IV
С Мариинской труппой в столице республиканской Франции обошлись по-королевски. Гостям отвели для полного комфорта номера в одном из фешенебельных старинных отелей на улице Фобур-Сент-Оноре, совсем недалеко и от русского посольства, и от Елисейского дворца. Париж Ксения наблюдала проездом: из окна гостиницы или с кабриолета. Ритм жизни здешних улиц отличался от петербургского спешкой прохожих, их довольно однообразным выхолощенным "европейским" внешним видом, однако в духе последних веяний моды. Всюду сновали газетные разносчики и рекламные агенты. Бросалось в глаза множество автомоторов (в Петербурге, среди извозчичье-трамвайной массы, они были заметнее, а здесь уже не вызывали интереса у обывателя). Обилие электрической рекламы, то тут, то там мигающих лампочек, утомляло. Поражал выбор всевозможных развлекательных, а точнее, "завлекательных" заведений: ресторанов и ресторанчиков, с канканом и без: шикарных казино, миниатюрных бистро было просто не счесть, и еще целые "кварталы заведений сомнительной репутации" для "одиноких" мужчин. Архитектурой французская столица напоминала русскую, но здесь не было заметно классической стройности, цельности, свойственной Петербургу. Чувствовалась некоторая роскошная небрежность. В центре было явно больше высоких зданий, всюду мансарды и какие-то надстройки. Ксения слышала, что именно в них селится местная богема. Ультрасовременные строения из железа и бетона казались более вычурными, чем в России, даже крикливыми. Дворцы знати постройки прошлых веков тоже выглядели излишне помпезно, лепнина перегружала их. Вообще во всем чувствовался какой-то перебор, всего было "слишком", а самым нелепым сооружением показалась русской ценительнице прекрасного "железная дама" инженера Эйфеля. Ксения была наслышана о том, что это шедевр технической мысли, притом весьма романтичный, даже элегантный, но собственное впечатление надежнее чужого. Знакомые парижане и те не стыдились называть эту достопримечательность уже прошедшего века "канделябром" и "этажеркой", а один из знаменитых литераторов рассказал "воздушной Деве Севера", что перед постройкой трехсотметровой башни сами Гуно, Мопассан и еще некоторые "великие" подали протест министру торговли, чьим любимцем был Эйфель, заявив, что Париж окажется "обесчещенным", но сумасшедший проект был воплощен в жизнь согласно практической логике. "Увы, мадемуазель, - сказал проходящий француз, заметив пристальное внимание Ксении к Эйфелевой "красотке", разведя руками. - Теперь коммерция превыше всего, а это воздушное чучело привлекает туристов со всего света". Ксения улыбнулась в ответ - дескать, не все так печально, Париж остался общепризнанной столицей искусства, а подумала другое: "Может, это и есть вавилонский столп наших дней? И сам республиканский Париж уж очень похож на новый Вавилон…" Впрочем, она нашла, что здешние предместья с их старинными виллами, утопающими в зелени, и воркованьем горлиц очень милы, да и "коммерческий" дух времени, казалось, не коснулся их. А парижские сады - Jardin du Luxembourg и еще более Bois de Bologne - Ксению просто очаровали. Сюда, под тень каштанов и акаций, труппа пару раз выезжала на пикник. Но это было в редчайшие дни, свободные от репетиций. Возможно, и здесь девушка не чувствовала бы себя столь уютно, знай она, что именно в Булонском лесу некий революционер-поляк дважды стрелял в Царя-Освободителя.
Парижский муниципалитет решил совместить гастроли русского балета с открытием новой сцены только что законченного постройкой театра на авеню Монтень. Ксения была занята в балетах Чайковского - принцесса Аврора, Одетта и Одиллия были ее любимыми партиями. "Спящая красавица" пробуждала у французов не только присущее им чувство изящного, но и ностальгический патриотизм. Они увидели Францию-сказку и как завороженные наблюдали за придворными церемониями Версаля в духе Перро и Ватто. Пространство зала словно бы наполнил аромат галантной эпохи, пышных париков и кринолинов, ушедший безвозвратно вместе с веком Короля-Солнца.
