Израиль Натанович подходит к двери и нажимает на кнопку. Мы слышим, как с мягким звуком выпадает флажок по другую сторону от двери. Открывается кормушка.
– Чего хотели?
– Начальник, чернила и бумагу для заявления, пожалуйста. – Для Израиля Натановича солгать, как два пальца облизать.
– Сейчас выясню.
Мы получаем деревянную ручку с настоящим сменным пером и чернильницу-непроливайку, в которой булькают чернила. С момента появления вечных ручек мне не приходилось встречаться с этим инвентарем.
– Ну, кто начинает? – спрашивает Израиль Натанович.
– Давай, ты.
Он садится к тумбочке, макает перо в чернила, задумывается, потом начинает скрипеть. Написав четверостишие, уступает место мне. Трижды меняю я его возле тумбочки, и в конце концов уродец родился:
Сильный волей, духом непреклонный,
Ты помогаешь мне в беде,
Оптимизм ты мой неугомонный,
Это я решил писать тебе!
Вся в камнях и рытвинах дорога,
Путник горемычный одинок,
Не дойти до отчего порога,
Если он не видит огонек.
Огонек мерцает сквозь туманы,
Сквозь пургу и тягостную ночь,
Верен я мечтам и без обмана
Я гоню упадка мысли прочь.
Если я присяду на мгновенье,
Если я прилягу хоть на час,
Огонек останется виденьем,
Миражом в пути уставших глаз.
И тобой тогда вооружившись,
Собирая все в один комок,
Прочь гоню я мысли, что кружились,
Надежды отгоняя огонек.
Я встаю, беру мешок заплечный
И опять шагаю понемногу,
Оптимизм, ты – двигатель мой вечный.
Кто идет – осилит тот дорогу.
Я заканчиваю последнее четверостишие, а нетерпеливый Израиль Натанович уже заглядывает через плечо. Он крякает от удовольствия и хлопает меня по плечу.
– Хорошо получилось, Гилельчик, убей меня Бог на этом месте, если нет…
Да, эстафета между куплетами получилась, а вообще-то, это типичный пример того, как не надо писать стихи. Счастье еще, что первое, третье и пятое четверостишия – не мои, меня подташнивает от их пафоса.
А последняя строчка, кажется, ничего. К месту. На нашу дорогу, полную камней и рытвин, мы вышли 5 ноября 1966 года. И мы должны ее осилить, даже если нам приходится идти сидя.
10
"БАБУЛЯ" И ПРЕЗИДЕНТ НАСЕР
Израилю Натановичу разрешили выписать газету. Наконец-то я дорвался. Я прочитывал газету – от призыва к пролетариям всех стран соединяться и до сведений о том, в какой типографии она отпечатана. Сообщения из-за рубежа читал несколько раз, но уже с первого раза видел, что на нашем самом Ближнем Востоке происходит что-то необычное.
Уже несколько месяцев не льется кровь на Суэцком канале. Молчат пушки, но начали говорить дипломаты. Готовятся переговоры между Египтом и Израилем. Обалдеть можно! Но самое главное – позиция Советского Союза: он готов оказать посильную помощь в прекращении кровопролития и начале переговоров между сторонами. На газетной странице рядом два сообщения: из Каира и из Тель-Авива. И перед словом Тель-Авив никаких эпитетов – ни агрессивный, ни экстремистский, ни империалистический. Жизнь моя, ты приснилась ли мне?…
А через некоторое время из Москвы провожали приехавшего по собственной инициативе вице-президента Ирака Саддама Хусейна. В газете его называли просто Саддамом, и Израиль Натанович сразу же завопил на всю комнату:
– Обрати внимание, этому бандиту сделали обрезание. Теперь он просто Саддам. Будь здоров и не кашляй!
Не было опубликовано никакого совместного коммюнике о переговорах, кроме сообщения, что стороны изложили друг другу свои позиции. Ага, значит, позиции не сошлись, значит. Советы пытались обуздать экстремизм иракского вице-президента.
Волна радости захлестнула меня. И я почувствовал благодарность Брежневу, Громыко и всей компании, как чувствуют благодарность к хулиганам, которые согласились, наконец, спрятать ножи и угомониться. И угомонить остальных.
А 31-го сентября 1970 года майор Кислых показал мне фотографию полковника Насера. На первой странице "Правды" красавец-полковник в отлично сшитом сером костюме – и в черной рамке.
Господи, наконец-то "преставился"… Бабуля оказалась права. Счастье-то какое! Полковник, как идет эта черная рамка к вашему серому костюму…
– Я понимаю, что вы, конечно, рады, – сказал Кислых, и мне стало ясно, что я весь свечусь радостью, и скрыть ее нет ни сил, ни нужды. Великий Пурим в сентябре. Задумчивый голос Насера перестал звучать на далекой волне. Еще один Аман ушел из жизни, а мы остались, мы живем, и мы выйдем в исторический финал.
