Новый роман петербургского прозаика Владимира Корнева, знакомого читателю по мистическому триллеру "Модерн". Действие разворачивается накануне Первой мировой войны. Главные герои - знаменитая балерина и начинающий художник - проходят через ряд ужасных, роковых испытаний в своем противостоянии силам мирового зла.
В водовороте страстей и полуфантастических событий накануне Первой мировой войны и кровавой российской смуты переплетаются судьбы прима-балерины Российского Императорского балета и начинающего художника. История легендарного чернокнижника доктора Фауста, продавшего душу дьяволу, вновь обретает плоть и кровь в искушении чистых искусств: живописи, балета и поэзии, доводя человека до предельной точки творческого развития и… убивая.
Где-то в пространстве между готическими витражами библиотек Веймара, театральными подмостками Парижа и старыми церквями Петербурга лежат разгадки тайны Священного Копья Демонов и таинства превращения вдохновенной женственности белого лебедя в холодную загадочность черного…
"Датский король" - блестящий мистический роман петербургского писателя Владимира Корнева, захватывающий читателя с первых страниц и приоткрывающий занавес сцены, на которой истинная любовь противостоит искушениям темных сил и возвышается над демонической моралью.
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ - Деловой контракт 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ - Дама с колье 22
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ - Курский дворянин 33
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ - Князь Дольской 42
ХШ 53
ЧАСТЬ ПЯТАЯ - Княжеский дар 60
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ - Король Дании 88
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ - К. Д. 113
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ - Копье демонов 134
ЭПИЛОГ 146
Примечания 153
Владимир Корнев
Датский король
Посвящается Ульяне Лопаткиной
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Деловой контракт
I
Странный он был, кафедральный собор мало чем примечательного губернского города. Где еще такое увидишь: снаружи весь фресками расписан, да какими! Всякий горожанин мог бы найти здесь свой лик: и сам господин градоначальник с власть предержащими при регалиях, и дородный купец, поставщик Императорского двора, и другие почтенные и почетные граждане в медалях и крестах, а рядом мещанская братия - сапожники да пекари, цирюльники, печатники, каждый со своим орудием труда, даже тюремщик со связкой ключей; здесь были писаны и вовсе "нищие духом", чей видавший виды наряд указывал на многие лишения, выпавшие им в юдоли земной, - и то, как говорится, от тюрьмы и сумы не зарекайся! - наконец, как и положено по иконописному чину, легко можно было разглядеть в этой пространнейшей фреске местных святителей со времен Несторовых ; и тут же услужливым богомазом помещен был весь епархиальный причт от знатного архиерея до последнего запойного служки - словом, равенство на этом богоугодном изображении царило полнейшее, как бы пред Престолом Господа нашего на Последнем Суде.
Площадь перед собором - главная в городе - от края и до края была заполнена народом. Ровно, как по струнке, против входа в храм застыл солдатский строй. Лейб-гвардейский N-ский полк отправлялся в дальний поход. Унтеры и фельдфебели прохаживались вдоль строя, проверяя порядок, покрикивая на подчиненных. Сам командир в окружении ротных офицеров приступил к приему торжественного построения - группа всадников в парадном блеске мундиров на холеных лошадях медленно двинулась через площадь. Впереди строя колыхалось на ветру полковое знамя.
- Чтобы у меня полный ажур-с! - рыкнул фельдфебель-ветеран, обводя грозным взглядом вытянувшихся в струнку солдат. Его седые гренадерские усы устрашающе топорщились. - Ужо я вам, дармоеды! И ты, Мокренко, - фельдфебель поднес здоровенный кулачище к самому лицу нервно моргавшего рябого заморыша. - Чтобы у меня ни-ни! Взял моду с…ться по ночам. Кто такого остолопа в гвардию определил! Я те твое хозяйство узлом завяжу - уяснил?
Мокренко что-то пролепетал в ответ. Через несколько метров фельдфебель и вовсе столбом застыл - его и без того выпученные глаза совершенно округлились и были готовы выскочить из орбит:
- Это что у меня за чудо-юдо?! Ты кто, мать твою, солдат или каторжник беглый? Как есть анархист!
Служивый стоял молча, втянув голову в плечи: на гимнастерке отсутствовали всякие знаки различия, даже пуговицы были повыдраны с мясом. Видно было, что от стыда он готов провалиться сквозь землю.
- Где ж погоны твои, обалдуй? Хучь бы мотню застегнул! Стирался хоть перед смотром? Грязный, что твое порося. Сала нагулять решил - у нас этот номер не пройдет!
Бедолага пытался хоть как-то оправдаться:
- Не могу знать, ваш бродь… Бес попутал… Никогда со мной такого… - Он умоляюще глядел на командира: - Ну, ей-Богу, когда жена ушла от меня, и то такого расстройства… - солдат захлюпал носом.
- Вот еще - сырость решил разводить! - морщась, протянул фельдфебель. - Я-то тебе, дураку, прощу, а о чести полка ты подумал? Куда ж я тебя от их превосходительства сховаю? В карман? Мне ж за тебя ответ держать!
Старый служака украдкой, чтоб не видели "их благородия", достал откуда-то из кармана галифе фляжку, отхлебнул из нее, затем, утирая усы, проговорил:
- Эх ты, гвардия! Да мы под Мукденом в окопах таких лахудров… - И, безнадежно махнув рукой, добавил: - Горе мне с вами, ребята!
- Молодцы, ребята! - внезапно прогремело приветствие полкового командира.
В ответ послышалось что-то почти нечленораздельное, но отчаянно бойкое:
- Радыстарасвашпревсхво!
- Кажись, пронесло! - взопревший фельдфебель утер лоб обшлагом мундира. Генерал по какой-то не ведомой никому причине решил прекратить смотр, не дойдя и до середины строя. Последовала команда: "Вольно! Разойдись!" Порядок построения нарушился, словно какой-то внутренний каркас, объединявший всю эту людскую массу, распался, исчезло внутреннее напряжение, послышались разговоры, кашель, тяжелые вздохи, но расходиться солдаты не собирались. Медленно, взвод за взводом, рота за ротой, полк потянулся в собор, и тут стало заметно то, что скрывалось в едином строю: можно было подумать, люди только что покинули поле брани - форма многих была испачкана: с бурыми пятнами крови, сапоги - в глине; кто-то с перебинтованной наскоро головой, припадая на ногу, опирался о плечо товарища, а тот и вовсе ковылял на костылях, лица некоторых пугали страшными увечьями.
Из распахнутых врат храма доносилось тихое пение - служили панихиду. На фоне скорбного хора отчетливо слышалось каждое слово, произносимое входящими на паперть солдатами. Какой-то розовощекий крепыш, судя по всему, из сибиряков, неспешно снял на ходу фуражку, оправил примятые волосы и, аккуратно разделяя сивую бороду на половины, с особенным чувством произнес:
- Однако, люблю литию слушать, когда за упокой души поют. Так бы, кажись, до смерти заслушался!
Многие недоуменно покосились на него.
- Тоже мне, святоша таежный! Ты бы послушал, как на этапе поют! - прошипел отталкивающего вида солдатик, обнажив нездоровые черные зубы.
Какой-то все время подкашливающий вольноопределяющийся в пенсне, почти совсем еще мальчик, с опаской поглядывая на церковный свод, будто тот готов был обрушиться ему на голову, бормотал:
- Клаустрофобия проклятая… Dies, talem avertite casum! Безумие какое! Всех нас ждет клаустрофобия…
В храме было душно, и не столько от ладана, сколько от пронизывающего запаха прелых бинтов и разлагающейся плоти - обильно воскуряемый фимиам не мог заглушить этот тлетворный дух.
- Со святыми упокой… - выводил пожилой, почтенного вида батюшка, не переставая помавать кадилом перед вынесенным в центр храма кануном.
- Христе, души раб Твоих… - вторил ему соборный хор, - …идеже несть болезнь ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная, - одними губами доводил до конца кондак заполнивший собор полк.
Мальчик-служка в черном подряснике до пят вручал каждому входящему в притвор воину свечу. Солдаты неспешно, покачиваясь из стороны в сторону, проходили под своды храма, зажигали свечи и молча опускались на колени. Бледность и изможденность лиц поражала. У самой солеи, против Царских врат стояли двое - рядовые, лет двадцати, судя по внешнему сходству, родные братья. Один из них, "возвед очи горе", испуганно прошептал:
- Все время гляжу под кумпол; будто он от меня куда-то вверх летит, а может, это я с него падаю?! Я это видел уже когда-то, во сне, что ли? Точно видел!
- Так бывает со страху - вроде как помешанный, - объяснял другой. - Голова кругом, ноги как чужие, и земли под собой не чуешь… А вспомни, как нас на войну забирали - мамаша-то заранее чуяли, все за сердце хватались. Нас тогда в церкву собрали и на ночь заперли, чтобы кто не утек. Вот ужасти-то было - ночью в церквы! А заутра уж на станцию и по вагонам…
- Да мне помирать не страшно было - коли долг такой, чего уж… Жалко только, с бабой так ни разу и не был, не познал я, значит, жены…