменить дяде - грех великий. Конечно, страсти дело невольное, да на то у нас душа, чтобы с ними бороться. А то дался ей Регинальд, спустя уши, словно щур, который сам шею в петлю протягивает. Да одно к одному, чтобы не отослал его дядя прочь - принужден он стал угождать ему на счет совести. То пошлет чужие грани перекопать, то жечь нивы, то заставляет губить в набегах старого и малого. Вот так-то одно дурное намерение ведет ко множеству черных дел. - Минул год. Случились у барона гости. После обеда все навеселе вышли пострелять из лука в зверинец. Правду истинну сказать, это важное имя дано было загородке из одного баронского хвастовства. Им бы лишь было имя, а как? - того не спрашивай. В этом зверинце, кроме ворон, никаких лесных зверей не было, если не включать в их число козу, привязанную за рога, которая потому только разве могла назваться дикою, что пастушьих собак дичилась; да лошадь, состоящую за старостию на подножном пансионе, в свободное время от водовозни, да двух боровов, что приходили туда в гости без ведома хозяина. Вот принесли самострелы, - а что ни самый огромный подали барону. Он его любимый был… Вот и вызывает барон силачей натянуть его. Однако же как ни пытались, никто не может, а барон-то над ними подсмеивается. Дошла очередь и до Регинальда. Он уперся в стальной лук пятою, да как потянул тетиву кверху - так только слышно динь, динь… все ахнули, и тетива на крючке: словно взводил он детскую игрушку. Бруно уж давно грыз зубы на племянника, а такая удаль в силе, которою он один до тех пор хвалился, взбесила его еще более. - Это одна сноровка, - сказал он презрительно. - А вот, господин дамский угодник, если ты мастер перекидываться не одними хлебными шариками - так будь молодец: попади в мельника, который работает на плотине ручья. - Дядюшка мой, кажется, видел не раз, как стреляю я по лебедю, - отвечал с негодованием племянник. - Но я не палач, чтобы убивать своих! - Гм! своих! По низким твоим чувствам я, право, скоро поверю, что ты свой этим животным!.. Убить мельника. Ха, ха, ха, экая важность: не прикажешь ли потереть виски?.. тебе, кажется, дурно от этой мысли становится? Тебе бы не кровь - а все розовое масло! У тебя любимое знамя - женская косынка! - Барон Бруно… помни, что есть обиды выше родства. Но если в тебе есть хоть сотая доля правды против злости, - то ты скажешь, отставал ли я от тебя в деле - и к стыду моему не проливал ли невинную кровь русскую в набегах? - Не отставал… велика заслуга! Рада бы курочка на стол нейти, да за хохол волокут. Подай сюда самострел мой - да сиди за печкой с веретеном… погляди лучше, как метко попадают стрелы мои в сердце подлых людей. Он с остервенением вырвал лук из рук Регинальда, приложился - несчастный мельник рухнул в воду. - Славно, славно попал! - закричали рыцари, хлопая в ладоши, но Регинальд, горя уже гневом от обиды, вспыхнул от такой жестокости. - Я бы застрелил тебя, наглый хвастун, проклятый душегубец, - сказал он барону, - если б это предвидел, - но ты не избежишь казни! - Молчи, мальчишка… или я эту железную перчатку велю вбить тебе в рот… прочь, или я как последнего конюха высеку тебя путлищами. Регинальд уже ничего не мог сказать от бешенства, и оно разразилось бы смертным ударом стрелы, которую держал он… если б его не схватили и не связали. - Киньте его в подвал! - зарычал Бруно, беснуясь… - Пусть его сочиняет там романсы на голос пойманной мыши. Кандалы по рукам и по ногам - до посадить его на пищу святого Антония!
Несчастного потащили, и целый месяц красные глаза Луизы доказывали, сколько она за него претерпела, но что сталось с ним? не ведал никто, и скоро все позабыли. Тогда такие вещи были не в диковину.
