Минимум один раз я купился во время следствия на эту самую пушку. В будущем, когда я уже начну давать показания, речь зайдет о саперной лопатке и кухонном молотке, которые мы с Львом Львовичем Коренблитом купили в магазине как возможное оружие психологического устрашения экипажа, заменяющее горячее оружие. Заявив, что я приобрел все в Гостином дворе, я прибавил к ним и домашний тостер, который подарил мне Лев Львович с той же целью. Однако Кислых сразу же прервал меня и сказал:
– Расскажите подробно, каким образом попал к вам в руки тостер?
Я понял, что нет смысла скрывать, что, по-видимому, им известно уже все от Льва Львовича, и рассказал правду. Впоследствии, читая показания своих товарищей после окончания следствия, я понял, что сказал об этом первым и сильно подвел Льва Львовича.
Метод "взятия на пушку" очень эффективен, ибо он бьет в рациональное "подбрюшье" допрашиваемого. Какой смысл скрывать тайну двоих, когда второй уже открыл ее? В этом нет рационального смысла, и тебе придется пройти только через убийственную очную ставку, после которой испортятся надолго, а может быть навсегда, товарищеские отношения между тобой и тем, первым…
И невдомек тебе, что первый еще ничего не сказал им, что ты будешь этим первым… А всю информацию они добыли совсем из другого источника. Но оперативные данные по закону не могут иметь доказательной силе в суде, и потому их надо легализовать, включив в официальные показания кого-либо из допрашиваемых. Каким образом могли они узнать о трех лекарствах? Могли от Владика, но могли и прослушать – и почти наверняка прослушали – разговор по телефону между Сашей Бланком из Израиля и Владиком Могилевером из Ленинграда 25 мая. Информация могла дойти до них через агентуру, в том числе через камерную "наседку", и десятками других оперативных путей. И хотя следователь обязан все вопросы к допрашиваемому вначале записать в протокол, а потом зачитать вслух, все "пушечные" вопросы задаются устно и не оставляют никакого следа в протоколе. В кабинет, где тебя допрашивают, входят время от времени следователи, "ведущие" твоих товарищей, и рассказывают при тебе, что им стало уже "известно".
Знакомясь с материалами дела в конце следствия, я неожиданно наткнусь на то, как пытались "разговорить" Еву, которая несколько месяцев отказывалась давать какие-либо показания.
– Ваш муж, обвиняемый Бутман Гиля Израилевич, на допросе показал, что он сообщил вам о плане захвата советского пассажирского самолета. Почему вы отказываетесь подтвердить слова вашего мужа?
Это было ложью, зафиксированной в протоколе, я заявил немедленный протест и получил разъяснения Кислых:
– Вашу жену допрашивал молодой неопытный следователь, который был временно прислан нам на помощь из Литовской республики. Ленинградское Управление Комитета Государственной Безопасности после осуждения партией некоторых порочных методов следствия периода культа личности, такими методами не пользуется.
Действительно, в Ленинград свезли после нашего ареста десятки следователей КГБ со всей России. Независимо от звания они находились в оперативном подчинении у ленинградских следователей. Например, в подчинении у майора Кислых, ведущего меня и мою группу в организации, был полковник из Приморского края, этот злополучный литовец, который допрашивал Еву, и еще один следователь. Не у всех этих "командированных" был опыт Кислых и других ленинградских следователей, оперирующих в "колыбели Октябрьской революции". Провинциалы работали по-медвежьи. Их ленинградские коллеги действовали более утонченно.
8
СКАЗАВШИЙ "А" ГОВОРИТ "Б"
В самом конце собственноручных показаний, составленных в камере, я сделал письменное заявление. Это было мое второе и последнее заявление в ходе следствия. В нем уже не было протеста против незаконного ареста и не было требования немедленного освобождения. Я просто ставил в известность органы КГБ, что, согласившись рассказать то, что мне известно, по поводу операции "Свадьба", я по-прежнему отказываюсь давать показания о своих товарищах, вместе с которыми я занимался национально-культурной деятельностью, поскольку эта деятельность не является преступной.
Но сказавший "А", рано или поздно говорит "Б". Сделав один шаг назад и начав давать показания только по поводу операции "Свадьба", я должен был сделать еще полшага и заговорить об организации. С некоторым стыдом я мог констатировать, что в этот раз уговорить себя мне было уже гораздо легче. Качественный сдвиг произошел неделю тому назад, когда я попросил в камеру бумагу и ручку.
Плетясь утром 16-го июля вслед за надзирателем на допрос к Кислых, я закрыл глаза и развел в стороны ладони. Если указательные пальцы сойдутся – начну говорить. Пальцы сошлись. Может быть, потому, что в принципе я уже решил говорить.
Кислых зачитывает вопрос:
– Знаете ли вы Могилевера Владимира, Черноглаза Давида, Дрейзнера Соломона, Гольдфельда Анатолия, Коренблита Льва, Каминского Лассаля и Ягмана Льва?
