1 января (1677) в Москве праздновали Василию Великому и в Успенском соборе целовали мощи Вселенского Святителя, его перст. У патриарха был большой праздничный стол Петровский, где сидели царь Федор Алексеевич с боярами, все почетное духовенство, дьяки, все стрелецкие головы и полуголовы, именитые люди и торговые гости.
- Государыня-царевна, Марфа Алексеевна, сестрицу изволишь ли принять?
- Сейчас-то? Да мы только что отгостевались, от Долгоруковых вернулись. Кому же спешно-то так?
- Софье Алексеевне, царевна, Софье Алексеевне. Нешто не знаешь, какой она порох. Сейчас загорелось, сейчас и вспыхнет. Девку верховую прислала, как на пожар. Господи, прости.
- Скажи, что жду, коли так неймется. Хоть и умаялася я. Чем только княгиня Прасковья Васильевна не угощала, чем стол не заставила. Рада была, без памяти.
- Что ж за диво, государыня-царевна. Слыханное ли дело - царевен в княжеском доме принимать. А тут и застолье, и музыканты, и спеваки. И тебе развлечение, и хозяевам почет. Да вот и царевна Софья Алексеевна. Сейчас двери-то прикрою, чтобы никто вашей беседе не мешал.
- Случилось что, Софьюшка? Да ты, никак, горишь вся - ишь, раскраснелась.
- Долго за столами сидели, вот и раскраснелась. Я спросить тебя хотела о князе Василье Васильевиче.
- Голицыне старом, что ли?
- Почему старом?
- Да как его назвать иначе. Отец ведь он княгини Прасковьи Васильевны, князю Михайле Юрьевичу тесть.
- Ну, уж ты начнешь родство считать, до внуков доберешься.
- Коли народиться успели, так и внуков. Меня Василий Васильевич девятью годами старше, тебя и вовсе четырнадцатью.
- Невелика разница, только что детей рано заимел. Я о другом. О чем ты с князем толковала? Никак, по-латыни?
- По-латыни. Притчи разные вспоминали. Фацецию он презабавную польскую пересказал. С ним, как с отцом Симеоном, обо всем толковать можно.
- А меня княгиня на спытки взяла, каким узором ковер шить. Ничего из вашего разговору не услыхала. Видала только, что смеялись. Только тогда и отпустила душу на покаяние, как князь Василий за клавикорты сесть изволил.
- Игрец отменный.
- Да уж впору Симеону Гутовскому самому. А руки белые-белые. И пальцы длинные.
- И когда ты, Софьюшка, рассмотреть успела! Ведь вдали сидела, с князем Василием едва одним словечком и перекинулась.
- А одет-то как! По польской моде. Зипун шелковый серый, по нему поясок зеленый с золотом. Штаны и вовсе белые. Сапоги по колено желтые. А охабень черный с горностаевым воротником да таким же подбоем. Вот уж впрямь княжеская одежа.
- Как же ты, Софья Алексеевна, петлицы-то шитые золотые пропустила?
- И впрямь недоглядела! Да что смеешься-то, царевна-сестрица? Неужто тебе хорош не показался?
- Хорош, хорош, спору нет. Умен - вот что дорого. Книг, сказывал, у него множество.
- Может, спросить почитать? Берешь же ты у отца Симеона, почему бы и у князя, коли на то его воля, не спросить.
30 мая (1677), на день памяти Исаакия Далматовского, царевичу Петру Алексеевичу исполнилось пять лет.
- Посовещаться тебя, царевна-сестрица, позвал. Петру Алексеевичу пять лет исполнилось. Говорят, пора за грамоту сажать, мамку прочь отсылать. Вдовая царица нипочем с мамкой расставаться не хочет, а дядьку своего сыскала. Дело это семейное, со сторонними толковать не след. Уж ты, Марфа Алексеевна, присоветуй, как лучше.
- Что ко мне за советом обратился, государь-братец, спасибо. Оно и верно, дело семейное. Не в грамоте Петрушиной дело, а в том, что хочет царица людей своих во дворец возвернуть. Власть ей былая снится.
- Какая уж теперь власть. Бабьи сны всё.
- Не скажи, государь-братец, не скажи. Аль мало примеров нам отец Симеон приводил. При законном государе не то что братья меньшие на престол всходили - бастарды, детки привалянные. Вспомни хотя, как Василий Иоаннович Третий всех законных наследников обошел.
- Так его родной отец наследником назначил.
- Назначил, говоришь? А что ж тогда бают, будто перед кончиною великий князь Иоанн внука из темницы позвал да и все права ему вернул. Ведь был княжич Дмитрий Иванович наследником объявленным да отрешенным в пользу сына деспины.
- Бают, только так ли на деле было.
- Сомневаешься? А ты не сомневайся. Иначе Василий Иоаннович в темнице бы его не сгноил, голодом да холодом не сморил. Прав его законных боялся, не иначе. Да чего далеко ходить - о Смуте нашей подумай. Народ за Самозванцем пошел, а какие у него права были, коли бы даже подлинным царевичем Дмитрием оказался?
- Как какие? Родной государя Ивана Васильевича сынок.
- Родной, спору нет, коли сам государь не сомневался. А хуже бастарда.
- Что ты, Марфушка, как можно!
- Сам рассуди государь-братец: царевич Дмитрий от Марии Нагой родился, а она-то седьмая у государя была. Не то что венчанная - даже без молитвы государь Иван Васильевич с нею жил. Так как остается царевича называть. Между тем Бориса Федоровича Годунова боярская Дума выбирала, все честь по чести, и кабы Гаврила Пушкин да Басманов своими руками сынка его, Федора Борисовича, не задушили, только ему престол отеческий и надлежало занять. Уж никак не Дмитрию, хотя б и взаправду жив остался.
- Так к чему ты это, государыня-царевна?
- К тому, государь-братец, что Нарышкиных опасаться надобно. Голые они, босые, оттого и жадные. Такие на все пойдут, от родителев отрекутся.
- Да сколько их всего, Марфушка!
- Это как считать, Федор Алексеевич. Ты еще и о том подумай, сколько к ним сброду всякого пристанет. При тебе до пирога не дорвались, куска жирного не вырвали, Нарышкиных поддержат, не сомневайся. И потому с дядькой-то царевичевым великую осторожность соблюдать остается. Есть кто на примете и кто такого назвал?
- Боярин Федор Федорович очень хвалил дьяка одного.
- Князь Куракин? И кого же? Верить-то твоему дядьке отчего не верить, только всегда покойнее и самим допытаться. Батюшка наш покойный, Царствие ему Небесное, все на себя полагался, а гляди, что с Никоном случилося. Без пяти минут царем себя поставил.
- Языкову, что ли, повелеть?
- Упаси тебя Господь, Феденька. Пошто человека зря смущать. Коли сестре старшей веришь, своими путями дойду, только имя назови.
- Зотов Никита Моисеев. Князь поведал, что предок его при дворе царевича Дмитрия в Угличе служил.
- Час от часу не легче!
- Погоди, погоди Марфушка! Когда это было-то. А сам Никита дьяком в Челобитном приказе был, нонича в Сыскном. И будто за него боярин Соковнин поручился.
- Соковнин? Ну, этот руки Нарышкиных держать не будет. А еще, государь-братец, не пора ли вдовую царицу из дворца переселить. Царевичу штат теперь понадобится. Куда столько народу во дворце расселить. Пускай бы себе в Преображенском жила. И царевичу приволье, и от сплеток теремных подале.
- А что? Сдается, твоя правда. Уж так мне ее одежды черные надоели - не столько горюет по батюшке, сколько горем своим всем глаза колет.
- И то в расчет, государь-братец, возьми, через год - полтора ее Федор Алексеевич подрастет, и он штату потребует. Что с такой прорвой во дворце делать? Беспокойство тебе одно. Будет тебе, великий государь, опасаться-то - царь ты, царь самодержавный. Что скажешь, то и будет.
2 июля (1677), в день Положения честной ризы Пресвятой Богородицы во Влахерне, царь Федор Алексеевич вернулся из похода в Воробьево, приходил к службе в Ризположенской патриаршьей церкви и кушал у патриарха.
- Хотел, великий государь, твоему величеству книжки свои новые смиренно в дар принести.
- Что ж не говорил ничего, владыко, что за перо взялся, трудами письменными себя угнетаешь?
- Помыслил, коли Господь даст счастливо скончать, тогда сразу тебе и представлю. Сам видишь, великий государь, сколь упорны в своих заблуждениях староверы. Тетрадки размножать повсюду стали. На вид выписки из Священного Писания, а на деле, коли разобраться, хула на исправленные книги. Людишки покуда сообразят, а то и вовсе слову купленному поверят без оглядки.
- Как так купленному? Неужто тетрадки те богохульные продают?
- Еще как бойко, великий государь. И ходить за ними недалече - на Спасском мосту. Никакого страху в душе не имеют. Вот я для разъяснения две книжки и сочинил. Одну - "Извещение о чуде", другую - "О сложении трех перстов". Коли не прихожане, хотя попы почитают, слово патриаршье услышат.
- Дай тебе, владыко, Господь сил на труды твои неустанные, а я с тобой потолковать хотел. О Симоновом монастыре. Ездил я туда, сам знаешь, недавно с царевнами. Благодать-то какая! Воздух легкий, ясный. На солнце река серебром отливает. Кремль наш как на ладони - не налюбуешься. Душа поет. Веришь, владыко, игумен меньше мне рассказал, чем царевна-сестрица Софья Алексеевна.
- О чем же, государь?
- О духовнике князя Дмитрия Ивановича Донского - он обитель сию заложил по благословению дяди своего родного и наставника самого Сергия Радонежского. Князь Дмитрий Иванович, что ни неделя, к игумену Федору заезжал, беседы с ним долгие вел. Его гробу удостоился поклониться, и сыну его Константину Дмитриевичу, что ливонских рыцарей разбил. Сестрица Марфа Алексеевна положила негасимую лампаду у гробницы Симеона Бекбулатовича зажечь, в подклете. Благословишь ли?
- Благословляю, великий государь. Мучения какие восприял касимовский царевич, за то и прославления достоин. Государь Иван Васильевич Грозный его к православию склонил, а там взял да и венчал царем и великим князем всея Руси.
- Как же можно? При живом-то государе? Нешто от престола отрекся Иван Васильевич?