– Маня при смерти. Она лежит в здешней палате. Вы не знали об этом? Как же. Старуха Миндель что-то повредила ей. Манин Яша не захотел оставить так дело и донес в полицию. Миндель, конечно, сейчас арестовали. Теперь идут слухи, что в ее комнате нашли трех мертвых мальчиков.
Гайне слушала и плохо соображала, так поразила ее эта новость.
– Какая ужасная история, – прошептала она. – Вы уверены, что это не выдумка? Маня умирает. И вы сами своими глазами видели ее в палате. Бедная, несчастная девушка. Я ведь недавно ее встретила и обещала зайти к ней. Как я ее умоляла не решаться на это.
– В жизни все так, – философски ответила Цирель, – от своей судьбы не убежишь. Хотите ее увидеть? Я могу вам показать, где она лежит. Думаю, что успеете еще попрощаться с нею.
Гайне с радостью согласилась, и обе направились к зданию, стоявшему в конце двора.
– Чего не произошло уже за это время, – проговорила Цирель. – Вот и Этель похоронили. Какая была славная женщина. Тонкая, умная, а вот дала же себя убить. Не лучше ли было родить и отдать ребенка старухе Миндель? Нужно, Ита, не только жизнь понимать, нужно быть хитрее ее. Что Этель выиграла? Муж ее уже женился, хотя и убивался о ней, а она гниет в земле.
Гайне слушала и кивала головой. Муж Этель женился. Кто бы мог поверить, что он способен на это? Вот подлый человек!
Они уже входили в коридор, и Цирель оборвала разговор. Она указала ей палату, койку, где лежала Маня, попросила служанку позволить Ите пройти в зал и распростилась. Гайне робкими шагами пошла к палате. По обеим сторонам во всю длину зала стояли кровати, на которых лежали или сидели женщины. Поодиночке или в компании, они расхаживали по палате, в которой, к удивленно Иты, царило оживление. Гайне с трепетом подошла к Мане, которая, узнав ее, слабой улыбкой выразила свою радость, так как двигаться ей было запрещено. Ита попала в полосу света и зажмурила глаза. Среднее окно было залито солнцем, и в него нельзя было глядеть. От окна же шел толстый, светлый столб, упиравшийся в противоположную стену золотым квадратом, а в столбе вихрем кружились и текли микроскопические пылинки серого цвета. Из общего шума в палате выделялись, как острия, два визгливых женских голоса, которые спорили друг с другом через весь зал. Изредка забегала фельдшерица, красная и потная, кричала желчным, возмущенным голосом на больных и водворяла порядок.
Ита села подле Мани и с порывом схватила ее за руку.
– Вот где пришлось нам свидеться, – произнесла она печально, – не ждала я этого. Как я предостерегала вас!..
Маня поправила мешочек со льдом, лежавший на ее непомерно большом животе, и отвернула лицо. Гайне сбоку посмотрела на нее и теперь только разглядела, как она изменилась. Нос, подбородок и губы как-то осели и были темно-желтого цвета, как у мертвецов. Глаза похудели, запали куда-то назад, но сверкали удивительным блеском, и эти сверкавшие глаза вместе с красными, точно подмалеванными щеками, придавали такое одухотворенное выражение всему лицу, что на первый взгляд она производила впечатление чего-то сильно живущего, расцветающего.
– Помните, – произнесла, наконец, Маня, – вы однажды сказали мне про себя, что вам не везет. Но вы не знали, Ита, что передо мной вы избранница. Также некогда я думала, что у меня есть характер, но все-таки проституткой сделалась я, а не вы. Это не из зависти я говорю, а отвечаю на ваши слова. Вы, Ита, мягкая, но если придавить вас, то вы вся целиком перетянетесь на другое место, а меня, твердую, лишь только крепко придавили, и я вся сломалась, как кукла из стекла. Поняли вы уже? Что значили для меня ваши советы, вся ваша мольба? Знаете ли вы, что Этель умерла?
– Да, я была на похоронах. Теперь ее муж женился.
– Вот как, – произнесла она равнодушно. – А мне рассказывали, что ей никакой нужды обращаться к старухе Миндель не было. Почему же она сделала? Я, Ита, ничего не понимаю. Чем больше живу, тем больше перестаю понимать.
Гайне поспешила передать ей последний разговор с Этель, и сначала Маня внимательно слушала, а потом махнула рукой, точно рассказ ее раздражал.
– Вы меня не поняли, Ита, ведь мы там все почти искалеченные, и редко кто из нас делается беременной, а счастья все нет. То, что Этель хотела искалечить себя, конечно, лекарство; но оно не к той болезни, – с тайной мыслью закончила она.
– Вы давно уже здесь находитесь?
– Пятый день, мне же кажется, что пять лет, так я страдала. Вот и теперь я едва удерживаюсь, чтобы не кричать, хоть и к этому привыкла. Ко всему привыкнешь, Ита, такая уже подлая человеческая душа.
– А мой ребенок лежит в детском отделении. У него круп, – сообщила ей Ита, как бы желая дать знать, что не ко всему можно привыкнуть.
Маня поняла и не стала расспрашивать.
