11
ЧТО ПОЗВОЛЕНО ЛЕНИНУ – НЕ ДОЗВОЛЕНО ШТИЛЬБАНСУ
Постепенно допросы снова стали напряженными. Я вдруг заметил, что Кислых перестал точно записывать мои показания. Началось с мелких неточностей, и я, скрипя зубами, пропускал их. Неудобно как-то поправлять человека, который каждое утро передает приветы от Евы, справляется, как мое здоровье, тепло ли в камере и получил ли я таблетки от печени. От этого человека зависит во многом не только мой будущий срок, но и окажется ли Ева безработной с ребенком на руках.
Кончились времена, когда в конце протокола допроса я писал положенный стандарт: "Протокол допроса мною прочитан. Записан правильно. Дополнений и исправлений не имею". Я начал вносить исправления, и мы оба обязаны были их подписать. После протокола теперь шел длинный ряд моих дополнений и комментариев, как меня понимать. В святой наивности я верил, что ничего страшного здесь не происходит. Зачем же писать слово "сборище", когда я говорю "собрание", ведь в русском языке первое из них несет явно пренебрежительно-отрицательный оттенок, в то время как второе – положительно-нейтрально. Святая наивность… Все шло по плану. И по этому плану начиналась вторая стадия. Теперь уже фактов было мало, теперь шла война оценок. Волка, попавшего в оцепление красных флажков, надо было загнать в определенное заранее место – под выстрел охотника.
Вновь начались разговоры о сердечном раскаянии и о цене, которую заплатят не торопящиеся раскаиваться. Однажды Кислых зачитал мне с листочка цитату из чьих-то показаний. Организация определялась там как националистическо-террористическая, а ее цель – подрыв и ослабление существующего в СССР строя.
– Это – честная и искренняя оценка человека, который осознал свои ошибки, полностью раскаялся и помогает следствию своими честными показаниями, – начал Кислых, по привычке выходя из-за стола. – Вот вы спрашиваете меня, почему мы придаем такое значение вашему процессу. Вы действительно не взорвали ни одного эшелона. Но, я скажу вам прямо, Гиля Израилевич: то, что вы наделали, гораздо страшнее. Откровенно говоря, лучше бы вы взорвали два эшелона. Возьмите, например, программный документ вашей организации "Наши задачи". Разве это не план создания массовой антисоветской сионистской партии для борьбы против существующего в СССР строя с опорой на зарубежную империалистическую базу?
Это машинописный листочек под заголовком "Наши задачи" был действительно очень опасен для организации. И самое главное, о нем никто ничего не знал, включая меня, хотя чекисты вытащили его в присутствии понятых из внутреннего кармана моего костюма в день обыска в Ленинграде. (В то время я был в Сиверской).
Когда мне предъявили протокол обыска на квартире, а потом прочли несколько диких цитат, в которых говорилось о необходимости создания общесоюзной сионистской нелегальной партии с первичными ячейками по всей стране, да еще с цепью борьбы против существующего режима, да еще с опорой на заграничный центр, я сразу же расценил это как провокацию, ибо минимум, который причитался членам комитета такой организации, был расстрел. Однако, как ни странно, этот страшный листочек не был подброшен мне во время обыска.
Я прожил несколько очень тяжелых дней в страхе не только за себя, но и за остальных ребят, не в силах понять, что это за документ и как он ко мне попал. Привыкнув к тактике Кислых, я не считал, что он мог пойти на прямой подлог. Но мои объяснения, что ни я и никто из членов Комитета никогда не видел и не обсуждал эту бумажку, носящую явно провокационный характер. Кислых хладнокровно игнорировал. Пик напряжения вновь скакнул вверх.
Только после того, как арестованный 20 августа член нашей группы в организации Виктор Штильбанс начал давать показания, картина прояснилась.
Читая однажды на досуге журнал "За рубежом", Виктор наткнулся на заметку "Ленин в Праге". В этой заметке анализировалась роль Ленина в период, если я не ошибаюсь, Пражской конференции РСДРП и, в частности, роль программы действий для свержения царя в России, которую Ленин изложил в своей статье "Наши задачи". Виктору, который был в то время секретарем комсомольской организации, методы марксистского мышления не были тогда полностью чужды, как и многим из нас. Недолго думая, он экстраполировал ленинские мысли на действительность, которая возникла в результате применения этих мыслей. Документ Виктора, действительно, выглядел программным и носил то же претенциозное название "Наши задачи".
