Или слоны: ходят себе в джунглях, никого не задевают, а соберется их слишком много, они, бывает, хулиганят, зловредничают, крушат деревья, громят человеческие поселения. И киты также вдруг ни с того ни с сего начинают, я читал где-то, выбрасываться на берег и погибают. И когда же это с ними случается? Прежде всего, когда их соберется слишком много. Я даже думаю, имею такие соображения: каждое живое существо заключает в себе энергию, ну, положим, биоэнергию, часть ее расходует на себя, а часть излучает, любая энергия обладает ведь свойством рассеивания, любой двигатель, особенно тепловой, а живой организм - он ведь тепловой... И вот когда живых существ на ограниченном пространстве соберется слишком много, излучаемая друг на друга энергия и толкает их на движения и действия, совершенно им до этого несвойственные. В воде ломать и крушить нечего, куда деваться? И киты выбрасываются на берег, хотят заземлиться, слоны, те рушат деревья. Птицы, правда, больше к этой излишней энергии приспособлены, она им служит к дальним перелетам, у них кто слабее, кто сильнее, а сольются в стаю, создадут общую энергию и летят через моря-океаны, куда по одной им ни за что не долететь бы. Впереди те, у которых заряд самый сильный, это тоже неукоснительное правило, чтобы у стаи или у стада явился вожак, распорядился бы с умом, вот он и распоряжается ею, лишней энергией, без участия природы, сам по себе, и знаете как? Добывает еще и еще новые виды энергии и создает такие сверхмощности, которые его же и погубят. Да вот хотя бы и Витюля, разве в нем действует не избыток энергии? И даже если не в избытке она у него, все равно он ее использовать по природе не умеет, потому что человек. Любое живое существо умеет, а человек нет... Ах, научиться бы, ах, научиться раз и навсегда!
И Никанор Евдокимович между космическими этими рассуждениями рассказал Корнилову и еще один эпизод, который произошел, когда он в последний раз, а это сегодня было, до начала утреннего заседания съезда плановиков, посетил Витюлю.
Он пошел к нему совершенно разбитый, совершенно подавленный, он, кажется, только сегодня окончательно понял, что все то, что случилось с Витюлей, это факт, это действительность: до тех пор ему мерещилось, будто бы это не факт и не действительность. В таком состоянии ума и духа пошел Никанор Евдокимович навестить Витюлю, и вот что было. Витюля и "Гоп со смыком" пел, и дурацкие анекдоты Никанору Евдокимовичу рассказывал, и кривлялся всячески, а потом сказал: "А у нас тут кто с монетой, тот вовсе не худо устраивается! Некоторые нэпманы - у них тут не жизнь, а малина. И даже так: кто с монетой, того раньше выписывают и справки дают о незаразительности. Старче, дорогой, брось мне рублей двадцать пять, а? Я, конечно, понимаю, ты кормилец большой семьи, но дело-то серьезное и не каждый день я к тебе по таким суммам обращаюсь. Далеко не каждый!" - "Что-что? - не сразу понял Никанор Евдокимович.- Двадцать пять рублей? Да ты знаешь ли, Витюля, как это называется?" - "Как?" - "Взятка, вот как! " - "Ну и что особенного?" - "По-твоему, ничего?" - "Конечно, ничего!" - "Медицина - это профессия Чехова, понял?!" И еще Никанор Евдокимович объяснил Витюле, что такое клятва Гиппократа. "У-у-у-у, жадюга! Тебе бы только, чтобы по-твоему было. Жадюга, а больше никто!" - сказал в ответ Витюля, повернулся и ушел прочь. Никанор же Евдокимович отправился на утреннее заседание.
- Можете себе представить, Петр Николаевич, в каком я нынче состоянии? - спрашивал он у Корнилова.- Если я понял, что во всем этом нет никакой выдумки, ни малейшей, а все есть действительность! Есть, представьте, и такая жизнь, как у Витюли, и она столь же реальна, как и моя, как ваша, Петр Николаевич?!