– Человек, – произнесла она, все думая о том, о чем не переставала думать с момента болезни, – человек – это злая собака, привязанная на короткой веревке. Хорошо еще, что на короткой. Но Яше я никогда не прощу, даже перед смертью. Вы думаете, мне жизни своей жалко? Если бы я еще верила во что-то, то сказала бы: слава Богу, но уже ни во что не верю, и смотрю на себя, как на помойную яму. Есть ли еще какая-нибудь грязь, которая в меня не была брошена? Вы ведь в лучшую свою минуту не сумеете себе представить, какой я была, когда приехала сюда. Священные книги более грязны от пальцев людей, чем я была. И в два года я вся изгадилась, как место для нечистот. Была одна надежда выбраться из грязи, и оттого я так любила своего будущего ребенка. Как путеводная звезда, как спаситель он был для меня. Но и это погибло, как ранние мечты мои, как жених, как чистота и невинность моя, и теперь я так возненавидела себя, что смерть, уверяю вас, я встречу с радостью.
Она лежала и строго смотрела перед собой, и в глазах ее отражалась вся ненависть человека, бесповоротно осудившего себя. Ита же не понимала ее и старалась вызвать в ней обычные чувства покорности судьбе.
– Не говорите мне об этих вещах, Ита, – произнесла она, – я не девочка, и меня пряником не подкупишь. Когда напьешься грязи так, что она уже в горло не идет, то что сделает здесь капля чистой воды? И она загрязнится, и потому лучше меня оставить, как я есть. Кричать, звать тоже ведь некого? Кто услышит вас? Кто может помочь? Покричите о своем ребенке. Правда, если бы я это раньше знала, то, может быть, здесь не лежала бы, но теперь уже поздно горевать. Знаете, – вдруг сказала она, – ведь у Яши новая любовница.
– Не может быть, – возмутилась Гайне, – вот низкий человек!
– Почему низкий? Скажите: человек, и будет достаточно. Вы думаете, что я ревную? Вот тут-то вы ошибаетесь. Я ведь не сразу пошла к Миндель. После того, как я встретила вас, я сказала себе: не нужно идти к Миндель. И не пошла. Стыдно и больно мне сделалось, когда я с вами поговорила. Так замечталась я, так замечталась. Я потом такие хитрости выдумывала, чтобы скрыть свою беременность, что вы бы удивились.
– Зачем же вы не убежали от Яши?
– А зачем вы не убежали от Михеля? Не бежалось как-то. Правда, были мысли, но как у птицы в клетке. Так подумаешь и этак подумаешь, а наступит вечер, и скорее спешишь одеться, чтобы он кулаками не погнал. Но когда очень стало заметно, что я беременна, и этого уже никакими хитростями скрыть нельзя было, то в два дня он мне такую жизнь устроил, что я не выдержала и пошла к Миндель. Я бы, пожалуй, повесилась, – задумчиво прибавила она, – да, повесилась, но надежда помешала. Все мысли были, что, может быть, я в другой раз, когда забеременею, спасу ребенка. Так ведь я хотела матерью сделаться, так хотела!..
Ита вспомнила и свои чувства во время беременности и одобрительно кивнула головой.
– Как-то пьянеешь от этих чувств, – произнесла она, – и кроме ребенка ни о чем не думаешь. Я это хорошо знаю.
Маня закрыла глаза от боли и тихо застонала. Ита, удрученная, молча сидела подле нее и со страданием смотрела ей в глаза. В палате уже было меньше шума. Все женщины чинно лежали на своих местах, и зал принимал свой обычный скучный, официальный вид.
У двух кроватей стояли фельдшерицы и наливали в висевшие на стене кружки воду, которую им подавала служанка. Гайне инстинктивно почувствовала, что нужно уйти и начала собираться. Маня уже громко стонала, губы у нее стали еще краснее, а глаза глубже ушли под лоб.
– Я еще навещу вас, дорогая, – прошептала Гайне, пугаясь этих стонов и не зная, что делать.
Маня вместо ответа сильно крикнула. Ита от страха вскочила. На крик прибежала фельдшерица, а Гайне, опустив голову, быстро пошла к выходу, чтобы избегнуть неприятностей. Она шла с тяжелой головой, опять потерявшись во дворе, и, глядя на мрачные и неприветливые строения, не верила теперь, что из них человек может вырваться живым. Точно длинные змеи, тянулись флигеля во все стороны, и синеватые от косого света стекла окон, как глаза, зловеще глядели на нее, когда она проходила мимо них.
"Погибла Маня", – пронеслось у нее, и, вспомнив, что ее ребенок тоже за этими стенами, она со стоном вздохнула.
Случайно она набрела на ворота и пошла к выходу. Когда она очутилась на улице, то вдруг увидела Михеля, который, казалось, поджидал ее. При виде Иты, он быстро подошел к ней и без предисловий стал кричать, что уже час, как поджидает здесь, но еще более разозлился, когда она заметила ему, что не знала об этом.
– Ты всегда должна думать, что я тебя поджидаю, если так мало приносишь мне, дрянь этакая.
Ита даже не подумала упрекнуть его в том, что он не спрашивает о ребенке.
И только ради того, чтобы отвести его гнев, который мешал ее думам, сказала искусственно спокойным голосом:
– Помнишь, Михель, Маню? Она лежит здесь при смерти. Я только что от нее.
Михель притих и засвистал.