На последнем заседании нашей группы Виктор сунул мне бумажку в руку и попросил прочесть и сказать свое мнение. Даже не развернув, я положил бумажку во внутренний карман костюма и сразу же забыл о ней, так как в тот же день переодел пиджак, да и вообще это были кульминационные дни операции "Свадьба", – я не думал ни о чем другом. Так и не надев больше этот пиджак ни разу, я уехал на дачу в Сиверскую и на свою квартиру уже не вернулся никогда. По техническим причинам…
Прочитав этот документ, изъятый у члена Комитета нелегальной сионистской организации, члены другого комитета переполошились. Пахло жареным. То, что было мудрым и мужественным для великого демократа Ленина, для нас определялось как программный документ националистическо-террористической организации. То, что позволялось коммунистическому Зевсу, было запрещено националистическому быку.
– Ну хорошо, – наступал Кислых, – допустим, ваша организация не была террористической, но ведь вы выступали против ближневосточной политики СССР, сеяли сомнения в правильности национальной политики партии и правительства, возбуждали националистические и эмиграционные настроения среди лиц еврейской национальности. Что, разве вы не наносили этим вред существующему в СССР строю?
– Возможно, что мы нанесли вред, но нанесение вреда не было нашей прямой целью, наши цели не были антисоветскими, лишь косвенные результаты нашей деятельности действительно наносили определенный вред нынешней линии советского правительства.
– Ага, значит, вы и сами понимаете, что косвенным образом ваша организация была антисоветской, не по прямому умыслу, а по результатам. Согласны вы или нет?
– Да, в какой-то степени можно так сказать. Кислых садится за стол и быстро записывает. Он сделал еще четверть шага в каком-то только ему известном направлении. Радуясь, что я отбился от формулировки "националистическо-террористическая", я слежу на допросах, чтобы он после слова "антисоветская" всегда писал "в том смысле, что объективно нанесла определенный ущерб, хотя прямо таких целей никогда не преследовала".
Но утомление каждодневных допросов, по-видимому, доконало меня и я подписал несколько протоколов, лишь бегло пролистав их. Уже после окончания следствия, когда мне принесут в камеру обвинительное заключение, я прочту среди прочего со ссылкой на какой-то из допросов, что я признал себя членом нелегальной, сионистской, антисоветской организации. Все остальное было опущено. Форма частично была сохранена. Содержание – кастрировано.
12
БЕЛЫЙ СНЕГ ПУШИСТЫЙ ВЕСЕЛО КРУЖИТСЯ
Я возвращался со своей ежедневной "работы" усталый и раздраженный. Но и в камере раздражение не проходило. Мой дом перестал быть моей крепостью. В чем дело, спрашивал я себя, ведь Израиль Натанович так же заботлив и предупредителен ко мне, как и раньше. Ну, подумаешь, он чавкает за столом, ну, подумаешь, он противно шелестит бумагой, сидя на унитазе, а его голые ляжки свисают по сторонам. Так ведь Израиль Натанович – обычный гомо сапиенс. И не больше. Разве он виноват, что нас поселили в общественном туалете? Просто, Гиля Израилевич, сказывается напряжение следствия, и ты ищешь, на кого бы выплеснуть все, что накопилось внутри. А на кого выплеснуть? Не на кого, только на соседа, вот ты и цепляешься к его чавканью…
Но, как всегда, случай открыл мне глаза, и я понял, что у моего иррационального раздражения были вполне рациональные корни; просто некогда мне было остаться наедине с собой и все обдумать: утром – Геннадий Васильевич, вечером – Израиль Натанович.
Я привык уже к тому, что он часами пишет стихи, противно чмокая губами или чертя указательным пальцем в воздухе фигуры высшего пилотажа. Стихи были беспомощные, но не было у них более восторженного читателя, чем сам автор. У меня он иногда спрашивал совета по поводу той или иной фразы или слова, я неохотно отвечал. Черт с тобой, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало…
Однажды он обратился ко мне:
– Гилельчик, я тут написал кое-что для нашей стенгазеты. Посмотри, пожалуйста, подправь по твоему усмотрению, у тебя это получается. А может, сам напишешь чего-нибудь для нас, а?
Я сел на койку и начал читать. С первых же строк почувствовал раздражение, потом антипатию к автору, смешанную с презрением. Жалкие по форме стихи были полны сиропообразного пафоса, глубокой благодарности раба, которому разрешили лизнуть сапог хозяина. Эти стихи должны были звать замученных зэков Ясно-Полянского лагеря увеличить производительность труда и постараться перевоспитаться в темпе быстрого вальса.