- И недаром блестит, фрейлейн Минна. Особенно теперь мы вправе гордиться: первая из них украсит завтрашний турнир своим присутствием и одушевит всех своим взором.
- Кто же эта первая? - спросила Минна нетвердым голосом. - И для всех или только для вас она кажется такою? Не подкуплены ли глаза ваши сердцем?..
- Я думаю наоборот, фрейлейн Минна: глаза ее очаровали мое сердце.
- Вы рассказываете про свои чувства, а мне бы хотелось знать ее имя, - сказала Минна холоднее. - Могу ли услышать его, не трогая вашей скромности?
- Ах, Минна, вы тронули нежную струну!.. Со всем тем я бы решился сказать, кто она, если б не одно любопытство участвовало в вашем вопросе.
Между тем он так нежно глядел на Минну, что, казалось, щеки ее зажглись от пламени его взоров. Краснея, она опустила свои и молчала, зато сердце говорило тем громче. Эдвин был развязен, пылок, умей, Минна - чувствительна и прелестна. Он умел и мечтать и чувствовать, а рыцари ливонские могли только смешить и редко-редко забавлять. Она любила - он возбуждал мысли высокие, говорил с жаром, если не с красноречием, и увлекал, если не убеждал. Разъезжая два года по Европе, он навык приличиям светским и образованностию, ловкостью далеко превосходил рыцарей Ливонии, которые росли на охоте, а мужали в разбоях, рыцарей, неприветливых с дамами, гордых ко всем, заносчивых между собою, предпочитающих напиваться за здоровье красавиц в своем кругу, чем проводить время в их беседе. Они думали пленить Минну рассказами о своей любви, своей верности, Эдвин говорил ей о ней самой. Те считали головы убитых ими зверей и неприятелей, он напоминал о плененных ею сердцах; они заглядывались на ее алмазные серьги, он любовался ее очами. Следствие угадать нетрудно, ибо состояния выдуманы не для любовников и любовь, как иной цвет на бесплодном утесе, растет и в безнадежности. Лавка отца Эдвинова была первая по городу, и, как на беду, против окон Буртнекова дома. Там находились все дорогие ткани, все искусственные изделия, жемчуг и ценные камни. Девушки того века любили рядиться не менее наших столичных, и лавка прекрасного Эдвина всегда была полна посетителями. Нужно ли сказывать, что Минна ходила туда часто? И хотя лавка сия служила для Ревеля вместо нашего английского магазина (то есть местом свидания молодежи), ее влекла туда не одна страсть к уборам, не одно желание всем нравиться там удерживало. То надобно прикупить бархату, то переделать по-новому ожерелье, то распаялось кольцо, то из-за моря привезли что-то чудное. И каждый раз приветливый Эдвин спешил к ним навстречу, развертывал перед тетушкой штофы, сверкал племяннице алмазами и - глазами. Рассказывал ей про чужбину, слушал ее с восхищением; и обыкновенно горький вздох развевал его блестящие замки, и он со слезами на глазах провожал взорами свою любезную, не сводил их с ее окна и в молчании изнывал, как былинка. Тяжко любить без надежды на счастие, тяжело без надежды взаимности; но беспримерно тяжелее видеть себя любимым и не сметь словом любви вызвать признания, жаждать его, как отрады небесной, и бежать, как преступления чести; не иметь права на ревность и таять от страха измены; винить свой холод в ее огорчениях, множить собственные муки то упреками против любви, то против долга!.. Тогда-то страсти из кипящего сердца черными парами налетают на разум и ядовитое отчаяние вгрызается в душу!.. О други, други! Пожалейте того, кто любил подобным образом.
- И вы могли сказать, что одно любопытство внушило мне вопрос мой, - наконец произнесла Минна, подняв голубые очи свои с таким нежно-укорительным взором, что суровое выражение лица Эдвинова смешалось в одно мгновение с умилительным, голос замер, сердце как будто пронзилось, но это ощущение было сладостно, как первый вздох наяву после страшного сна. Души их слились в один выразительный, но невыразимый взгляд.
Минна пришла в себя.
- Итак, любезный Эдвин, если б вы были рыцарем, какой цвет избрали бы вы на завтрашний турнир?
- Навеки, навсегда, фрейлейн Минна, я бы избрал цвет первой красавицы; цвет, составленный из небесно-голубого и украшенья земли - розового; я бы избрал, - продолжал он пламенно, схватив ее руку, - прелестный, несравненный лиловый цвет, ваш цвет, Минна!
Рука Минны пылала и трепетала; голова ее невольно склонилась на плечо Эдвиново…
- Ах! зачем вы не рыцарь! - прошептала она. Воздушный замок Эдвина разлетелся.
- Ах! зачем я не рыцарь! - вскричал он вне себя. - Зачем я злосчастен своим благополучием!
И в одно время на руке Минны напечатлелись жаркий поцелуй восторга и охладевшая слеза безнадежности.
- Минна, Минна! - закричал отец из другой комнаты.