И с удивлением он слышит мой ответ:
– Да, знаю. Это мои товарищи, в разное время входившие вместе со мной в Комитет организации, которая занималась распространением еврейского языка и истории среди еврейской молодежи, не имевшей иной возможности получить эти знания. Наша организация не была антисоветской и целей подрыва и ослабления советской власти никогда не ставила.
Поморщившись слегка от моих последних слов, Кислых все же правильно их записал и прочел мне. Сейчас для него главное закрепить тот факт, что я начал говорить. Для него важно, что я, наконец, говорю. А что я говорю, сегодня еще не важно. Пока…
Кислых кладет ручку и выходит из-за стола. Его распирает желание поговорить со мной. Ему надо с кем-то поделиться своим триумфом.
– Мы ожидали, что в конце концов вы начнете давать показания. Все рано или поздно начинают. Вы сами, Гиля Израилевич, работали в милиции в свое время и вы знаете, что такое психология. Мы внимательно наблюдали за вами и вашими… подельниками (хотел сказать товарищами, но не сказал). Мы наблюдали за вами в момент ареста, обыска, водворения в камеру. Изучали, кто из вас и как реагирует на все это, ведь испуг можно читать и по глазам. И мы заранее знали, кто и как будет вести себя на следствии. Ну, ничего, сейчас вам станет гораздо легче – я уже говорил вам об этом. А, вообще, вам крупно повезло, – улыбается он, возвращаясь за стол, – мы долго колебались, в какой процесс вас посадить – в процесс самолетчиков или в процесс Комитета, и решили посадить вас в процесс Комитета. Вы понимаете, конечно, Гиля Израилевич, что окажись вы на первой скамье по самолетному делу, вашей участи нельзя было бы позавидовать.
Я сижу на привинченном к полу табурете возле входной двери, смотрю, как Кислых снова берет ручку, и думаю. Нет, уважаемый гражданин следователь, не потому вы посадили меня в процесс Комитета организации, что вы добренькие и гуманненькие и учли, что 15-го июня меня не было в аэропорту "Смольное". Нет, вы сделали это, чтобы через меня впутать весь Комитет и всю организацию в дело с самолетом, ибо вы давно, еще до наших арестов, решили использовать самолетное дело, чтобы расправиться со всем организованным сионистским движением в России, представить его в глазах всего мира как банду уголовников. И, хотя лишь я один в Комитете был сторонником захвата самолета, а остальные были против, вы посадили нас на одну скамью подсудимых. И вы назвали наш процесс "околосамолетным". Вместо того, чтобы назвать его "противосамолетным"…
Так или иначе, я начал давать показания. Тактика молчания имела смысл только при общем молчании. Начавший говорить первым неизбежно тянул за собой второго, второй – третьего. И не имело значения, как начинал ты говорить, – важно, что начинал. Отныне весь мощный аппарат был против тебя. Еще не успевали просохнуть чернила в протоколе твоего допроса, как следователи перепроверяли эти данные в соседних кабинетах, как выезжали на улицы оперативные машины, чтобы допросить свидетелей, чтобы найти и пересчитать печатные машинки, издания нашей литературы, деньги. И если что-нибудь не сходилось, начинались очные ставки и перекрестные допросы. В ходе следствия одни члены Комитета указали, что они уплатили 128 рублей членских взносов, а другие – 129. Несколько дней Кислых и другие допрашивали, считали и пересчитывали, пока "ревизоры" не нашли, кто ошибся на рубль.
Конечно, можно было "списать" на того, кто, как Саша Бланк, уже уехал в Израиль, больше экземпляров "Эксодуса" или фельетонов Жаботинского, не упомянув за счет этого других. Но это ли было главное?
Нет, не это. Есть время молчать и время говорить. Главное – не дать затащить себя на боковую тропинку: теперь все в прошлом, борьба закончена, и твое поведение и твои оценки имеют значение только для твоей личной судьбы. Главное – не отступиться от своих идеалов и превратить следствие и особенно суд в продолжение борьбы за свободный выезд и против искусственной ассимиляции. Продолжать борьбу за программные цели организации за толстыми стенами Большого дома. Но другими средствами. И сохранить чувство собственного достоинства Еврея и Человека.
Те, кому по сценарию не положено было превратиться из свидетелей в обвиняемых, смогут потом сказать с чувством удовлетворения:
– Черт их дергал там за языки говорить, молчали бы как я, и все бы обошлось. Ну, в крайнем случае, выгнали бы с работы и баста.
Легко быть честным, благородным и мужественным, когда эти твои качества не подвергаются испытанию на жестком оселке пиковых ситуаций. На процессе самолетчиков только Юра Федоров отказывался давать показания в течение всего следствия и заговорил лишь на суде. За долгие мои годы в Лагерях и тюрьмах я не встречу ни одного человека, который бы промолчал все время следствия и суда. За одним лишь исключением…