- Ну вот! Пришел это намедни ко мне посадский Кирилка Овсяный да и говорит: "Пришли до Акима, - а Аким этот дворник на осадном дворе у вора-разбойника Васьки Чуксанова, - трое людей с грамоткой и нас, - говорит, - посадских, мутят, срамные речи говорят". "Что же говорят?" - спрашиваю. "А учат, как придет этот Разин, город подпалить, ворота отворить. Степан Тимофеевич, - говорит, - тогда с вами казну всю поделит, а инако всех вас перебьет!" Взял я тута стрельцов с собою да к Акиму на двор. А те трое людишек да Аким увидали и бежать. Я за ними стрельцов. Одного поймали, а других и нет. - Воевода развел руками. - Сгинули! Я конных за надолбы посылал, нет и нет! Не иначе как посадские укрывают. Ну, я которых пытал, в застенке драл. Нет!
- А с тем-то што?
- Ну, а того пытал крепко: кто да откуда. Молчит, собака! А ноне его и вешаю.
Воевода встал.
- Акимки-то двор спалить велел, животы его стрельцам отдал, а за голову три рубля обещал. Идемте, милостивцы!
Все поднялись и гурьбою вышли из воеводской избы.
Лишь только они вышли, стрельцы бросились в тюрьму и скоро вывели оттуда высокого белокурого мужчину, одетого в лохмотья, закованного по рукам и ногам. Лицо его было бледно и в страшных язвах от каленого железа, которым его пытали, волосы были спалены и только клочками торчали на бороде и голове, ноги тяжело волочились по земле.
В одно время с ним показался священник.
- Хочешь исповедаться и приобщиться? - спросил воевода.
- Хочу! - ответил преступник.
Воевода дал знак, и его провели в приказную избу. Пока он исповедовался у попа, воевода говорил со своими гостями:
- Кругом воровские приспешники! За каждым блюди! А как усмотришь? Ну? Теперя, думаю, и у стрельцов уши настороже. Намедни приходили за жалованьем. А какое? Допрежь этого по году не брали, а тут подай! Наскреб это я им, а сам думаю: воры! Продадут!
В это время священник вышел из избы, а за ним преступник.
- Кончили? - сказал воевода. - Ну, ведите!
Стрельцы окружили преступника, сзади него стал палач с веревкою в руке. Воевода подал знак, заиграли на трубах, ударили в тулумбасы, и вся процессия двинулась по городу. Народ сбегался и провожал их толпою.
Они через городские ворота вошли в посад и остановились на посадском рынке. Там уже подле ворот в надолбы стояла виселица.
Воевода дал знак, и все остановились. С преступника сбили кандалы. Палач перекинул веревку и надел петлю на шею, слегка стянув ее рукою.
- Православные христиане! - вдруг сиплым голосом заговорил преступник, ослабляя веревку. - Дайте Христа Бога ради винца чарочку! В горле пересохло, ей-ей! А как выпью, веселей будет и на тот свет идти, ей-Богу! И веревка-то лучше на шее ляжет!
- Тьфу! - плюнул священник. - Богомерзник!
- Ладно, ладно, мил человек! - послышались в толпе голоса.
- А пусть его в последях, - добродушно сказал воевода, и палач приостановился, намотав на руку веревку.
Несколько посадских бросились в кабак и мигом принесли под виселицу кружку вина.
Преступник ухватил обеими руками кружку и хрипло прокричал:
- Много лет здравствовать нашему батюшке Степану Тимофеевичу!
- Не давать! - замахал воевода руками, но тот уже выпил.
- Врешь, воевода! - сказал он, бросая кружку. - Теперь вешай!.. Придет он, наш батюшка! Рассчитается за свово сынка!
- Тяни! - кричал воевода.
Палач уперся ногою в столб виселицы и потянул веревку; несчастный взлетел на воздух, взмахнув судорожно руками, и закачался на виселице. Палач завертел конец веревки вкруг столба и отошел.
Молчание воцарилось на площади.
- Ну, смотрите и вы у меня! - грозно заговорил воевода, обращаясь к толпе. - Вот так собачьей смертью пропадет всякий, кто станет ворам приятствовать! Знаю, - он погрозил палкою, - есть промеж вас изменники, ворам потатчики, ну, да ужо доберусь до них! Всех выведу! По глазам увижу и в застенок пошлю! Идем, государи! - сказал он кротко гостям, и все пошли назад в город.
Лукоперов простился со всеми.
- Смотри, - сказал ему воевода, - переезжай пока до худа ко мне во двор, а ввечеру будем все думу думати!
- Спасибо, Кузьма Степанович!
Лукоперов вернулся, взял дочь и приказал холопам везти добро на воеводский двор.
- Оно, доченька, - говорил он Наташе, - там тебе покойнее будет. И подружки найдутся!
- Мне все равно, батюшка, - равнодушно ответила она, и ей действительно было все равно, так переволновалась она за последние какие-нибудь два месяца. Отчаянье сменилось надеждою, надежда страхом, беспрерывные волнения, томленье неизвестностью, тоска одиночества так утомили ее душу, что она стала на время как-то безучастна ко всему окружающему, а старик говорил ей:
- Вон везде смута какая пошла! Холоп на свово господина поднялся, церковь сквернят, государево имя поносят! А твой-то Васька к ним, к ворам, ушел. Душу человеческую загубил! Плюнь на него, доченька! Вор он, богопротивец, клятвопреступник, государю крамольник!
