- Мы-то, плановики, мы кто? Что мы знаем о себе? Почему планируем именно мы, а не кто-то другой, случайно, да? Какими мы должны быть и что мы должны знать? Знать все невозможно! Знать мало нельзя! Или вот: интуиция в нашем деле возможна или нет?
Тут уж Корнилов и вовсе подумал: "Ага, ага! Лазарев-то? При всей своей правоте вот как говорит! И сомневается как?!"
И, наконец, был случай... Очень, очень примечательный. Кажется, он-то навсегда и утвердил Корнилова в его всечеловеческом назначении, с того случая он и чувствовать себя в мире стал по-другому, и Лазарев, и даже жена Лазарева Нина Всеволодовна приобрели в его жизни необыкновенный смысл...
Случай был почти что обыкновенный, на первый взгляд ничего особенного...
В краевом театре "Факел революции" коллектив Крайплана смотрел Толстого, "Власть тьмы".
Лазаревы были вдвоем, поэтому Корнилов к ним не подходил, но в антракте они подошли к нему первыми. Константин Евгеньевич сказал:
- Давненько не видели мы графа... Давненько. Я даже соскучился! Очень занимательный был граф, интересный! Нина тоже соскучилась по графу!
- Еще как! - вздохнула Лазарева и улыбнулась Корнилову. Непосредственно ему. - А вы? - спросила она при этом.
- Конечно! - кивнул Корнилов. - Конечно, я по Толстому соскучился. Но графа-то нынче я не приметил.
- Неужели? - удивился Лазарев. - Неужели можно этакого изысканного, этакого умного графа и графства не заметить? Не знаю, не понимаю, как это можно. Я все время, каждую секунду графа вижу, что бы и когда бы он мне ни говорил! О темных мужиках говорит он - граф, о зеленом дубе, о поле боя под Аустерлицем - граф, о страданиях Нехлюдова - граф, о Николае Первом - граф. И в том, как он сам не хочет быть графом, он тоже граф и аристократ. Да разве разночинец Достоевский может так же аристократически видеть и думать - никогда! Достоевскому не веками выработанную культуру, не аристократизм и систему мышления подавай, ему подавай систему ее разрушения и ниспровержения! И это, заметьте, этот антагонизм происходит при необычайном сходстве их целей, при том, что оба видят в жизни тупик и оба видят выход из тупика не в чем-нибудь, не в классовой проблеме и борьбе, а в любви к ближнему своему!
- У вас, Константин Евгеньевич, - заметил Корнилов, - особый взгляд...
- Классовое чутье! - расшифровал Лазарев.
- Может быть! А это обязательно - принюхиваться к каждому без исключения предмету? Классово принюхиваться7
- Не обязательно! Но если вам от природы дан музыкальный слух или классовое обоняние, куда вы с ними денетесь? Убьете их, что ли? Их даже убить нельзя, невозможно! Вы сможете?
"Что, выкусил? - не без шаловливости посмотрела Нина Всеволодовна на Корнилова, но в то же время будто и сочувствуя ему, и спрашивая: - А что дальше? Мне это интересно".
Дальше Корнилов уже с некоторой меланхолией спросил:
- Вы Достоевского, наверное, и совсем не любите! Нынче его никто не любит, да? Сам нарком Луначарский страшно как его не любит!
- Почему же никто? - пожал плечами и энергично махнул рукой Лазарев. - Да вот она, собственная моя жена, прямо-таки обожает! А я действительно нет... И нынче, и всегда не любил: Достоевский ничего не разъяснял, но запутывал и без того запутанный мир.
Еще никому не удавалось запутать его так же... Но даже и не это странно; всегда было похоже на то, что обязательно должен явиться в мир великий и даже гениальный путаник, странно другое - немыслимый восторг и трепет перед ним человечества... Не знаю почему, но люди, погибая в путанице мира простирают руки к своему кумиру: "А это мы не сами по себе! Мы по Достоевскому погибаем!"
Подошел Бондарин.
И в нем тоже чувствовалось что-то необычное, не то праздничное, не то какие-то воспоминания его настигли, он тоже, наверное, многие годы не видел Толстого на сцене. Книги наедине с самим собой, конечно, читал, но чтобы увидеть толстовский спектакль в театре - где бы это? Чтобы при всем честном советском народе - и вдруг Толстой на сцене? Новые времена наступили... Да.
Бондарин вмиг схватил суть разговора:
- Да ни в жизнь! - сказал он. - История хоть и повторяется, но вовсе не так, чтобы в двадцатом веке мы погибали по предписаниям века девятнадцатого, это утопия! Мы если вздумаем погибать, то совершенно по-новому. Мы ведь по Толстому давно отверились, а по Достоевскому давно отсомневались, у нас совсем другая задача - бороться по Ленину! Вот какое дело... А я ведь - люблю дело!
- Ого! - удивился Лазарев и, прихватив Бондарина за рукав черного плотного костюма, легонько, но настойчиво потянул его в угол, высвобождая из разномастной толпы, которая неестественно густо заполняла небольшое сумрачное и неуютное, без всяких украшений театральное фойе. Там, в уголке, Лазарев спросил: - Таково, значит, ваше мнение, Георгий Васильевич? Неужели?!
