Наталья Львовна сидела не шевелясь, облокотившись на стол и закрыв лицо руками.
- Nathalie… (Голос Анны Фёдоровны задрожал.) Ты сейчас хорошее слово сказала… "Много ли жизни нам осталось?.." Так вот теперь… смирись, голубчик… Всю-то долгую жизнь ты одной злобой питалась. Не умела прощать, не умела любить…
Наталья Львовна порывисто обернулась.
- Я не умела любить?
- Ты себя любила, Nathalie. Пойми, одну себя… свою гордость. Ты всё требовала одной себе… А мы, матери, созданы для отречения. На этом мир стоит…
На лице Натальи Львовны застыла усмешка, полная презрения. Опустив ресницы и углы губ, чуть приподняв брови, она слушала бесстрастно.
Анна Фёдоровна выпрямилась. Пятна на её скулах разгорались всё ярче.
- Вспомни, Nathalie, твоего мужа… ваш разрыв… его смерть…
- Ты скажешь, он был жертвой - не я? Ты скажешь, я была виновата?
- Пусть он был виноват перед тобой! Пусть! Твоё дело было простить всем сердцем… снова стать ему женой… Ты дала мне прочесть его последнее письмо… Вспомни эту фразу… "Ты меня убила, Наташа"… Прости… Не сердись! Я не проповедь тебе читаю. Я тебе хочу глаза раскрыть. Ведь, жизни осталось немного… Под Богом ходим… Каково тебе будет, если, умирая, ты вдруг поймёшь, что вся твоя жизнь была…
- Подвигом! - крикнула Наталья Львовна и поднялась, бледная.
Глаза её горели вызовом.
Анна Фёдоровна как-то съёжилась и исподлобья посмотрела в прекрасное лицо.
- Ошибкой… Наташа… ошибкой…
Наталья Львовна зажала уши.
- Молчи! Молчи!.. Ни ошибок ни измены не было в моём прошлом… Ни падения ни обмана… Я исполнила свой долг. Я имею право судить других… А надо мной не признаю суда… Молчи! Ты меня никогда не понимала… Я не хочу тебя слушать!
- