Вихрем закружилось у него в голове. Вот и сделал всё и всё совершил, что успел и сумел. Никто не принуждал его во всю жизнь. Никто не в силах был помешать идти тем путём, который сам избрал разумно и кротко и который так же разумно и кротко прошёл до конца. Оставалось несколько дней, а там безумная казнь, что свершится над немощным телом, но это уже почти пустяки. Душа терзалась многие годы, наблюдая, как люди беспомощно бились в тенётах, добровольно скованных ими на самих же себя, но эти терзанья оставались уже позади. Его лишили свободы, но он выдержал и груз заточенья. Они не сломили его. Им его уже никогда не сломить.
Стало бодро и весело, засмеялся, хлопнул верного Кингстона по крутому плечу и ворчливо пообещал:
- Я поколочу тебя, Вилли.
Бедный Кингстон, вздрогнув от неожиданности, выговорил с трудом, пряча от него затуманенные глаза:
- Это верно, лучше поколоти меня, Том.
Улыбнулся и огляделся вокруг.
Воздух очистился, просветлел. Высокое солнце слабо бледнело сквозь редкие быстрые облака, то и дело набегавшие на него. Вниз и вверх по реке скользили баржи, баркасы и лодки, одни под парусом, другие на вёслах. С воды зелёные холмы правого берега казались очень высокими. Застывши, точно прилипнув к склонам эти холмов, пятнистые коровы молча глядели перед собой, размеренно и лениво жуя.
Всё это было необыкновенно, прекрасно, всё хватало душу до слёз, заставляя её трепетать.
Толкнул Кингстона в бок:
- Полно, Вилли, лучше-ка погляди.
Неохотно взглянув, лишь бы уважить его последнюю волю, Кингстон запричитал сквозь новые, бессильные слёзы:
- Что делать?! Что делать?!
Радостно отвечал:
- Всё вокруг нас точно раскрытая книга!
Кингстон ахал:
- Как же нам быть?!
Снова с дружеским чувством хлопнул его по плечу:
- Полно, Вилли, никак нам не быть, пусть оно движется своим чередом.
Кингстон зажмурил глаза:
- Страшно об этом подумать.
Ласково возразил:
- Ты не думай. Так тебе станет легче понять.
Кингстон пролепетал едва слышно:
- Господи, помоги!
Рассмеялся заливисто, от души:
- Твоя правда, мне поможет Всевышний.
Один за другим вышли на берег. Лейтенант неторопливо зашагал впереди. Копейщики, опустив копья, с безразличными лицами брели по бокам.
Поддерживал ослабевшего Кингстона под руку, на ходу слагая шутливый гекзаметр:
- Вот трезвый Мор пьяного друга ведёт.
Так прошли вдоль стены и уже поворотили к воротам, когда из-за выступа к нему бросилась женщина в чёрном платье и в белом чепце, обхватила его крепкую шею гибкими худыми руками и со сдавленным стоном прильнула к задрожавшей груди.
Выпустив Кингстона, он с нежностью провёл рукой по её трясущейся голове:
- Добрый день, моя Мэг.
Она же сквозь слёзы тоскливо звала:
- Отец... отец...
Остановился, отстав от Кингстона, и прижал дочь к себе, утешая:
- У тебя целый ливень, Мэг. Смотри, ты утопишь меня.
Дочь вскинула голову, отчаянно крикнув:
- Зачем ты это сделал, отец?
Улыбнулся неловко:
- Прости, уж так получилось.
Уже сзади подбредали молча солдаты, и он, обняв за плечо, повлёк её за собой, а Мэг прижималась к нему, мешая ровно идти, причитая недовольно и жалобно:
- Зачем было перечить, отец? Королю!
Коротко хохотнул:
- Скорей это мне перечил король.
Повторила:
- Это же ты, это всё ты, а короли не клонят ни перед кем головы! Они - короли!
Согласился:
- Это хорошо сказано, Мэг. Короли не клонят ни перед кем головы. Однако была ведь Каносса. Помнишь, я рассказывал тебе эту историю.
Дочь упрекнула с неизбывной тоской:
- Ты же не Папа!
Весело возразил:
- Зато я твой отец.
Спросила без сил:
- На кого ты нас покинул, отец?
Сказал, пытаясь по-прежнёму улыбаться, холодея внутри:
- Вот и ты, Мэг, не понимаешь меня.
Она вдруг встрепенулась и вскрикнула страстно:
- Я понимаю тебя, понимаю, но понять не могу!
Отец попросил:
- Давай больше не будем об этом ни слова.
Послушно кивнула:
- Хорошо, но скажи...
Лейтенант обернулся, остановился, подождал и легко тронул её за плечо:
- Вам дальше идти не позволено, мэм.
Сознавая, что уже никогда-никогда не увидится со своей любимицей, крепко обнял её, поцеловал в щемяще красивую шею и твёрдо сказал:
- Мертвее всего меня сделает то, моё любимейшее дитя, что я услышу не о своей смерти, но если узнаю о том, что ты, твой муж, моя жена, все мои дети и невиновные друзья остаются в опасности от того великого зла, которое может с ними случиться. И потому, моя Мэг, и ты, и все остальные, я вас прошу, служите Всевышнему и в Нём одном ищите поддержку и радость. И если это случится, молитесь Ему за меня и не печальтесь, не жалейте меня, а я всем сердцем стану молить Его за всех вас, чтобы мы могли встретиться на небесах, где мы будем всегда счастливы, веселы и где никогда уже не будем знать ни горя, ни бед.
Мэг зарыдала:
- Я стану, стану молиться, отец!
Помахал ей на прощанье рукой:
- Мы ещё встретимся, Мэг.
На этот раз узника отвели в Кровавую башню, чтобы оставить здесь одного.
Длинноносый служитель, с провалившимся ртом, завидя его, беззубо прошамкал с порога:
- Позвольте верхнюю одежду, мастер, она мне послужит вознаграждением за труды.
С готовностью стянул с головы и протянул старый колпак:
- Получите, любезный, это самая верхняя одежда моя, какую я только имею. Надеюсь, она будет служить вам хорошо.
Служитель обиделся и зло пробурчал:
- Нехорошо смеяться над бедняком.
В самом деле, нехорошо было смеяться, ещё хуже было ссориться с ним, и Мор примирительно возразил:
- Я не смеюсь. Остальное ты получишь потом.
Кингстон слабо пожал его руку:
- Мне так стыдно перед тобой.
Удивился, круто поворотившись к нему:
- Чего же стыдиться тебе?
Кингстон отвёл стыдливо глаза:
- Это мой долг был утешить тебя, но ты сам меня утешал, слабодушного, мерзкого. Я не достоин тебя.
Тоже пожал его слабую руку:
- Не казни себя, не казни. И прощай.
Железная дверь заскрежетала за ним на несмазанных петлях. С тем же скрежетом грохнул железный засов.
Тесная келья оказалась сырой и холодной.
Ему оставалось провести в ней всего несколько дней. Они летели, как птицы, и пролетели почти незаметно, хотя дел у него теперь не было никаких, одни только мысли о вечном.
Глава тринадцатая
СБОРЫ
Наступала последняя ночь.
Всё ещё сидя в углу, Мор размышлял:
"Возможно, Мортон был прав, когда говорил... потому и в своей постели своей смертью умер в Ламбете..."
Усмехнулся невольно, напомнив себе, что смерть у каждого только своя, не похожая на смерти других, странно равная и всё же своя.
Умный, хитрый, бесчестный Уолси, отправляясь когда-то в Камбрэ, говорил почти то же, что Мортон, а умер совсем по-иному...
- Мастер! Мастер!
Открыл мгновенно глаза, но невольно продолжал свою мысль, уже вслух:
- Я только воротился оттуда, а мне со всех сторон говорят, что Уолси неверный, изменник...
Ему ответил испуганный голос:
- Ваш Уолси помер давно!
Собираясь старательно с мыслями, привычно приказывая себе хранить невозмутимое равнодушие на лице, Мор согласился:
- Умер он в Лестере, проклиная славу и земные соблазны.
Над ним клонилась и колебалась чёрная тень, громким шёпотом вопрошая его:
- Что с вами, мастер? Вы спите?
Мыслитель с трудом оторвал занемевшую руку, которой всё это время бесчувственно обхватывал замерзшие ноги, и с достоинством поднял её, давая этим понять, что слышит и никого не задержит, уверяя после долгого молчания несколько заплетавшимся языком:
- Не пугайтесь, со мной ничего.
Тень держала плошку с брошенной в масло светильней. Огонёк подрагивал озорно, неровными слабыми бликами освещая взволнованное лицо, которое, ещё ниже склонившись к нему, настойчиво переспросило:
- Совсем ничего?
Наконец разглядел, что над ним склонилась Дороти Колли, но всё же её не узнал. Иная мысль беспокойно вырвалась из густого тумана забытья, и философ проворчал недовольно:
- Рано ещё... Я полагаю, целая ночь впереди...
Дороти захлопотала тревожней и громче, присев перед ним:
- Вам плохо, мастер? Вам плохо, да?
Вскочив, швырнув на пол маленький свёрток, торопливо сунув дымившую плошку на стол, схватила его очень больно под мышки и с силой дёрнула вверх, отрывая от пола. Узник разгибался с трудом. Застывшие ноги слушались плохо. Поясницу ломило. Глаза едва различали предметы, освещённые слабыми вспышками маленького огня.
Очнулся лишь от этой скрипучей, ноющей боли и поневоле решил, что это прислужники палача прежде времени явились за ним и бессильного, не успевшего овладеть своей волей грубо тащат с собой.
В горле пересохло.
Хрипло выдавил, едва шевеля языком:
- Я ждал вас только утром...
Придерживая его непослушное, нестойкое тело, Дороти оправдывалась и причитала над ним:
- Утром нельзя. Я всегда прихожу в это время. Вы не помните этого, да? Комендант же страшится, что заметят меня и донесут королю. Вы же сами мне говорили об этом! А вам надо есть. Вы отощали совсем! Вы сделались легче котёнка!