Друзья торжественно обставляли каждую встречу, служили благодарственную обедню, чинно рассаживались по деревянным скамьям, угощались плодами земли и пили лёгкие вина, избирали тему беседы, и кто-то один рассудительно обосновывал тезис, сопровождая всякую мысль многими ссылками на латинских и греческих авторов, а кто-то другой неторопливо и обстоятельно, с такими же ссылками на тех же латинских и греческих авторов выдвигал антитезу. И жарко вскипала беседа, то превращаясь в яростный спор, то затихая в глубокомысленном синтезе. И роились новые мысли, со звоном сшибались новые доводы, выступала во всём блеске необъятная эрудиция. Всё ближе и ближе казалась неуловимая истина, которая указала бы им, как должна быть устроена жизнь, чтобы восторжествовали справедливость, образованность и добро.
Наконец их утомляла словесная битва. Тогда кто-нибудь брал тихострунную лютню, где изображён был непременный Орфей, и молодые люди танцевали и пели для отдыха. Потом с обновлёнными силами спешили на новые поиски истины.
А если задушевного друга не было рядом, если не с кем было поделиться и обсудить, жадно хватали перо и бумагу и писали тридцать, писали сорок страниц в соседний дом, на соседнюю улицу, в соседний город, в деревню, в другую страну, хоть за тридевять земель в тридесятое царство. Эпистола была для них то же, что для говорящего бывают глаза. Тех, кто отсутствовал, она делала зримым, и становились ещё более близкими те, кто был далеко.
Благодаря этим белым или чуть желтоватым листам, исписанным торопливой рукой, единомышленники соединялись в нерушимое, хоть и не видимое постороннему глазу содружество, которое охватывало тонкой сетью весь континент. И вот ещё замечательно что: в их содружество втеснялась даже история, потому что эпистолы обращались не только к живым, но и к тем, с кем их навеки разделили века. Многие из собратьев ни разу не видели друг друга воочию, но каждый знал почти всё обо всех остальных, не покидая своего захолустья. Каждая эпистола списывалась и переправлялась к другому, точно она была адресована всем, да она и была адресована всем, так что каждая мысль доходила до каждого члена содружества и существовала для всех.
Тогда, забросив латинские книги, с упорством и страстно схватился за греческие. Уроки языка давал ему Гроцин. Линакр читал ему вслух Аристотеля, сопровождая каждый параграф своим толкованием. Колет знакомил с любимым Платоном.
Но самым главным, самым важным, самым интересным для всех явилось раннее христианство. Воруя время у сна и обеда, отыскивали в пёстрых писаниях первых подвижников, сменявших вереницей друг друга в служении Господу, не догматических тонкостей, а истинных норм послушания, испытанных принципов жития, приводивших людей стойкой, неколебимой, неукоснительной веры к честной и праведной жизни. Заражались неукротимой энергией, которой так не доставало простым смертным во все времена, чтобы неутомимо трудиться над воплощением светлого идеала справедливости, равенства и добра.
Томас полюбил Откровение Иоанна. С благоговением открывал эту трудную книгу, откладывал в сторону костяную закладку с тиснёными строками благодарной молитвы и придирчиво схватывал разгоравшимся взором каллиграфическую вязь спокойно струившихся строк. Тончайший аромат плесени, пыли и грызущих мышей свидетельствовал о том, что столетия пронеслись с того дня, когда впервые стило коснулось пергамента. Ему начинало казаться, что утомлённая рука переписчика, безымянно корпевшего над изготовлением манускрипта, дружески пожимала его благодарную руку, охватывало счастливое нетерпение. С азартом страстного искателя истины вникал в каждое слово. Мысли бились всё об одно, об одно. Время летело как неслышная птица. Перечитывал и хмуро твердил:
"Блажен читающий и слушающий слова пророчества сего, ибо время близко..."
Неотвратимая вера звучала в сих спокойных словах. Она передавалась ему, сокрушая сомнения, рассеивая тьму, возвращая надежду на возможность и в этом мире справедливости, равенства и добра. Разгибался, откидывался назад на деревянной скамье, прикрывал глаза припухшими веками и мучительно размышлял.
Да, ошибаются даже святые, ибо время оказалось не близко. Пятнадцать веков проползло своей чередой в жестокости войн, в преступлениях, в алчности, в предательствах, в казнях, бесчеловечность которых могла бы испугать и зверей, а жизнь человека не делалась чище, и всё ещё не было видно, когда этой грязи настанет невозвратимый, законный конец.
С горечью вопрошал, сколько веков оставалось ещё впереди, но не решался ответить, предполагая, что может приключиться даже на днях, явись мудрый и просвещённый правитель, а может растянуться и на век, и на два, и на три, ибо правители просвещённые, мудрые до крайности редки в обозримой истории, подобно великим творцам.
Доходил до отчаяния, когда не обнаруживал в старом Генрихе такого правителя, однако властные, неумолимые речения Иоанна неизменно, даже не сбывшись пока, возрождали самые светлые его упованья.
