Генриху мир не мог не представляться провалом всей внешней политики. Король теперь едва ли получит от Римского Папы развод и всё-таки не откажется от Анны Болейн. Отныне ему нечего делать на континенте: Карла, должно быть, засосёт, как трясина, война с Сулейманом Великолепным, а Франсуа, наголову дважды разбитый, женатый на испанской инфанте, нескоро осмелится вновь воевать. Да и с кем? Со своим новым кузеном? А Генрих? Осмелится ли в одиночку двинуть против папы войска, как обещал?
Долгие годы Генрих упражнялся в военном искусстве, носился в полном вооружении на приученном к строю коне, занимался вольтижировкой, ломал тяжёлые копья, поддевал на скаку чугунные кольца и латные рукавицы, учился владеть алебардой и пикой, фехтовал испанским мечом, бился в кольчугах и без кольчуг, со щитами и без щитов, почитая единственно битву истинно рыцарским, истинно королевским занятием. Что останется ему в годы мира? Только одно: заниматься государственными делами, обустраивать Англию, учреждать правосудие и справедливость, радеть о благоденствии и процветании той страны, которую он так жаждет осчастливить наследником. Возьмётся ли монарх за это непривычное и утомительное занятие? Придётся ли по вкусу неугомонной королевской душе негромкое и трудное дело строительства жизни после того, как столько раз мысленно примерял на себя утраченную корону Плантагенетов? Ненадёжны, самолюбивы все правители, будь то император или король.
Размышляя о возможных последствиях мира, не беспокоился о себе. Опала или возвышение были бы ему безразличны. С полным равнодушием мог оставить все должности, все занимаемые места, лишь бы обстоятельства сложились так, как было задумано. Но отчего-то после переговоров двух королев пропадала уверенность, что жизнь пойдёт именно так, как представлялось в размышлениях. Вёз прочный мир, однако не в силах был предсказать, что уже завтра может приключиться в беспокойной Европе, жадной до захватов и грабежей, и каким образом потянется далее всё наше спутанное нестройное грешное существование. Таилось что-то неодолимое в ней, не постижимое и самым образованным разумом, не подвластное воле ничьей. Именно это ощутил, безучастно наблюдая жестокую схватку двух злобных соперниц, которые вопреки всем выкладкам его разума пришли к разумному соглашению, вопреки собственной воле помирились друг с другом.
Что же в ближайшее время ожидает наш мир? Может быть, Карл одним могучим ударом сокрушит уже истощённого долгой войной Сулеймана Великолепного и, повернув победоносную армию, всей мощью обрушится на Франсуа? В таком случае расчётливый Генрих придёт ли нелюбимому Карлу на помощь, как приходил уже несколько раз? Может быть, Франсуа, одурачив кузена женитьбой на этой самой инфанте, договорится с германскими протестантами и ударит Карла в беззащитную спину, как тать? Поможет ли тогда Генрих непостоянному, лукавому Франсуа? Возможным теперь представлялось и то и другое. Стало быть, снова война. Стало быть, вновь будут задвинуты в долгий ящик все разумные планы благоустройства истощённой, уставшей страны. А если на этот раз обойдётся всё же без войн, в какую сторону строптивый характер увлечёт короля? Не сменит ли Генрих лихие забавы войны на столь же лихие забавы охоты, эспадрон на мушкет и женщин на боевого коня?
Философ верил во всемогущество человеческой воли и добрых желаний, но после переговоров в Камбре неожиданно начинало казаться, что в нашей переменчивой жизни возможно решительно всё, потому что повсюду струятся, сплетаясь и расплетаясь, тысячи невидимых, неведомых, не узнанных разумом сил, от соединения и разъединения, затухания и взрыва которых в нашем мире приключается одно непредвиденное. А ему так хотелось, чтобы внезапно обретённый мир был вечным, миром на все времена, и тогда-то... наконец...
Глава двадцать четвёртая
ОДИНОЧЕСТВО
Кто-то негромко, вежливо кашлянул за спиной.
Генрих вздрогнул и обернулся.
Возле дверей истуканом торчал Томас Кромвель, держа трубку свитка в правой руке.
Король неприветливо бросил:
- Тебе что?
Кромвель склонился в низком поклоне и отчётливо, громко сказал, точно подозревал короля в глухоте:
- Я сделал наброски. По вашему повелению.
Его величество нахмурился:
- Какие наброски?
- Парламентского акта.
- О чём?
- О монастырях.
Генрих вспомнил, отошёл от окна и сел, недовольный, что так некстати помешали:
- Изложи. В двух словах.
Кромвель стал поспешно разматывать свиток:
- Лучше я прочитаю...
Генрих резко оборвал:
- Я же сказал: в двух словах!