Зал то и дело разражался овациями. Кто-то из старых роялистов, не лишенный чувства юмора, выкрикнул после первого акта: "Vive La Belle France! Vive le Roi Louis XIV!". Но публика была тронута не только сюжетом: все были очарованы русской Авророй, неизвестной юной примой, творящей на подмостках чудо танца.
И неискушенному зрителю было ясно: эта девушка, будто бы вылепленная из севрского фарфора, являет подлинное savoir vivre, переданное языком классического балета, не требующим перевода. Сцена казалась настоящим райским цветником: столько здесь было лилий, целых гирлянд нежнейших соцветий в декорациях, в руках у юношей-танцоров, а под занавес цветы посыпались из зала. Их целыми корзинами уносили за кулисы, но ворох благоухающих букетов, перевязанных атласными лентами, часто трехцветными - в цвет французского и российского флагов - все рос у ног артистов. Ксения даже устала от выходов на бис и реверансов. Она посылала в зал благодарные поклоны, замечая в толпе полные обожания мужские взгляды.
Очередной розовый букет от неизвестного балерина узнала по рисунку и необыкновенно большим размерам: "Неужели господин "Неизвестный" и в Париж приехал? Ведь это неблизкий путь! И опять же: дорога, отели, рестораны, - богач, наверное…".
А по поводу дорогих букетов ей иногда приходила в голову отчаянная благотворительная идея: после очередного спектакля все цветы, пока не завяли, тайком продать каким-нибудь уличным торговцам, чтобы вырученные деньги пожертвовать нуждающимся ближним или просто раздать нищим на паперти. Туг же эта мысль начинала казаться Ксении полубезумной и даже фарисейской, к тому же такой поступок нарушил бы все мыслимые правила артистической этики: как можно торговать воплощенной благодарностью публики за твой талант? Глядя на цветы, она мечтала: "Как было бы хорошо, если бы когда-нибудь создали такой эликсир, чтобы розы не умирали!" И вдохновленная Ксения относила эти живые дары в ближайший храм, наряжая его земной красотой, возводящей людские сердца и умы от дольнего мира к горнему. "Ведь этой красотой любовался и Сам Спаситель, Сам Творец "кринов сельных"! - думалось девушке. - Разве они менее нарядны, чем те, с которыми сравнивал свою возлюбленную премудрый царь Соломон, менее нарядны "цвета полного" и "крина дольного"?"
V
Сегодня был особый день. Сегодня впервые в Париже Ксения должна была исполнить Одетту в "Лебедином озере". За три часа до спектакля она уже была в своей гримерной, расправила головной убор Белого Лебедя, поставила на подобающее место иконочки, в очередной раз разложила все гримерные принадлежности на столике и села перед зеркалом. У нее еще оставалось время подумать о предстоящем спектакле, войти в образ. Внезапно дверь распахнулась, и в гримерку буквально ворвался импресарио. Лицо его было необычайно бледным, веки подергивались, руки тряслись. Он молча осел в ближайшее кресло, закрыл лицо руками и сидел так несколько минут, тянувшихся бесконечно долго. Потом посмотрел на Ксению: в глазах взрослого, солидного мужчины блестели слезы. Опомнившись, импресарио вскочил и пробормотал:
- Простите, Ксения Павловна! - Слова словно застряли у него в горле, он застонал, дикий взгляд забегал по сторонам, будто не зная, на чем остановиться. - Мы пропали. Все пропало! Все, вы понимаете?! Вы, я, весь театр, Петербург, балет, Россия… Мне несдобровать в России: сошлют в глушь, в Сибирь ведь упекут!!
- Да что случилось?! - балерина ничего не понимала.
- Это конец! Это позор… - импресарио Императорского театра забегал по комнате, потом схватил Ксению за руки, сжал их и бешено затряс. - Эта… эта, эта… мерзавка! Она нас бросила!!! Что делать? У меня в Петербурге семья… Через два часа сюда придут люди смотреть "Лебединое озеро", сюда приедет президент Франции! Сам президент! А она, Одиллия, уехала с каким-то французом. Ну что делать, что? Поджечь театр? Вы должны знать, что случилась катастрофа!