Она любила одеваться, придумывала новые фасоны, а шила не у кого-нибудь, не в швейных артелях промысловой кооперации, а у знаменитого Шевлякина, очень дорогого, к услугам которого прибегали лишь дамы высших нэпманских кругов Красносибирска. Надо думать, не так-то это было просто для Лазаревых: у него жалованье - партмаксимум, сто восемьдесят три рубля, она не работает; тем не менее других портных у Нины Всеволодовны не было, Шевлякин же ее обожал. "О! - говорил Шевлякин.- Это такая дама, такая дама, с такой фантазией, что уже на один стежок невозможно ошибиться. Особенно в плечах!" Между тем фасоны, придуманные Ниной Всеволодовной, были скромны, почти консервативны, но, так как эта скромность с энтузиазмом исполнилась не кем-нибудь, а Шевлякиным, эффект был неотразим, и Шевлякин говорил: "Невозможная масса секретов, просто невозможная! Секрет материала, секрет моего глаза, а секрет фигуры - плеч и талии,- я вам скажу, впереди всего, а сколько еще самого разного? Удивительно! Уди-ви-тель-но!"
И Корнилову все это тоже было очень удивительно !
Да-да, те, кто бывал в просторной, почти без мебели квартире Лазаревых, а Корнилов там бывал, видели на одной из стен фотографию: худенькая, в красноармейской гимнастерке и все-таки очень похожая на себя теперешнюю Нина Всеволодовна рядом с энергичным красным комиссаром. Это было так неожиданно, вызывало у гостей столько вопросов - "Неужели? Где? Когда?" И снова: "Неужели?" - что фотография в конце концов исчезла со стены.
Да-да, партячейка и представительницы женотдела не раз, бывало, указывали председателю Крайплана на явное и ничем не объяснимое недоразумение: как же это так, жена совответработника, прошедшая вместе с ним гражданскую войну в рядах Красной Армии, нынче ни с того, ни с сего нигде не работает? И, нигде не работая, шьет у Шевлякина, как заправская нэпманша?
Да-да, Лазарев хотя и выслушивал все эти замечания и предупреждения со вниманием, но самое большее, что обещал при этом, подумать, иногда же не обещал совсем ничего, и так годы шли один за другим, а положение дел не менялось, Нина Всеволодовна вела прежний образ жизни, и вела его так, что даже не вызывала ничьих нареканий, кроме официальных...
Но однажды, когда и надобности-то в объяснении причин этого странного явления уже не было, так как к неработающей Нине Всеволодовне все привыкли, совсем незадолго до своей кончины Лазарев при очередной беседе с представительницей женотдела вдруг, как говорится, вспыхнул:
- Да поймите же вы наконец, что мы с Ниной, что я не могу по-другому! Мы так привыкли, и, если будет работать она, не буду я! Значит, надо выбирать!
- Не надо выбирать! - возразила представительница, слегка растерявшись от неожиданной вспышки своего собеседника, но давно научившаяся возражать по существу и убедительно.- Это глупо - выбирать! А надо сделать так, чтобы и ты работал, товарищ Лазарев, и чтобы твоя жена тоже работала. Иначе твоя жена опустится и, прости за выражение, обабится. Вы должны работать оба!
- Так не может быть!
- Может! По собственному опыту скажу: может! У меня муж и трое детей, а я работаю! И даже не считаюсь со временем! Позвони сегодня ко мне, товарищ Лазарев, на работу в восемь вечера - и застанешь меня на месте! Позвони завтра в десять утра - и застанешь меня на месте. Кому же ты говоришь: не может быть?
- Я о себе говорю, а не о других.
- Ты о предрассудках говоришь, вот о чем ! О вредных и нетерпимых нэпманских предрассудках! Не с нэпманов же тебе брать пример, товарищ Лазарев! Но ты явно на нэпманов в этом вопросе ориентируешься, а будет партчистка, я об этом скажу со всей прямотой!
Когда Лазарев умер, представительница женотдела сама об этом разговоре рассказала, причем в несвойственных ей подробностях и с несвойственным же недоумением: что это был за человек, товарищ Лазарев? Ответственный работник, партиец с дореволюционным стажем? На советской работе горел, а в быту проявлял замашки нэпмана?!
Если Нина Всеволодовна не видела в мужчине силы, энергии, а по всей вероятности, и рыцарства, она не видела и мужчины, вот еще о чем догадывался Корнилов.
Небольшие уши в солнечные дни и вечером, при электрическом свете становились прозрачными... Когда поблизости яркая лампа, они становились еще меньше, совсем крохотными и так прозрачны, что хотелось обязательно что-нибудь рассмотреть сквозь них: часть прически, или розоватую кожу, или даже тот посторонний и отдаленный предмет, который это ушко все-таки ухитрялось заслонить.
На редкость постоянная внешность - время почти не действовало на нее. Корнилов об этом только догадывался, но однажды этому получилось и полное подтверждение.
Еще летом 1927-го в гости к Лазаревым приезжала их приятельница по цюрихской эмиграции, и в другие годы они, кажется, были близки - старая большевичка с совершенно неподходящим именем, отчеством и фамилией: Александра Федоровна Романова.
Она еще не была старой, но состарившейся была: морщинистое нервное лицо, простуженный и прокуренный голос, нетвердая походка...
Встретив Александру Федоровну на вокзале, Лазаревы повезли ее на дачу в линейке, и Корнилов оказался рядом с нею, Лазаревы же на противоположной скамье, и, таким образом, обращаясь к гостье, Лазаревы обращались как бы и к нему тоже, и он видел их лица, выражение их глаз. Александра же Федоровна все время задавала Нине Всеволодовне один и тот же вопрос:
- Да ты ли это, Нина? Нет, это невозможно, невозможно и невозможно!
- Это я! Это я, Сашенька! - отвечала ей в который раз Нина Всеволодовна.
- А мне все кажется, это копия с тебя цюрихской! Ни в одном глазу не заметно возраста, как была студенточка, так и осталась ! Ну, разве чуть-чуть-чуть пополнела и посвежела. Как будто с каникул только что вернулась! Нет, не верю! - И Александра Федоровна порывисто хватала за руку Корнилова, совершенно незнакомого ей человека, и говорила ему: - Это невозможно! Этому нельзя поверить! Этого не может быть! Пятнадцать лет - как один день, как же так? Костя изменился, я изменилась - и говорить нечего, общественный строй в России изменился, мир изменился, Нинка - нисколько! Ей книжку под мышку, да и бежать на лекции через цюрихский Новый мост, мимо ратуши, мимо церкви Святого Августина. Честное слово! Не может быть!
- Может, Сашенька, может,- утверждал серьезно Лазарев.- Верь своим глазам, вот и все!
- Невероятно! Ты, Костя, всегда был мастером все объяснять. Тем более невероятности!
- Могу! Тут логика и даже арифметика: пятнадцать лет назад Нина выглядела старше своих лет, а сейчас младше. То на то и получается. Ну, и как же твой Матвей? Как здоровье? Работа?
- Жив и кое-как здоров. Вот бы уж кто удивился, увидев Ниночку! Тоже не поверил бы!
- Матвей - реалист. Поверил бы!
Александра Федоровна вздохнула.
- А все-таки нам хорошо жилось в Цюрихе, весело. Хоть и ходили в Европе анекдоты о скуке этого города, нам все равно было весело. Светло на душе, мы жили в ожидании...
- Анекдоты? О скуке? Я что-то и не помню,- спросила Нина Всеволодовна.
- Ну, как же: "Чем Цюрих дважды отличается от городского венского кладбища? - Тем, что Цюрих в два раза больше и тоже в два раза веселее!"
- Нет,- сказала Нина Всеволодовна,- я этого анекдота не помню...
Корнилов слушал и думал: "Природа! Нина Всеволодовна не себя бережет и не свою молодость, а свою природу. Она, пока жива, знает свою собственную природу, понимает ее, вот и весь секрет! Пока она жива, пока жив..." Тут Корнилов остановился, не стал догадываться, тем более что догадалась Александра Федоровна:
- Все дело в тебе, Костя,- сказала она.- Пока ты жив, Нине обеспечена молодость. Ты, наверное, нарочно и себя, и ее из Москвы-то увез? Чтобы лет через тридцать вернуться в Москву и всех удивить?
- Ну, а как же все-таки твой Матвей? - снова спрашивала Нина Всеволодовна.
- Занят по горло. Оба мы по горло. Он в наркомате, я в Коминтерне. К Мейерхольду ходим. А с Аванесовыми по-прежнему водимся. С Межлауками тоже, но поменьше. Матвей меня по-прежнему любит, а в тебя, Нина, кажется, по-прежнему влюблен.
- Не перестаю удивляться,- смеялся Лазарев,- Александра Федоровна Романова - в Коминтерне!
- А я не в самом. Я в сопутствующем учреждении.
- Ну, и в сопутствующем - разве неудивительно? Вы с Матвеем фамилии, что ли, переменили бы! Все нынче меняют, а вы уперлись, словно... Матвей упрям, так уж упрям!
Тут Корнилову почудилось, будто он очень-очень давно знает Нину Всеволодовну, лет пятнадцать, по меньшей мере. Ну, конечно, если она за пятнадцать лет ничуть не изменилась, значит, во всем этом сроке ее легче легкого представить и узнать! Это жаль, что Корнилов не бывал в Цюрихе, и тут ему не хватило географии, городского пейзажа, чтобы представить себе, как это его знакомая Ниночка Лазарева, студентка, с книжками под мышкой бежит-торопится через Новый мост? Архитектурного облика городской ратуши и августинской церкви ему тоже не хватало, единственно, что он мог сказать тогда, припомнив что-то из описаний Швейцарии:
- С Нового моста прекрасный вид на Цюрихское озеро!
- Прекрасный! - подтвердила Нина Всеволодовна, улыбнувшись Корнилову и как бы даже вспоминая, уж не вместе ли они - она и Корнилов - каждый день бегали по Новому мосту на лекции!
Нина Всеволодовна, когда она очень волновалась, замолкала. Волновалась она не часто, но Корнилов подумал: "А что же будет, если случится что-нибудь действительно трагическое? Ведь тогда она может замолкнуть на всю жизнь?"
К Нине Всеволодовне многие-многие были неравнодушны. Все крайплановские мужчины, да и прочие тоже.