Наташа вздрагивала, бледнела и ничего не отвечала отцу, а в душе ее слабо поднимался супротивный голос: "Вы его таким сделали!"
Но этого голоса не слыхал Лукоперов и продолжал:
- Так-то лучше, доченька! Отсидимся от воров, я тебя за князя замуж отдам. Княгинюшкой будешь. Я тебе буду поклоны бить. Молись Богу, дитятко, от вора отбиться!
Воевода для гостей своих новых, отцу и сыну отвел одну горенку, а Наташу поместил в светелке, в терему, особнячком. В терему поселились на это время жена и дочь Жирова, жена Паука, да еще немало дворянских жен и дочерей. К ним в услужение приставил воевода трех посадских девушек. Днем собирались они в общей горнице и коротали время за пяльцами, к ночи расходились по своим светелкам, и ни печали, ни страхи не касались их сердец. Слыхали они, что вор идет, знали, что замутил он их холопов и усадьбы через него спалили, но считали город со стрельцами охраною крепкой и пели свои песни и гуторили свои речи, оглашая терем смехом звонким и раскатистым…
К ужину у воеводы собрались все помещики.
Поставил он перед каждым кубок, на столе выставил бутыли, сулеи да жбаны и начал речь:
- По мне, милостивцы, сухая ложка и рот дерет, без вина слаба голова, без похмелья не быть разуменья. Так ли?
- Ладно говоришь, Кузьма Степанович! - одобрил его Лукоперов, охочий до выпивки. - С пустой головы мало толку!
- Так и выпьем! Поначалу во здравие государя нашего батюшки!
Все дружно выпили и опрокинули свои кубки.
- Много лет ему, батюшке, здравствовать!
- А вторую за одоление врага нашего, вора поганого!
- Ладно говоришь, воевода!
- Ну, а третью за совет да любовь!
Лицо воеводы разгорелось, глаза заискрились. Он расправил усы и бороду и начал:
- Государь-батюшка еще три, почитай, месяца назад писал: жить вам, воеводы, с бережением! А чего беречься, милостивцы, да и как? Людишки воры, стрельцы - налицо!.. А теперь и подошло время.
Он тяжко вздохнул.
- Людей-то у меня: стрельцов восемь сотен да тридцать четыре пушкаря на двадцать четыре пушки. Теперь опять посадские, про тех с опаскою думать надобно, да ваших холопов сотня, может, наберется. И все!
Он опять вздохнул.
- Написал я теперь в Тамбов и Пензу, в Симбирск и Казань, да думаю, мало с того толку, потому сам от них грамотки получил. Просят людишек. Ха-ха-ха! А я у них! Так и гоняем гонцов! И все же поберечься надобно.
- Стены-то, воевода, в порядке? - спросил Сергей Лукоперов.
Воевода кивнул ему головою.
- Вот, друже, тебя перво-наперво просить хотел! Человек ты служилый, военный. Пособи мне! Я хоть и был против поляка под Смоленском, да все дело мое было животы оберечь. Дохли мы с голоду, а боя не было. Так ты и помоги!
- Что же? Я государю всегда слуга, - сказал Сергей. - А тебе, воевода, коли что по силам; рад помочь!
- Вот, вот! Я так и смекал, друже. Ты у меня, к примеру, в помощниках будешь. Что укажешь, то сделаю. А Жировы, Иван Митрич да Петр Митрич, тоже в пособниках!
- Рады служить, воевода! - ответили довольным голосом Жировы.
- Иван над посадскими старшим будет, а Петра над холопами да торговым людом, а ты, Сергей, значит, над стрельцами да над всеми. Как, государи мои?
- Да чего же лучше, воевода! - сказал Паук.
- Ладно удумал, воевода! - одобрил Лукоперов.
- Добро, Кузьма Степанович! Как решишь, - заговорили кругом, - дай и нам службишку. Мы все в общей беде служить рады!
Воевода встал и поклонился всем в пояс.
- Спасибо, милостивцы, за ласку! - сказал он и, севши, продолжал: - А службишка всякому найдется! Так вот. Мы, значит, утречком обойдем стены да поглядим, как што.
- Я думаю, воевода, - сказал Сергей, - допрежь всего посад выжечь надоть. Его выжгем, а в городе и запремся.
- Ну, ну! - ответил воевода. - Экой ты горячий. Выжечь успеем, когда вор придет, а пока что подождем!
- Да и жечь опасливо! - заговорили кругом. - Вдруг ветер на город повернет. Тогда что?
- Там видно будет! - решил воевода, заканчивая совет.
- Теперь пить будем, други! До воров еще будет время.
Кубки снова наполнились, и все дружно стали пить, на время забыв об опасности.
Только старик Лукоперов чувствовал себя как-то неладно, и, странно, каждый раз при мыслях о Стеньке Разине в его уме мелькал образ Василия. Он даже несколько раз испуганно покосился на соседнюю горницу, где тогда драли Василия.
- Боязно, Сережа, - заговорил он, когда они ушли в свою горницу, - сильны воры и вокруг изменники!