Для начала доверительное знакомство состоялось у Корнилова с профессором Сапожковым Никанором Евдокимовичем. Собственно, Сапожков уже не был профессором - пять лет назад студенты отказались слушать его лекции по причине прошлого сотрудничества Сапожкова с Сибирской областной думой, а также и с Временным сибирским правительством, он входил туда министром просвещения. Министр он был так себе, но человек в Сибири популярный, имя известное, демократическое. Он был из крестьян, был учеником К. А. Тимирязева, был путешественником и никогда не скомпрометировал себя близостью к самодержавным чинам. До революции Сапожков вообще стоял вне политики, если не считать его приверженности к другому своему учителю, сибиряку-сепаратисту Григорию Николаевичу Потанину. Но связи с Потаниным ни одним правительством не ставились кому-либо в вину - уж очень тот был крупным ученым, выдающимся путешественником по Сибири, Китаю, Монголии и Тибету, а если и состоял главою контрреволюционного временного сибирского областного совета, так только две недели, тут же и сложил с себя обременительные полномочия. В 1920 году Потанин умер, и тогда же Советская власть одну из улиц в центре Красносибирска назвала Потанинской.
Но так или иначе, а только красное студенчество не простило Сапожкову его министерского прошлого, и он, оставив в Томске огромную квартиру, почти что музей, уехал в Красносибирск и поступил в Крайплан в качестве старшего референта. Здесь его очень ценили.
Два года назад Сапожкова приглашали обратно, к нему приехали представители университетских студенческих организаций, профсоюзных и партийных, но Никанор Евдокимович отказался наотрез, объяснив, что на поприще практического планирования он гораздо нужнее, чем на кафедре.
Ну вот, а Корнилов заметил, что Никанор Евдокимович каждый вечер выбегает во двор и очень нервно, торопливо колет дрова около своего сарайчика, а то почти бегом делает с десяток кругов, огибая по часовой стрелке оба крайплановских жилых дома.
Что за причина? Неужели семейная какая-нибудь? Семья Сапожкова считалась спокойной и внутриорганизованной. Она была сложной по составу: сам Никанор Евдокимович, его пожилая и болезненная жена, дочь Анастасия, старая дева, молодость она провела в отцовских экспедициях; младшая Александра с девочкой Дашенькой, мужа Александры, белого офицера, расстреляли белые же, заподозрив в симпатиях к красным, а еще был племянник Сапожкова Витюля, сын брата его жены. Живой мальчик, крайплановцы его любили, о родителях же его ничего не было известно, наверное, погибли в войну - расстреляны, извелись от голода, от холеры, от сыпняка, а может быть, эмигрировали за границу и не хотят подавать о себе вестей.
Ничего исключительного - сводных семей, одиноких мужчин, а женщин тем более, со времен германской и гражданской войн, голода 1921 и предшествующих годов было в России сколько угодно.
Итак, Корнилов решил свести с Никанором Евдокимовичем знакомство поближе, но сначала представил себе тот разговор, с которого они начнут...
Он вспомнил, что однажды Никанор Евдокимович говорил по какому-то поводу так:
"Число животных, насекомых, пресмыкающихся, рыб, растений и всех вообще организмов на земле с каждым годом уменьшается и уменьшается, человек - главная тому причина, но сам-то человек неизменно и очень быстро увеличивается численно. Уж не хочет ли он остаться единственным живым организмом на всей земле? Тогда это гибель, это конец ему самому! Разве не ясно?"
Как хорошо было бы и нынче начать с той же темы - с возможности гибели человечества, ближе, чем эта, для Корнилова ведь темы не было!
Только бы начать, а дальше Корнилов знал, что сказать... Например: "То, о чем вы говорите, дорогой Никанор Евдокимович, это биологическая гибель, почти естественная и потому почти не страшная. Гораздо страшнее гибель неестественная!"
Никанор Евдокимович спросит: "Например?" "Да вот хотя бы двойное, тройное, вообще многократное сумасшествие людей!"
"Это как же?" - не сразу поймет Никанор Евдокимович, а Корнилов ему разъяснит:
"Очень просто! Представьте себе, что человек, страдающий манией преследования, заболевает еще и клаустрофобией. А к этой сумме двух слагаемых добавится жажда накопительства. Ну, и так далее! И пошла писать история!"
"Так не бывает! - удивится Никанор Евдокимович.- Я о таких многоэтажных сумасшествиях не слыхивал!"
Ну, а после этого уже и пойдет, и пойдет между ними настоящий разговор!