- Минна! - повторила впросонках ее тетушка.
III
В любви, добыче и утрате
Мои права - в моем булате.
Кто не читывал рыцарских романов, кто не знает обычая избирать для раздачи наград на турнирах красавицу, которой давали титло царицы любви и красоты? Разве в чем другом, а в тщеславии лифляндские рыцари не уступали никаким в свете и всегда - худо ли, хорошо ль - передразнивали этикет германский. Турниру без царицы быть не можно - это аксиома: вот и сошлись избранные судьи турнира в риттергауз. Поставили, как водится, на стол чернильницу и бутылки, перебрали все писанные и устные предания о способе избрания, пошумели, поспорили, кого избрать, и когда от кружения козьей ноги у них закружились головы и отнялись ноги, они согласились (к чести их вкуса или вина, право, не знаю) избрать Минну фон Буртнек царицею.
Минна, слыша зов отца своего, оправила волосы и, подняв фрез, чтобы скрыть в нем пылание щек своих, вышла в залу.
За нею последовал Эдвин.
- Благодари господ совета за честь, милая Минна. Ты избрана на завтра царицею… - сказал барон, потирая от удовольствия руки. - Благодари; я за себя и за тебя дал слово…
Один из герольдов в вышитом гербами далматике преклонил колено и подал ей на бархатной подушке золотую из трефов коронку, и смущенная нечаянностию Минна взяла ее, лепеча что-то в ответ на пышно-бестолковое приветствие герольдов.
- Я не поздравляю вас, - тихо сказал Эдвин, положа руку на сердце, - вы и без короны владели сердцами.
Минна покраснела и молчала.
Герольды встретились в дверях с рыцарем Доннербацем, одним из самых страшных бойцов и самых ревностных искателей Минны.
- Поздравляю барона и целую ручку у царицы моей, - сказал он, неловко кланяясь и звеня за каждым словом шпорами, будто напоминая тем (и только тем), что он рыцарь… - Соколом моим, фрейлейн Минна, клянусь, что завтра за каждую искру ваших глазок так полетят искры от лат, что небу станет жарко. Вы увидите, как я перед вами отличусь; конь у меня загляденье: пляшет по нитке и курцгалопом на талере вольты делает. Сделайте милость, фрейлейн Минна, позвольте мне надеть лиловый шарф, - у меня уж и чепрак лиловый заказан.
- Много чести… благодарю вас за внимание… но я так часто меняю цвета свои, что вы безошибочно можете опоясаться радугою.
- И быть полосатым шутом, - тихо примолвил доктор.
- Знатная мысль! - воскликнул Доннербац, хлопая в ладоши. - Вот, что называется, соглашаться, не сказав "да". Зато лиловую полосу я сделаю шире остальных вместе.
- Милости прошу присесть, господа, - говорил Буртнек Доннербацу и Эдвину, которого он ласкал по сердцу и по золоту. - Вас, рыцарь, на сегодняшний вечер я жалую министром ее красивого величества - моей дочери; растолкуйте ей должность царскую, а ты, милый Эдвин, постарайся, чтобы царица не забыла нас, простых людей. Мне надо поговорить о деле.
Молодежь уселась в одном углу близ тетушки без речей, а доктор и Буртнек в другом присели к столику.
- Добро пожаловать, старая кукушка, - сказал барон входящему Фрейлиху, рассыльщику гермейстера, - добро пожаловать, если твое явление не предвещает худа!
- И, батюшка, ваша высокобаронская милость! Что вздумали, - отвечал коротенький рассыльщик, закладывая перчатки за украшенный бляхою пояс и бич за раструб сапога. - Я ведь как деревянная кукушка, что над часами в ратуше, так же часто и так же верно вещую на прибыль, как и на убыль.
- Что же нового, Фрейлих?
- Чему быть новому на этом старом свете, г. барон? - продолжал словоохотливый немец, развязывая сумку. - У меня даже для завтрашнего праздника и повой шапки нет, даром что старую износил я, усердно кланяясь господам рыцарям.
- Не только нам, ты и всем стенам хмельной кланяешься. Однако вот тебе два крейцера в обмен за труды.
- Благодарю покорно, благородный рыцарь. За каждый крестик на этих монетах я положу по десяти за вашу душу.
- Не лучше ли выпить за мое здоровье? - сказал, усмехаясь, барон, принимая бумаги. - Конечно, повестки от гермейстера?
- Приказы, благородный рыцарь.
- Приказы?.. Да что он смеет мне приказывать?..
- Где нам это знать, г. барон, - стать ли нам соваться не в свое дело! На печати стоит часовой; да, впрочем, если б письмо было прозрачнее киршвассеру, я, безграмотный, и тогда бы узнал не больше теперешнего.
- Правда, правда, - ворчал про себя Буртнек, - ты столько же можешь судить о содержании писем, как моя легавая собака о вкусе перепелки, которую приносит. Ступай себе, Фрейлих.
(Читает.)