Генрих попал в трудное положение. Кого ему поддержать? Он не оставил мысли о французской короне. Стало быть, с Франсуа они были соперники. Французскую корону можно было получить только с помощью Карла, однако этот счастливчик, ни за что ни про что получивший империю, где, как хвастался Карл, солнце никогда не заходит, нравился ему всё меньше и меньше. Выход был найден. Предложил быть посредником между Карлом и Франсуа. Совещания происходили в Кале. Уговаривал обе стороны решить все разногласия миром, однако не очень старался, предпочитая, чтобы они обессиливали друг друга, воюя между собой.
С того времени начались его тайные переговоры с коннетаблем Бурбоном. Коннетабль считал себя выдающимся полководцем, тогда как был только храбрым солдатом, мало что понимая в военном искусстве. У него был слабый характер. В соответствии с ним был честолюбив, завистлив и горд. Главное, коннетабль был очень беден. Ради богатства женился на дочери Петра и Анны Боже, единственной наследнице громадных владений целой династии, что сделало его почти независимым от короля Франсуа. К тому же Бурбон обладал правом на бургундский престол. Это право не давало коннетаблю покоя. Он мечтал возродить под своей властью королевство Бургундию, чтобы возвыситься и сохранить свои земли во Франции. Земли всё-таки принадлежали жене на правах лена. Они могли остаться за коннетаблем только в том случае, если у него будет сын, иначе все земли отойдут французскому королю. Бурбон старался изо всех сил. Сюзанн родила сына, но мальчик вскоре умер. Здоровье Сюзан было слабым. Она тоже могла умереть. Тогда бурбонские владения могли перейти к Луизе Савойской, которую не мог не поддержать Франсуа. В этом случае коннетабль возвратился бы в своё прежнее состояние безвестного дворянина. Эта мысль мучила и угнетала, одна надежда оставалась на корону Бургундии. Её поддерживали все его приближённые. На смертном одре тёща внушала ему:
- Не теряйте из виду, что наша династия была союзницей бургундской династии и всегда находилась в цветущем положении, пока продолжался этот союз.
Бурбон это помнил и был готов к измене.
Генрих умело подсказывал коннетаблю, что только в союзе с Англией он может достигнуть желаемой цели. Тогда они поделят Францию на две части. Он возвратит Англии корону Плантагенетов, а коннетабль получит Бургундию и присоединит к ней земли Бурбонов. Идея союза для обоих была соблазнительна, и в Кале Генрих вёл переговоры уклончиво, лишь бы тянуть время и ждать, на чью сторону склонится военное счастье. Первое время оно было на стороне Франсуа. Разгромив де ла Марка, Карл приблизился к границам Шампани. Герцог Алансон был вынужден выступить против него. Карл был этому рад. Ему дали повод обвинять Франсуа в том, что тот первый начал войну. Карл был заносчив и мечтал овладеть всей Европой; громко заявил в том кругу, который разносит каждое слово по свету:
- В скором времени или я буду очень плохим императором, или он станет плохим королём.
Такое высокомерие было очень скоро наказано. Мезьер защищался. Франсуа вместе с Алансоном и коннетаблем, пока ещё верным, с успехом продвигался по Фландрии, родине Карла. Карл поспешил ей на помощь и чуть не попал в плен под стенами Валансьена.
Переговоры стали бессмысленны. Генрих покинул Кале и вернулся к себе, размышляя, что ему предпринять. Поддержать неблагодарного Карла? Встать на сторону неверного Франсуа? Что он мог от каждого из них получить?
Генрих неожиданно усмехнулся.
Какие уроки преподнесла ему с того времени жизнь! Мог ли хотя бы случайно подумать тогда, что спустя десять лет станет непримиримым противником папы и сам чем-то вроде папы станет для Англии? Могла ли столь невероятная мысль прийти тогда в голову кому-нибудь из его сподвижников или близких друзей? И подумать не мог. И Уолси, и Фишер, и Мор не могли такого увидеть даже во сне. В первом же докладе кардинал Уолси с некоторым беспокойством довёл до сведения своего короля, что в Англии уже появились первые признаки тлетворного влияния Лютера, и зачитал ему тревожную жалобу епископа Линкольнского, извещавшего, что в его епархии завелось довольно много еретиков лютеранского толка, и вопрошавшего, какие меры он должен принять против них.
Генрих издал прокламацию на имя епископа, в которой предписывал всем королевским властям разыскивать беспокойных смутьянов и строго наказывать их. Этого было, разумеется, мало. Монарх всё-таки был богословом и понимал, что суды и костры, конечно, необходимы, однако главное в борьбе против тлетворных идей борьба за умы.