- Прогуливаетесь? - спросил Корнилов у Никанора Евдокимовича за углом своего дома.
- Приходится...- тяжело вздохнул тот, поправил на голове малахай совершенно не профессорского, а какого-то дворницкого вида.
- Привычка! - догадался Корнилов.- Многолетняя привычка к путешествиям, необходимость движения!
Никанор Евдокимович отозвался сразу, с мгновенной искренностью:
- Сон плохой... Я бы, наоборот, я с желанием посидел бы дома за письменным столом, страсть сколько работы, но сон плохой. И вообще обстоятельства. Невыносимые обстоятельства... Сон плохой... ужасно плохой сон... А все почему? Сказать? А вот засыпаю и думаю, любит меня Витюля или ненавидит?
- Витя? Виктор?
- Ну да, племянник. Не знаете?
- Конечно, знаю...
- Только засну и тут же просыпаюсь в холодном поту: а если ненавидит?! И ведь очень похоже, что ненавидит... Слово ему скажу: "Витюля!" Ласково скажу, а он повернется и уйдет в другую комнату... Дверь открою в другую, а он: "Что случилось?"- "Ничего не случилось, слава богу!" - и захлопнет дверь перед моим носом. "Ничего не случилось, так зачем человеку мешать?!" Господи! Вот и не могу места себе найти, вот только во дворе, дровишки поколоть, вокруг домов побегать...
- А к черту его нельзя послать? Витюлю? - спросил Корнилов.
- Невозможно! Два раза пробовал, но тогда уже жизни нет совершенно никакой - Витюля замолкает на неделю, на месяц. Тогда он всю семью перестает видеть окончательно, а меня прежде всего. А если и замечает, то в виде чего-то мелкого, ничтожного, глупого, презренного, уж и не знаю какого... И взгляд на тебя, полный презрения и полный страдания, вот, дескать, какая выпала мне тяжкая судьба - жить рядом со старым дураком, с безмозглой скотиной!
- Ну, зачем так-то? - содрогнувшись, спросил Корнилов.- Вам кажется это! Для этого нет причин! Ведь вы же относитесь к Витюле хорошо!
- В том-то все и дело, что причин нет... Были бы причины, разве я бы метался вот так, как нынче мечусь? Нет, я бы тогда знал, что причины есть, я бы себя причиной и утешал. В том-то и дело, что мальчик действительно хороший - умница, красивый, здоровенький, сверстницы и сверстники его обожают. Но тем более непонятно, почему же он дома-то такой? Чем это мы заслужили, чем это я заслужил?
- Может быть, слишком уж много назиданий с вашей стороны?
- Нет, нет, минимум замечаний и требований, без которых уже обойтись нельзя: чтобы не позже двенадцати ночи домой возвращался, чтобы, уходя из дома, сказал "до свидания". А если намерен запоздать, чтобы предупредил, что сегодня, мол, запоздаю. Чтобы сказал "Спокойной ночи!" и "Доброе утро!". Но все это для него совершенно немыслимое дело! Чтобы он порошки пил, когда простужается, а не ходил бы нарочно босиком по холодному полу, чтобы иногда обедал вместе с нами, а не отдельно, стоя в кухне на одной ноге, прямо из кастрюлек, сперва второе, потом первое, потом сладкое, или же в столовке какой-нибудь... Но все это кажется ему диким. "Ишь, чего захотел, старый болван! Ходячий предрассудок!" Да я уже обо всем и рассказать-то не смею... Вот я плоховато слышу, а Витюля говорит со мной шепотом, а когда попрошу повторить, поворачивается и уходит!
- И вы никак не можете это объяснить?
- Мой порядок жизни ему не нравится, моя строгость к самому себе его раздражает. И то, что министром когда-то был, раздражает, в школе его дразнят, вот, дескать, министерский приемыш, Большевики это стерпели, а Витюля нет, не может! И то, что профессором был, раздражает: зачем был, на каком основании? Из-за этого он ведь нынче не только министерский, но еще и профессорский приемыш! И то, что я профессором перестал быть, выгнали меня красные студенты, не захотели слушать, хотя, уверяю вас, лекции у меня были порядочные, до революции демократическое студенчество меня любило, адреса преподносили мне, я двум или трем неимущим из числа отсталых народностей стипендии выплачивал, якуту и буряту одному, очень был способный человек тот бурят, после умер от чахотки, я ежемесячно еще и лечебные выплачивал, но Витюле это все - об стенку горох, ему все-все во мне противно, вся моя жизнь для него не та!
- Какая же Витюле нужна жизнь?