Корнилов попытался вернуть своего собеседника к отвлеченным космическим рассуждениям, однако все-таки сказал:
- Вы, Никанор Евдокимович, исходите из одной-единственной точки. Из очень горестной точки!
- Да-да. И мы, знаете ли, слишком много придаем значения исходным точкам, а дело не в них, дело в том, к чему мы приходим.
Никанор Евдокимович был высок, согбен, умен и глубоко, потрясающе несчастен. От Витюли несчастен, ну и, конечно, от своего ума тоже, ото всего того, до чего он додумался. И все же он был деловит. Если же он лишится и этой деловитости, этой причастности к нынешнему съезду плановиков, ко всем крайплановским делам-заботам, ему конец...
Вот так, вот так... Вот сейчас-то как бы в продолжение разговора Корнилов тоже мог кое-что Сапожкову рассказать о своем чувстве конца света. Однако? Однако какая-то гордость и жадность охватили его. Ему показалось, что он один, совершенно один должен своей мыслью владеть, один ее переживать...
В этот момент и подошел к ним Новгородский. Он покуда подходил, приближался - уже было видно: что-то хочет сказать им важное. Очень важное и глубокое. Умственное что-то... И Сапожков, и Корнилов даже присмирели при его приближении.
Новгородский подошел, остановился, потом и еще уже несколько искусственно чуть приблизил к ним свою высокую спортивную фигуру, чуть откинул голову назад, чуть поднял над головой руку, а на руке - указательный палец и тихо, отчетливо, но без какого-либо выражения проговорил:
- Кота на мясо изрубили.
Златую цепь в Торгсин снесли,
А Лешего сослали в Соловки...-
повернулся и ушел.
И Корнилов вдруг понял, что он никогда не знал Новгородского, даже в лицо не знал, не помнил лица и спортивной фигуры тоже... Все, все встречи и разговоры были как-то мимо, мимо...
И только в этот момент, в эти секунды - узнал. И запомнил на всю жизнь.
Если не увидит Новгородского больше никогда, ни при каких обстоятельствах, все равно теперь уже не забудет. Если будет видеть то и дело, ежедневно и в разных обстоятельствах, при Корнилове останется только одно, вот это одно-единственное впечатление:
Кота на мясо...
А тут распахнулись двери, с шумом, с громким дыханием из зала выплеснулась толпа - начался перерыв.
Люди были возбуждены, энергичны и словно бы готовы были вот-вот вцепиться друг в друга - для продолжения споров, для доказательств своей правоты.
Корнилов кинулся в эту толпу, стал разыскивать Прохина. Нашел быстро, вокруг Прохина было много людей, они что-то спрашивали, что-то хотели ему сказать.
Прохин, стоя в дверях, оглядывался и на зал заседаний, и на фойе: в зале в окружении еще большего числа людей стоял товарищ Озолинь, он-то и нужен был Прохину, в фойе толкались Корнилов и Сапожков с бумагами, которые ему были нужны тоже, вот он и смотрел туда-сюда. Заметив Корнилова, он махнул рукой, дескать, давай, давай сюда, быстренько! Сам же, резко повернувшись, направился в сторону Озолиня.
- Нас зовут, Никанор Евдокимович,- сказал Корнилов Сапожкову, и они пошли в зал и довольно долго ждали, покуда Прохин и Озолинь, отойдя в сторону, о чем-то очень серьезно говорили друг с другом, давая понять, что никто не должен их разговору мешать.
Когда же Прохин посмотрел наконец цифры, которые передали ему Корнилов и Сапожков, он сказал:
- То, что нужно! Теперь я на вопросы отвечу! Тут перерыв кончился, зазвонил звонок, люда валом валили в зал, занимали места.
Товарищ Озолинь направился к выходу, наверное, уезжал совсем, закончив свое участие в съезде плановиков.
Председательствующий объявил:
- Для ответа на вопросы с мест слово имеет товарищ Прохин!
Прохин же, однако, начал не с тех вопросов, для ответа на которые Сапожков и Корнилов подготовили ему цифры, он сказал: