- А между тем, мои лорды, это один из самых важных вопросов, если не самый важный вопрос обвинения, и вы, мои лорды, не можете об этом не знать.
Кранмер вдруг подтвердил, по своему обыкновению почти не разжимая плоского рта:
- Да, все мы знаем, что вы, Томас Мор, не одобряете этого брака.
Следил, как старый писец, сидевший внизу, стремительно записывал каждое слово; знал, что все протоколы внимательно просмотрит король, и напомнил, снова с шипением в голосе обращаясь к суду:
- Но вы не знаете, мои лорды, что однажды наш король Генрих Восьмой сам спросил моё мнение по поводу этого брака, ещё до того, как тот совершился. Тогда я ответил ему, что не могу одобрить второй брак короля, если он пока не вдовец, и сам король обещал, что мои слова не будут иметь для меня никакого дурного последствия. Вот почему, мои лорды, я полагаю, этот вопрос не попал в обвинительный акт, однако он всё равно стоит в этом акте, и я беру на себя смелость напомнить суду, что больше никогда, особенно с преступным намерением, ничего не говорил против этой женитьбы. Всё, что было мной когда-либо по этому поводу сказано, говорилось в согласии с моей совестью и разумением. За это я уже поплатился свободой, меня лишили имущества и заточили пожизненно в Тауэр. Мои лорды, я уже несу своё наказание.
Растерянно перебирая короткими пальцами, перекладывая что-то перед собой на широком столе, канцлер наконец нашёл, как выразить своё возмущение:
- Это наказание, как видно, не пошло вам на пользу. Когда вас спросили, признаете ли вы все титулы короля, вы, Томас Мор, злонамеренно промолчали. Злонамеренно, злонамеренно! Этого вы не сможете отрицать!
Он даже развеселился, так и рвалось наружу прирождённое его озорство. Хотел бы спросить очень вежливо, очень спокойно, даже невинно всю эту шайку, которая жила подачками короля, что стали бы они говорить, если бы Генрих вдруг вздумал присвоить себе, скажем, титул Гомера.
Но спохватился. Загорелся желанием выиграть это дело даже в самом отчаянном положении. Стало быть, незачем было злить понапрасну несчастных приживалов, и ни о чём не спросил, зная и без колких реплик, что они-то величали бы Генриха Гомером нашего времени хотя бы за две строчки стихов, даже самым великим из всех Гомеров на свете, учредили бы в его честь золотую медаль, рукоплескали бы скудным стишкам, находили бы в них и премудрость, и стиль, и ещё что-нибудь, лишь бы монарх им за это платил.
Сдержался и рассудительно произнёс:
- Да, это верно, мой лорд, я молчал. Однако своей обязанностью считаю напомнить суду, что ни ваш закон и никакой другой закон в мире не способен справедливо и честно меня наказать, если вы ни словом, ни фактом не можете подкрепить выдвинутого против меня обвинения, ибо ни словами, ни поступками я не совершил ничего, что бы могло называться изменой. Кроме того, находите ли вы, мои лорды, правомерным и справедливым, что обвинение основано на законе, принятом тогда, когда я уже отбывал наказание в Тауэре? Разве закон имеет силу обратного действия?
Решительно ничего не понимая в законах, сбитые с толку, они ничего не могли ответить, и канцлер грубо перебил:
- Даже отбывая наказание в Тауэре, вы совершали всё новые и новые преступления!
С вызовом попросил:
- Пусть так, мой лорд. Тогда перечислите их.
Канцлер замялся, обхватил подбородок левой рукой и вдруг заспешил:
- Одно из них я уже называл: злонамеренное письмо, которое вы переслали епископу Фишеру.
Это уже начинало его забавлять. Он много раз выступал адвокатом в суде и снова загнал их в тупик:
- Это письмо, как вам известно, написано было в стенах тюрьмы и передано узнику в стенах той же тюрьмы. Кроме того, в нём не содержалось ничего из того, что бы выходило за пределы простого человеческого общения двух старых друзей, попавших в беду, и что бы содержало момент преступления, ибо, клянусь Геркулесом, каждый из нас, не имея возможности советоваться друг с другом, вполне сознательно поступал так, как подсказывала ему его совесть. Не говорю уж о том, что в этом письме решительно ничего не сказано о новых титулах короля.
Канцлер выпучил глаза и замолчал.
Отец королевы выставился вперёд и воскликнул возмущённо и зло:
- Да это дьявольская уловка! Вот это что!
Слегка качнул головой, изображая поклон:
- Благодарю вас, мой лорд, ваши слова очень кстати напомнили мне, что все обвинение очень плохо, очень неумело составлено. Если бы удалить из обвинительного акта такие пустые слова, как "злонамеренно", "изменнически", "дьявольски", которые якобы доказывают, что я виноват, а на самом деле ровным счётом ничего не доказывают, кроме того, что никакой вины за мной нет, станет вполне очевидным отсутствие в обвинительном акте каких-либо юридических оснований для нового и более сурового наказания.
Они довольно долго молчали.
Наконец зашевелился Томас Кромвель, новый секретарь короля, вскинул круглую голову и приказал:
- Лейтенант, введите Ричарда Рича.
Рич, в чёрном камзоле, в белом воротнике, отороченном тонкими кружевами из Фландрии, протянул над раскрытой Библией худые, слегка раздвинутые капризные пальцы и произнёс обычные слова присяги, какая даётся в суде:
- Клянусь говорить правду, только правду, ничего, кроме правды.
Не давая себе труда дослушать его до конца, Томас Кромвель с нетерпением обратился к нему:
- Ричард Рич, расскажите суду, что сказал вам Томас Мор, когда вы, будучи по делам службы в Тауэре, посетили его там.
Рич стоял прямо, спокойно и рассказывал с подобострастным достоинством:
- Я сказал ему: "Поскольку всем хорошо известно, мастер Мор, что человек вы учёный и мудрый, сведущий в законах нашего королевства так же, как и в других делах, позвольте мне быть настолько смелым, чтобы предложить вам вопрос. Мастер Мор позволил предложить ему этот вопрос. Тогда я спросил: "Допустим, сэр..."
Он слушал, как Ричард Рич старательно и громким голосом пересказывал их разговор, не упуская ни слова, как будто гордясь своей добросовестной памятью и неукоснительным исполнением долга.
Странным образом мешались в душе его разные чувства. Подобострастное достоинство, с каким Рич держался перед судом, представилось ему до крайности подозрительным. Угадал, что именно Рича новый секретарь короля вызвал в свидетели не без причины, но ещё оставалась надежда, что молодой хранитель короны, на вид человек приятный и честный, не покажет против него, главным образом потому, что решительно нечего показать, а хранитель короны юн и неопытен, невинен ещё, чтобы пуститься в откровенную ложь.
Так размышляя, с нетерпением ждал конца показаний.
Рич тем временем продолжал невозмутимо и чётко, словно читал:
- Тогда мастер Мор сказал так: "Предположим, парламент принял бы акт, по которому Господь не должен быть Господом, вы, Ричард Рич, согласились бы признать, что отныне Господь не является таковым?" - на что я ответил решительно: "Нет, сэр, я бы так не сказал, поскольку никакой парламент не мог бы принять подобного акта".
Рич остановился, обвёл молчаливо взирающих судей невинным взором красивых, чуть влажных, женственных глаз, прискорбно вздохнул и с сожалением заключил:
- Тогда мастер Мор мне сказал, что с таким же успехом парламент мог бы сделать нашего короля верховным главой нашей церкви.
Вертелся канцлер, возмущённо взмахивая коротковатой рукой, язвительно улыбался довольный отец королевы, лицо архиепископа сделалось мрачным и замкнутым, Томас Кромвель, вытянув губы, с издёвкой спросил:
- Что вы скажете, Томас Мор?
Стискивал зубы, глядел не мигая и прямо, потом ответил негромко, с презрительным гневом:
- Свидетель лжёт. Его слова не достойны доверия.
Рич спокойно стоял на свидетельском месте, склонив голову набок, оправляя дорогой воротник.
Канцлер выкрикнул:
- Как? Разве между вами не было этого разговора?!
Холодно, собрав волю в кулак, разъяснил:
- Разговор, разумеется, был. Однако всё, что я говорил свидетелю, было сказано лишь по поводу предполагаемых случаев, которые используются обыкновенно юристами в качестве примеров при обсуждении спорных юридических казусов. В качестве примеров. Не больше того.
Рич оставил воротник, с гордым видом уставился перед собой, усмехнулся и неожиданно предложил:
- При моём разговоре с Томасом Мором присутствовало двое слуг. Этих слуг можно было бы вызвать свидетелями. Я уверен, что они подтвердят истинность моего правдивого и чистосердечного показания.
Круглая голова Томаса Кромвеля властно мотнулась. В мгновение ока лейтенант ввёл приготовленных, заминавшихся, нерешительных слуг, переодетых в хорошие чёрные куртки.
Высокий, толстый, с мучнистым лицом, сложив пухлые пальцы на животе, равнодушно уставясь перед собой студенистыми немигающими глазами, медленно раздвигая толстые губы, с трудом выговаривая слова, ответил суду:
- Прощения просим... Мы не слушаем, об чём говорят господа... Не заведено привычки такой...
Маленький, юркий, с мелким бисером хитреньких глаз, сновавших, как мыши, с готовностью закивал головой:
- Не слыхать ничего, мы при деле, при деле, книг там, бумаг великое множество, все перебрать да сложить, рук никаких не хватает, нас только двое, некогда нам.
Слуг увели. Рич горделивой поступью удалился следом.
Мор повернул голову и бросил в спину ему:
- Ты далеко пойдёшь, Ричард Рич.
Канцлер поднялся, одёрнул добротный камзол и торжественно начал читать:
- "Суд его величества короля, признав Томаса Мора виновным в высокой измене, постановляет..."
Насмешливо перебил: