- Кажется, мир смогу перевернуть.
- Знаю-знаю… Ты вот что, Лев Николаевич, про то, что у нас было, не болтай. Ну, про болезнь мою… и вообще. Честное слово, узнаю - уши оборву, - и улыбнулся мягко: - Ладно, летай… Ох, беда мне с вами, с одуванчиками!
Левка улыбался во весь рот и не знал, что он был уже пятый, кому Литвинов обещал "оборвать уши"; не знал, что двое из этих пяти имеют боевые ордена…
- Интересно, что у него на этот раз прихватило? - восхищенно произнес техник, глядя вслед Литвинову. - В прошлый раз была, кажись, селезенка. Да, вот тебе и метода - "прихват-перехват"!
Потому и плачу…
Светлой памяти прадеда Максима
Стараясь не задеть обо что-нибудь сумкой, я вошел в автобус и сел на свободное место у окна. Металлические двери, лязгнув, сомкнулись рыбьими губами. Слышно было, как под полом заскрежетало сцепление, машина слегка дернулась, а потом мягко покатилась.
Проплыли, уходя назад и в прошлое, мужик, косивший на обочине траву, одинокий мальчик, в розовой, пузырем, рубахе, стерегущий гусей…
* * *
Помню утро.
На тачке-двуколке, запряженной смирным сереньким мерином по кличке Серега, мы с дедом Максимом выезжаем из хутора. Пахнет лошадью, пылью, прибитой росой, с огородов - тонко, еле слышно - молодым укропом и огуречными завязями. В крайнем, шкурихином, дворе на нас сонно ворчит пес, силится гавкнуть, но, видя, что мы проезжаем мимо, зевает, потягиваясь, чешет лапой за ухом и прячется в остывающую конуру.
Едем мы прямо на багровое солнце, которое за дальним, безымянным курганом, за лесом, не видным сейчас, лежит в сонной неге бесформенной грудой - совсем как угли у отца в кузне; кажется, стоит качнуть мехи, - пробегут голубые языки, - и груда проснется, ослепительно вспыхнув.
Тачка на резиновых шинах, с тарантасными рессорами, - одна такая у нас в хуторе, моего крестного - "кума Саника". Едем ходко. Мерин рысит по холодку без лени, но дед покрикивает:
- Но-о, Серега, съел кобеля сырого!
Голос его, по-молодому еще звонкий, гулко разносится вдоль балки и долго перекатывается эхом.
Мне смешно. Я представляю, как этот клещеногий, облезлый в пахах мерин гоняется за нашим Тузиком; пес увертывается, скалит зубы и злобно рычит, - съешь такого.
Все в мире еще спит. В низинах - туман, травы, согнутые росой, - сейчас только косить, - ветер, запутавшись в кудрях лозин, еще шевелит своим дыханием листья; не слышно ни птиц, ни кузнечиков.
"Где же ночуют кузнечики? - думаю я. - Птички в гнездах, это ясно, а кузнечики?"
И представляется мне зеленый травяной домик. Через открытое окошко вижу кроватку, в которой сладко посапывает зинзивер ("Елки-палки, совсем как человек!"), у окна - стол, на нем - кувшин с холодной росой…
- Гляди, гляди - зайцы!
Я очнулся от полусна-полудремы - мы ехали уже вдоль леса, - от нас резвыми мячиками скакали по поляне желтенькие зайчата. Меня будто ветром сдуло.
- Навпереймы! Не давай им в лес уйти!
У зайчат коротенькие, совсем не заячьи ушки, большие, даже огромные - по сравнению с телом - головы. Но это настоящие зайцы, веселые, прыгучие, и они не очень-то меня боялись - шныряли в ногах, будто дразнили. Дед кричал мне, кричал, потом, - наверное, разобрал азарт, - слез с тачки, смешно раскорячив ноги, тоже стал ловить. Мы долго гонялись за зайчатами, но так и не поймали…
Солнце висело в дубовой кроне - сучья казались прожилками, а листья приняли какой-то фантастический, фиолетово-золотистый цвет. Поляны большей частью уже выкошены нетерпеливыми косарями, волглые травы лежали причудливыми, косыми рядами, и пахло от них увядающей земляникой, горьковатым соком конского щавеля, шибающим в нос купырем. Где-то поблизости таинственно укал голубь-вяхирь. В ярушке, в зарослях ольшаника заходился в песне соловушка.
С опушки показались рассыпанные веером домики Краснолипья. Крыши почти на всех из красной, самодельной черепицы. Кое-где меж дворами стлался легкий туман; он медленно, цепляясь за плетни и заборы, перетекал в низину… Орали петухи.
Но вот гонят стадо. Хозяйки покрикивают, собаки захлебываются лаем - каждая у своих ворот, - пастухи, сонно поругиваясь и на собак, и на хозяек, лениво хлопают кнутами. Коровы, перемесив остатки тумана, уносят его на своих ногах в балку.
- В старину, говорят, тут хутор был. Дворов пять, может, чуток поболе. На отшибе пасечник жил - Илюха Колядин. И - кто его знает - ради пчел или так… для души - липы сажал.
Мы уже ехали по Краснолипью. Я вертел головой, искал: где же липы?
- Много… много было. Целая роща. Бывало, об эту пору въезжаешь - они в цвету, - как в райский сад… В войну на топку порубили.
- Лес же рядом!