Посетитель вытянулся и заспешил:
- Мои помощники, направленные для проверки монастырей, доносят, что многие монахи праздны, а работы, нужные им, исполняют наёмники. Другие пребывают в глубоком невежестве, часто пренебрегают богослужением и отправляют его кое-как или не отправляют никак. Многие предаются попойкам, кутежам и карточным играм, проводя таким образом целые ночи. О братской любви, которую они проповедуют, почти нигде не слыхать. Часто ссорятся, интригуют друг против друга, доходит до драк. Многие здания находятся в полном пренебрежении, сокровища расхищаются. В одном монастыре приор прижил от разных женщин шестерых детей и дал им хорошее воспитание. В женском монастыре приглашали для исповеди бродячих монахов, а они вместо исповеди...
- Довольно! Это не ново. Но кто же поверит твоим людям? Ты набираешь их из подонков.
- Где же взять честных людей на такие дела?
- Может быть, ты и прав: грязное дело делают грязные люди. Придётся эти гадости опустить.
- Милорд, представители нации охотно поверят всем этим мерзостям. Они и сами могут порассказать и о брюхатых монахинях, и о фальшивых монетах, изготовляющихся в тихих обителях. А мы для верности напомним им буллу папы Иннокентия Восьмого против монахов и о пастырском наставлении Мортона, который всё ещё пользуется большим уважением.
- А другого Мортона нет.
- Затем я предложу им на утверждение парламентский акт: в силу того, что в малых приориях и аббатствах образ жизни плотский, греховный и гнусный, малые приории и аббатства с доходом не более двухсот фунтов стерлингов в год упразднить, а их здания и владения передать королю, причём государю предоставляется право раздавать эти владения посредством особых патентов, кому он захочет и сочтёт нужным. Корона станет очень богатой, милорд.
- Это хорошо, а что станет с монахами? Их десятки тысяч, если не больше. Мне нужен мир, а не бунт.
- Я подумал об этом, милорд. Мы переселим их в большие приории и аббатства, где ещё кое-как соблюдают устав. Чего ради им бунтовать? А время пройдёт, они успокоятся, и мы возьмём в казну и большие монастыри.
- Может быть, может быть...
- Наверняка!
- Ты всё спешишь. Не наделай хлопот. Надо хорошо подумать об этом.
- О чём же думать, милорд? Я подумал уже!
Генрих пристально поглядел на него, точно прожёг, и бросил сквозь зубы:
- Ступай!
Кромвель продолжал стоять истуканом.
Лицо Генриха сделалось недовольным:
- Что ещё?
Томас негромко, но твёрдо сказал:
- Аббатство, милорд. Вы обещали дать мне аббатство, после того как я подготовлю парламентский акт. Я подготовил, в общих чертах. И я вам ручаюсь, что проведу его через обе палаты. Если вы мне дадите аббатство, они скорей согласятся: ведь каждый из них захочет получить кое-что.
Было неприятно, что мерзавец так спешит урвать кусок, было ещё неприятней, что тот был прав, когда уверял, что акт утвердят, не из повиновения королю, а из жажды поделить монастырские земли как можно скорей, и Генрих брезгливо бросил, как кость:
- Выбери и возьми.
Проситель склонился чуть не до самой земли, рассыпался в благодарностях, клялся в самой преданной верности, которая ни преданной, ни верной быть не могла, потому что куплена была за аббатство.
Государь остался один.
Не любил он Кромвеля, всегда не любил, а порой презирал. Томас был человек кардинала Уолси и служил у него казначеем. Впервые заметил этого крепыша с круглой головой и мускулистыми ногами солдата лет десять или двенадцать назад. Тогда кардинал учредил при Оксфорде новый колледж для изучения древней словесности, по примеру папского Рима, и назвал его Колледжем Кардинала, не из любви ни к древней, ни к новой словесности, но из тщеславия. На содержание колледжа нужны были деньги. Уолси был очень богат, многие подозревали, что богаче самого короля. Кардинал был также до крайности жаден и скуп и собственных денег давать не хотел. Изворотливый ум казначея надоумил его просить разрешение у папы Климента упразднить несколько английских аббатств, аббатства продать с молотка. Папа Климент по своему слабоумию разрешение дал, не приняв во внимание, какой дурной пример подаёт, дурной вдвойне и втройне, поскольку и без того колебались умы и Лютер громил монастыри и монахов в страстных проповедях. Кардинал поручил заняться аббатствами Кромвелю. Бывший приказчик и ростовщик распорядился умело и без малейшего шума. Монахов переселили в большие монастыри, где были выше доходы и, стало быть, сытная жизнь, монастырские кельи и земли были проданы за хорошие деньги и вскоре превращены в замки лордов. Вырученные средства действительно поступили на содержание студентов и педагогов Колледжа Кардинала, но мало кто сомневался, что кое-что застряло в кошельках казначея и самого Уолси.