Первая мысль, что пришла в голову, была призвать на помощь Эразма. Авторитет мыслителя стоял так высоко, что к нему за советом обращались папы, кардиналы и короли, и каждое слово Эразма почиталось за истину. Отправил Эразму письмо и скоро понял, что это была неудачная мысль. Философ отвечал, что отлучение папы и эдикт императора уже положили конец возмутительной пропаганде и что сам Лютер исчез. Таким образом он, Эразм, считает вопрос этот закрытым. Любое возобновление этого спора грозит, по его мнению, открытым бунтом против государства и церкви и новым гуситским движением, которое, без сомнения, будет подавлено с той же жестокостью, как и прежнее. Ввиду столь грозного будущего Эразм не чувствует желания раздувать уже угасший огонь, желает жить тихо, смиренно служить науке и изящным искусствам, потому что лишь там царит вечная ясность и вечный покой. Не хочет иметь дело с богословами, с государями, с политикой, с церковными распрями, даже спорить с кем бы то ни было в своём кабинете, возвращается к своим книгам, ведь только на этом поприще может приносить пользу словесности. Большую цену приходится заплатить бедному мудрецу за удаление в свой кабинет. Богословский факультет университета в Лувене, где Эразм благополучно пребывал в своей тишине, вдруг громогласно объявил его главным зачинщиком Лютеровой чумы. Возмущённые студенты отказались слушать мыслителя, почитаемого ими вчера, и опрокинули кафедру, с которой он возвещал им великие истины. Его поносили во всех соборах Лувена, отворачивались на улице, покидали друзья.
Эразму оставалось только бежать. Мыслитель поселился в Базеле, городе вольных швейцарцев. Горячие почитатели отвели ему целый дом. Старые друзья были рядом. С ним подружился Гольбейн. Знаменитый Фробен издавал его книги, и он сам заходил в его типографию и держал корректуры. Его окружили ученики. Со всех концов приезжали учёные люди, чтобы только взглянуть на него и сказать несколько слов. Мудреца всё ещё пытались втянуть в борьбу папистов и лютеран. Эразм уклонялся. Его бранили и те и другие. Грозные события потрясали Европу, и Эразм был скоро забыт.
Что ж, надлежало обойтись без Эразма. Призвал кардинала Уолси и предложил ему выступить против ереси Лютера. Кардинал был готов хоть сейчас. Такое выступление могло бы сослужить ему хорошую службу во время новых выборов папы, ожидавшихся в ближайшее время, как ему доносили из Рима. К изумлению монарха, беседа с кардиналом оказалась короткой. В богословских вопросах Уолси оказался сущим младенцем. Пришлось в этом деле от него отказаться.
Решил сам приняться за труд, ведь усердно учился и был неплохой богослов, разложил книги, бумаги и взял в руку перо. Поначалу работа пошла хорошо. Он получал удовольствие от каждой строки. Учёные занятия всегда увлекали его. Прежде всего надлежало опровергнуть суждения Лютера по поводу таинств. Углубился в значение евхаристии как жертвы, отстаивал необходимость устной исповеди и несомненную законность разрешающей миссии церкви. Учение о таинствах влекло за собой вопросы не менее важные. Доказывал божественность и законность власти римского папы, отстаивал канонические достоинства послания апостола Иакова, то и дело подкреплял свои мысли, как этого требовал Лютер, Священным Писанием, творениями отцов церкви и решениями церковных соборов, которые знал хорошо.
Всё-таки трудности возникали на каждом шагу. Приходилось признать, что за многие годы войн и дипломатических хитростей знания потускнели, а от богословских диспутов просто отвык. В таких случаях призывал в свой кабинет епископа Фишера и Томаса Мора, людей не только авторитетных в учёных кругах, но и крупных учёных. Втроём обрабатывали его сочинение, составили предисловие, обсудили послание папе, которым сопроводил сочинение. От своего имени изъяснял он папе Льву, что побудило взяться за труд: стремился защитить веру и доказать религиозную ревность. О Фишере и Море умолчал. Их отношения были приятельские, чуть ли не дружеские, насколько могут быть друзьями король, епископ и европейски известный философ. Правда, намеревался упомянуть их звучные имена, но оба, смеясь, отказались, предоставляя честь ему одному.
В самом деле, Генриху была оказана великая честь, сочинение рассматривалось собранием кардиналов. По настоянию папы кардиналы постановили отблагодарить его редким титулом защитника веры. Этот титул закреплялся за ним специальным папским посланием. Папа Лев счёл послание недостаточным, обратился к нему с личным письмом. В письме папа превознёс заслуги английского короля до небес и утверждал, что его сочинение было написано не иначе как по наитию, ниспосланному ему Святым Духом.
Генрих был, конечно, в восторге. Уже в качестве защитника веры обращался к богословским факультетам, к немецким князьям с требованием осудить ересь Лютера и в самом зародыше пресечь еретическое движение, которое, подобно гангрене, расползалось по северу Священной Римской империи, проникало в Голландию и тревожило Англию.
Уолси воспрял было духом. Бессовестный кардинал из-под руки распространял лукавые слухи, будто он лично выполнил большую часть работы за короля, уверенный в том, что эта заслуга прибавит ему голосов. По его мнению, выборы приближались, и кардинал мысленно уже прикладывал папскую тиару к своей голове.