Узнавал по отрывкам, дошедшим до наших времён, каким тяжким было то далёкое, но словно бы близкое время, когда, казалось, рушился миропорядок, рушилась жизнь, грозя неминуемой катастрофой, когда римские принцепсы травили львами и тиграми христиан, жгли огнём, как позднее христиане сжигали еретиков, распинали на придорожных столбах, как на старом мосту через Темзу ежедневно выставляли смердящие трупы повешенных, когда толпы нищих ожидали выдачи хлеба, подобно бродягам, которых сам часто встречал на путях и перепутьях страны, когда землепашцы бежали от долговой кабалы, не ведая, где преклонить нагое голодное тело, тоже превращаясь в бродяг, когда рабы терпеливо клонили спины под сыромятной плетью надсмотрщика, когда в беспутстве, в безделье римские богачи, подобно английским аристократам, утрачивали совесть и честь, опьяняясь прожитым днём, что мог оказаться последним для них, ибо все без исключения подлежали власти безумного кесаря, когда тяжелоголовый Гальба с презрительным ртом поднимал испанские легионы и двигал на Рим и в ужасе бежал от него мнивший себя непобедимым и всемогущим Нерон, и никто не встал на защиту самодурного императора, и тот, заметавшись, как мышь, повелел отпущеннику зарезать себя, когда кровавая смута охватила империю, казалось, всесильную, против победившего Гальбы плели заговоры преторианские офицеры, восставали провинции, тучный Виттелий с тройным подбородком бунтовал легионы на Рейне, и близким представлялось падение великого Рима, когда у многих иссякало желание жить, и тогда избирали добровольную смерть, отворяя вены или бросаясь на меч.
Тогда сказал Иоанн о небесном Иерусалиме, который образует квадрат из сторон, равных двенадцати тысячам стадий. Сей град возведён из чистого золота и драгоценных камней. Сам Господь обитает в том граде среди верных Ему и светит им вместо солнца. И в том граде нет ни страданий, ни скорби, ни смерти, ибо сквозь самый град протекает животворный поток, а по берегам потока цветут древа жизни, плодоносящие раз в месяц.
А люди были разъединены, как во все времена. Им не доставало только единства, чтобы достигнуть священной обители. И гневно обрушивался святой Иоанн на тех, кто сбился с истинного пути, указанного Христом, и пророчил им неисчислимые кары и ужасные бедствия. И воздел над ними железный жезл Вседержителя. И в исступлении повторял:
- Не запечатывай слов пророчества книги сей, ибо время близко!
Но что могло само по себе и самое громкое, самое исступлённое слово, гремевшего из бедной обители на крохотном островке, когда в яростных битвах сшибались ожесточённые легионы, когда и пятнадцать истекших веков не очистили человека от скверны греха, когда вновь голодные, безработные, нищие рыскали в поисках пищи, прозябали в трущобах, гнили в придорожных канавах, хоронясь от плетей, от верёвки, от топора палача, а нанятые за деньги солдаты раздавали короны, как было прежде, как было всегда?
Что могли изменить несколько сотен не всегда внятных, не всегда вразумительных слов?
И когда же, когда бестелесное слово было убедительней стального меча?
И всё-таки... всё-таки...
Бестелесное слово тоже что-то могло, ибо поразительно было воздействие этих туманных, загадочных слов, которые скоро услышали те, кто устал, кто был истомлён и растерян.
Тогда многие встрепенулись. Тогда многие оживали поникшей душой, обретая надежду на лучшую жизнь, о ней знали лишь то, что она лучше той, какой жили они, и что в жизни той не будет ни страданий, ни скорби, ни даже смерти.
Пусть не достигли они Небесного Царства, пусть вечное блаженство осталось неведомо им, но спаслись от растления, от погибели духа. По катакомбам и пустырям, в заброшенных домах и селениях, опустошённых беспрестанной войной, собирались в общины верующих, презрев преходящие блага, отрёкшись от всякого рода имущества, которое ещё оставалось у них не разграбленным от властей и солдат, и жили так, точно были кровными братьями.
Вместе трудились на общих полях. Всем добытым владели сообща, разделяли поровну каждый кусок испечённого хлеба, каждую чашу вина.
И не было среди них ни страждущих, ни обездоленных, ни обделённых.
И куда бы ни пошли, гонимые ветрами войн, всюду находили одноверцев своих и кров, и хлеб, и вино, и любовь братьев своих во Христе.
Вот какое чудо свершилось однажды, очень давно, и длилось оно не век и не два, пока новые смуты не погубили его.
Над этим чудом подолгу размышлял юноша в своём одиночестве, устремившись понять, отчего исчезло оно без следа, как только те славные, те бескорыстные и непорочные дети земли объединились и создали Церковь?
Но не удавалось понять.
Смятенный, подавленный ношей своей торопился к друзьям.