Полковник Насер, президент Египта, преставился. Бабуля, вы были великим пророком. Полковник, который грабил президентов и королей, отнимая у них среди бела дня компании и каналы, полковник, который прикончил век умеренности на Ближнем Востоке и сплотил арабов под зеленым знаменем джихада против евреев, полковник, который съедал по два маршала за завтрак, даже если они были Героями Советского Союза, – приказал долго жить. Больше не будет лежать "на пляже кверху пузом полуфашист, полуэсер. Герой Советского Союза Гамаль Абдель на всех Насер". А если и будет лежать, и даже кверху пузом, то уже не на пляже.
Бабуля, спасибо вам, бабуля!
… Прошло несколько месяцев после рождения Лилешки, и Ева должна была пойти на работу. Проблема тысяч молодых родителей в Советском Союзе стала нашей проблемой, и мы задали себе ленинский вопрос: "Что делать?" Спасительные обычно бабушки сидеть с Лилехой не могли. Родственники и случайные женщины, которых мы отлавливали время от времени, не решали проблемы. Мелькали лица, мелькали приемы кормления и воспитания, нервы напрягались и требовали постоянного решения. Каждая попытка отдать ее в детские ясли кончалась через несколько дней какой-нибудь болезнью, бюллетенем по уходу за ребенком и через пару недель – очередным циклом. Когда рано утром я нес заспанную Лилеху, уже за несколько сот метров до здания яслей она начинала ерзать, вздрагивать и озираться. Завидя ворота, она принималась реветь, и не просто реветь, а рыдать так отчаянно и безысходно, что я чувствовал, – еще немного и мы заголосим вместе. В яслях я не мог ее раздеть, она вцеплялась в мои пуговицы с такой страшной силой, какую я никогда не мог бы заподозрить в ее маленьких ручках. Кое-как отодрав ее пальцы, я бросался к выходной двери и боковым зрением видел, как она пыталась бежать за мной на своих еще непослушных ножках, но воспитательница уже перехватывала ее.
Рыдания Лилешки стояли в моих ушах весь день на работе. Вечером, приближаясь к яслям, я слышал их уже издали. К садику она не привыкала. Всем своим существом этот годовалый человек протестовал против социальной системы, которая оторвала женщину от домашнего очага и материальным принуждением заставила строить коммунизм вместо того, чтобы сидеть дома с малышами.
Упершись лбом в соцдействительность, мы поняли наконец, что никакие эрзацы не смогут заменить старую, добрую няню типа пушкинской Арины Родионовны. Но где ее взять? На рынке нянь игра спроса и предложения была настолько в пользу спроса, что даже за сорок-пятьдесят рублей в месяц няню было не сыскать. Хитрые старушки, давно понявшие законы капиталистической экономики и хорошо знавшие себе цену, шли в услужение в бездетные семьи докторов наук и жили там вольготно и беззаботно. Идти к малышу соглашались только подвижницы, и цена им была половина инженерной зарплаты в месяц. Точнее – не было им цены.
Придя к выводу, что няня – наше единственное спасение, мы взбаламутили всех своих родных и друзей и вскоре имели на руках адрес какой-то восьмидесятилетней старушки, которая вместе со своими тремя сестрами, тоже старыми девами, жила в деревянной хибаре в 30 километрах от Ленинграда. Не откладывая дела ни на минуту, я схватил адрес и побежал на Финлядский вокзал.
Через несколько дней мы ждали ответный визит Марьи Ивановны Сальниковой, нашей потенциальной няни. Она должна была решить, подойдем ли мы ей. С утра наш дом напоминал дом городничего из гоголевского "Ревизора". Квартира была вымыта, вычищена, все прибрано, сварен отличный обед. Лилеха была одела в лучшее платье. На столе стояли цветы. Ева без конца бегала к зеркалу и подгоняла детали.
Протяжный звонок ударил по натянутым нервам, и я бросился к входной двери. Сутулая морщинистая старуха, на вид гораздо старше своих восьмидесяти, вошла в дверь, сказала "здрастье" и перекрестилась. Затем сняла сильно поношенное пальтецо, деревенский платок и начала стаскивать туфли. Ева уже бежала к ней с улыбкой на лице и тапочками в руках.
– Сейчас будем смотреть фатеру, – сказала старуха строго и шагнула в столовую. Мы робко протиснулись за ней. Внимательно осмотрев столовую и чуть взглянув на Лилеху в ее новом платье, она молча прошла в нашу десятиметровую спальню. Брови насуплены, губы крепко сжаты. Трудно было что-нибудь понять по ее лицу, но, кажется, наше дело было плохо. Судьба висела на волоске.
Спальня тоже досконально изучена. Старуха смотрит на узкую дверь в конце спальни.
– Это дверь внутреннего шкафа. Там мы храним мои инструменты и всякое барахло, – тороплюсь я объяснить.
– Откройте, – командует Марья Ивановна. Я подобострастно бросаюсь открывать дверцу.
– Это место будет хорошо для моего гардиропу, – говорит она наконец и дает знак закрыть дверь.
Господи, да ведь это же намек, это первый признак, что она, наверное, согласится. Сверкнул робкий луч надежды.
Осмотр закончен. В сопровождении свиты Марья Ивановна покидает спальню, бросая на ходу:
– Шкапы не запирайте, этого я не люблю. И чужого я сроду не брала.