- Зачем же мое? - ответил Бондарин. - Оно не мое, а ваше. Я ваше мнение уточняю, не более того!
- А-а-а, вот оно что! А я-то думал... Спасибо за помощь, но мне, право, было бы гораздо интереснее услышать ваше собственное мнение!
- Собственное? Пожалуйста! Мое мнение - служба! Я, знаете ли, Константин Евгеньевич, столько мнений на своем-то веку слыхивал и даже воочию видывал, через столько мнений прошел самолично, что из всех из них осталось у меня одно-единственное - служба! Вы и сами подумайте: как бы это я мог служить нынче членом президиума Крайплана, иной раз даже замещать по службе вас, ежели не пришел бы в свое время именно к этому выводу! Служба требует, и вы требуете от меня строить социализм? Строю! И даже с удовольствием! Это оказалось гораздо интереснее и даже гораздо душевнее, чем можно было предположить!
Постояли молча...
- Погибнуть по кому-нибудь, по Толстому или по Достоевскому - этому тоже ведь надо научиться!- как бы пренебрегая Бондариным и всем тем, что он только что сказал, а обращаясь к Корнилову, проговорила вдруг Нина Всеволодовна. - Или я не права?
Корнилов хотел ответить, что она права, но тут антракт кончился.
По пути домой - их, крайплановцев, в тот раз много было в театре, культорганизатор постарался, распространил билеты - все четверо сошлись снова.
Однако что-то мешало Корнилову продолжить разговор с Лазаревым. Уж не Бондарин-ли этому мешал?
Шли по снежку, по скользким тротуарам, беседуя о том о сем, Бондарин вел себя свободно, подчеркнуто свободно.
- Ну что, Константин Евгеньевич, - спрашивал он Лазарева, - дельного работничка я привел вам в Крайплан? А? - И показал глазами из-под мерлушковой шапки-папахи на Корнилова.
- Мы дадим ему работу и еще посложнее, поответственнее. Точно, дадим! - подтвердил Лазарев, а Нина Всеволодовна внимательно взглянула из лисьего воротника на Корнилова.
Бондарин же спросил ее:
- Разрешите пристроиться?! - и взял ее под левую руку, а под правую она шла с мужем. Так они и шагали дальше - втроем и дружно в ногу. Корнилов же остался позади, в одиночестве. Трое, хоть и мешая встречным прохожим, умещались на узких тротуарах, четверо никак!
Никак...
- Люди, которые умеют отражать жизнь, сами не умеют жить! Хотя бы Толстой, - громко произнес Корнилов, потом и еще добавил: - И целые народы также! Египтяне? Художественный был народ и весь, до единого человека погиб! А вот о России я думаю, что...
Бондарин, как и следовало ожидать, мгновенно подхватил мысль:
- Осознание жизни - это отшельничество. Отшельники же нынче очень редки, а главное, никому они не нужны!
Лазарев, как всегда, оставался на своей линии:
- Осознание жизни - художническое, научное, социальное, любое - обязательно должно приводить к более совершенной системе общественного устройства. Иначе грош цена искусству и науке, вообще всей так называемой духовной жизни человека!
Корнилов хотел прокомментировать это заявление, но его опередил Бондарин.
- Образование и искусство никогда не упрощали человеческого характера! - сказал он. - Они его всегда усложняли. Значит, усложняли и задачу общественного переустройства!
А чем кончилось? Подумать только, вот чем: дальше они говорили только втроем.
Правда, Нина Всеволодовна раз-другой обернулась к нему и, молча извинившись, молча же приободрила: "Терпи, Корнилов! Что поделаешь, Корнилов, если такие узкие и такие скользкие существуют в городе Красносибирске тротуары?! Вот если бы мы были где-нибудь в другом месте, в другом городе..." А еще показалось Корнилову, что она его упрекнула: "Господи! При таких-то умных, при таких серьезных разговорах и вдруг испытывать по-детски горькую обиду! По-детски отчаянное одиночество! Только потому, что вы остались одни, а мы идем втроем!"
Но он испытывал! Смешно?! Вечно одинокий человек - испытывал!
Между тем там, впереди, возникало нечто до боли интересное, развивалась исконно русская тема - что такое Россия? Бондарин говорил:
- ...вечные распри и междоусобицы! Братья-князья дрались между собою, делили стольные города. И родные революционные партии тоже. Дождемся ли когда-нибудь... Склочный мы, что ли, народ, ежели затеяли этакую гражданскую, этакую меж и внутрипартийную борьбу? Или в самом деле иначе нельзя, не бывает...
- Зато впервые в истории нашей и человечества осуществляем братство между всеми, кто к этому способен... - пояснил Лазарев.
- А кто не способен? С теми как?
Ах, как хотелось, как горел желанием Корнилов принять участие в этом споре, но нет, те трое шли впереди, он шел один позади, и чем дальше, тем все меньше он их слышал и понимал.