- Строго было с лесом…
- И ни одной не осталось?
- Да кое-где… У бабки Нюры - увидишь.
Еще от крайних дворов за нами увязалась целая свора собак. Таких огромных и страшных псов я никогда не видел. По мере нашего продвижения одни собаки, проводив от хозяйского дома, отставали, другие занимали их место. Так мы и ехали по селу - сопровождаемые разноголосым лаем.
Остановились у скособоченной хатенки с подслеповатыми окошками, но под красной, тяжелой черепицей. Собаки погавкали для порядка и разбежались. С огорода, переваливаясь, ковыляла к нам согбенная старушка. Я угадал бабку Нюру, отцову тетку, - она у нас гостила как-то, с год назад.
"А где же липа?"
- Здорово ночевала, Ивановна!
- Здорово, здорово, сват! О-о, и унучек приехал!
Бабка подошла к палисаднику, остановилась, и тут я увидел рядом с ней, в картофельной ботве, огромный, щелястый пень.
- Поздравствуйся, - подтолкнул меня дед.
- Здрасте, баб Нюр! А зачем вы липу спилили?
- Э-э, нашел об чем горевать. Свет нам зимой проводили, а она, стал быть, мешала.
- Можно было сучья обрубить, - вставил дед.
- Кому обрубать-то?.. Спилить легче. - Она пожевала темными, морщинистыми губами, спросила: - Сселять вас с хутора пока не думают? Слух идет - он у вас теперя неперспективным значится.
- Пусть делают что хотят - я никуда с него не пойду, - зло ответил дед.
- Да-а, куды все катится? Хотят вроде как лучше… а все через пень-колоду… Завтракать-то будете?
- Поели бы, да некогда. Ехать уже пора.
- А куды едете-то?
- В Оськино за горшками.
- Так на что ж они нужны-то? В такую даль! В магазине и банки есть, и чугунки…
А я ходил вокруг пня, свежего, еще живого, выбросившего клейкие побеги, - ходил и представлял, каким высоким и, должно быть, красивым было дерево. От пня струился медовый запах, кое-где по трещинам сочился густой сок, пчелы, рыжие, золотистые, темно-серые, собирали его, а в стороне, не решаясь приблизиться, вились злобные полосатые осы.
На прощание бабка Нюра дала мне старый, каменно-твердый пряник, от которого пахло мылом; я сосредоточенно и долго его грыз.
- Надо было остаться перекусить, - вздохнул дед, доставая припасенную бутылку молока.
Я сгрыз пряник, напился молока, и только тогда заметил, что Краснолипье уже скрылось, а впереди - другое село. С белой церковью, с белыми домами; даже сараи в этом селе и те белые.
Стояло необычное село на пригорке, вокруг - равнина, зеленое с голубым, сливаясь вдалеке, сгущалось в темную полосу окоема. Над золотым церковным куполом скучились ватные горы с розоватыми от не полного еще солнца боками, купы изумрудных дерев ярко выделялись на фоне белых построек. И все казалось нарисованным - так свежи и неправдоподобно сочны были краски. Извиваясь, к селу тянулась мучнистая дорога, обочь ее - сизые от пыли, молодые, чуть не брызжущие терпким соком хлеба. Было томительное безветрие, и за нами долго стояли, медленно клубясь, две полоски потревоженного праха…
- Новосолдатка! - сказал дед. - Тут я родился.
"Как странно! - подумалось мне тогда. - Дед Максим (вообще-то правильно - прадед) старше всех в нашем хуторе, ему уже восемьдесят с гаком, но и он когда-то был маленьким. Наверное, как и мы, играл в войну, в прятки… Неужели и я со временем стану седым и сгорбленным? Может, даже буду везти куда-нибудь своего внука… Как странно!"
- А почему все из мела! Даже заборы? - спросил, когда подъехали близко, и я рассмотрел крайний двор.
- Кто его знает… Солдаты основали, они на выдумку горазды. Недаром же говорится: солдат и черта обхитрит. Лес денег стоит, а мела за селом - горы…
Меловых домов - мелавок - в Новосолдатке было очень много. Редко где увидишь деревянные, а то все - зеленоватые от мха меловые стены. Крыты дома в основном дранью; много, впрочем, и под краснолипьевской черепицей.
- Дед, а тут к кому будем заезжать?
- К Марусе.
- А кто она?
Дед что-то ответил, я не разобрал, что. Лишь потом, много лет спустя, узнал, что у деда Максима, то бишь у прадеда, было два сына: Андрей, отец моего отца - мой настоящий дед! - и Семен. Бабка Маруся - жена Семена, умершего в двадцать лет от тифа…
Дом бабки Маруси - старая мелавка - оказался чистеньким, опрятным. Сама бабка - веселой и толстой.
Она без умолку говорила, пока мы хлебали щи; меня очень смешило, как она называла деда - "тятей". Потом - или выговорившись, или еще почему, - бабка Маруся вдруг сникла. Погладила меня по голове, вздохнула:
- Как время бежит, а? Вроде недавно папашка его - Ваня без штанишков бегал, а уже сын - гля какой. Охо-хо-шень-ки…
Из шкафчика, источенного шашелём, достала четвертинку, налила себе с дедом по стопке, "помянули Сеню". После водки бабка раскраснелась, сняла платок; дед посуровел, чапаевские усы его поникли.