"Вот, судари мои, не через долгое после того время, будучи Бруно на охоте, получает весточку от своих головорезов, которые, словно таксы трюфелей", - так они искали добычу: что русские купцы мимо его берега повезут морем в Ревель меха для мены и золото для купли. Взманило это старого грешника. "Готовьте ладьи, наряжайтесь рыбаками, едем острожить этих усатых осетров, - закричал он. - Я сейчас буду". Барон был вовсе не набожен, но достаточно для немецкого рыцаря суеверен. Он не раз ссорился с патером в Везенштейне за то, что давал собаке носить в зубах свой молитвенник, а между тем верил колдовству и боялся домовых, отчего и спать ночью без свету не изволил. Бывало, крыса хвостом шарчит по подполью, а ему все кажется, что кто-то гремит латами… вскочит спросонья и вопит на тень свою: кто там, кто тут? У кого совесть накраплена и подрезана, как шулерская карта, тому поневоле надо искать утешенья не в молитве, а в гаданье. С этим намереньем пришпорил Бруно вороного и по заглохшей траве помчался в лес дремучий Густел лес… вечер темнел… ветви хлестали в глаза. Барон ехал далее и далее. Наконец очутился он перед избушкой, как говорится, на курьих ножках, что от ветра шатается и от слов поворачивается. - Стук, стук! "Отопри-ка, бабушка!" Вот отворила ему двери старая чухонка, известная во всем околотке чародейка и гадальщица. Кошачий взгляд, волоса всклокоченные и по пояс. На полосатом платье навешанные побрякушки, бляхи и железные привески придавали ей страшный вид, и трудно было разобрать ее голос от скрыла двери. Слава шла, что она заговаривала кровь, сбирала змей на перекличку, знала всю подноготную, что с кем сбудется, а прошлое было у ней, как - в кармане. Рассерди-ка ее кто!.. так запоешь курицей, по-петушьему или набегаешься полосатой чушкой. - Кого занес ко мне буйный ветер? - сказала она, продирая глаза, задымленные лучиною. - Не ветер, а конь завез меня, - отвечал барон, влезая сгорбившись в хижину, каких и теперь для образчика осталось не менее прежнего. Солнечные лучи встречались в кровле с дымом, проходили внутрь, можно сказать, копченые. Две скважины, проеденные в стене мышами, служили вместо окон. В одном углу складена была без смазки каменка, от которой копоть зачернила все стены, как горн. Наконец вместо всех мебелей в углу лежала рогожка, а у печки лопата: может быть, воздушный ее экипаж-в звании труболетной ведьмы. - Погадай мне старая карга, - закричал барон старухе. - Брысь! брысь! К нему в это время прыг на шею черная кошка, да и царап лапою за усы. Барон вздрогнул нехотя, и когда сбросил ее долой, то сам слышал, сам видел он, как из шерсти ее затрещали искры, так что по руке у него мурашки забегали. - Знаю, о чем хочешь ты ворожить, - сказала с злобной усмешкою колдунья… - Ты получил весть о добыче, когда гнал по лисе, - теперь хочешь сам сыграть лисицу на море!.. ведаю, что было, угадаю, что будет… но в последний раз, в последний раз, Бруно!
Барона кинуло в пот и в холод, когда он услышал эти подробности… "В ней сам черт сидит", - подумал он. Между тем она почерпнула в козий рог воды и долго нашептывала, уставив на воду страшные свои очи, - вдруг вода зашипела, вздымилась, утихла, и вещунья слово за слово, вся дрожа, будто не своим голосом, говорила: - Рыцарь Бруно, твой поход будет успешен - спеши, не медли… ты приложишь новые добычи, новые грехи к прежним… светел твой нагрудник… гладок он… - Я думаю, что гладок, - ворчал про себя Бруно, - на нем кованая муха не удержится. - Я вижу на нем кровь… - продолжала старуха. - Не бойся, он не промокнет. - Нет он проржавеет… - А на что ж у меня оруженосец? Пусть-ка он не вычистит моих лат, так я ему вылощу спину. Скажи-ка мне лучше, бабушка, ворочусь ли я домой? - Домой? да, ты возвратишься туда, откуда отправишься… и потом ляжешь спать под крестом, в головах зеленые ветки. Слышишь ли колокол?.. это похороны, это свадьба… Слышишь ли поют "Со святыми упокой" и "Ликуй!" Мороз подрал по коже рыцаря… он робко оглянулся, прислушался - но ничего не слыхал, кроме мяуканья черной кошки. - Вот тебе шиллинг, - сказал он, бросаясь вон, - но колдунья оттолкнула его рукою… - Я получу от тебя их десяток, когда ты воротишься Ступай: конь и судьба ждут тебя за порогом. Бруно поскакал, не оглядываясь. "Она рехнулась, - думал он… - впрочем, я нередко сплю под плащом рыцарским, а если ворочусь к духову дню - так и подавно в головах, будут березки. Да что за свадьба, что за похороны? Тфу пропасть! Мало ли у меня знакомых!"
Наутро, когда встало солнышко, паруса разбойничьих его лодок чуть белелись на взморье.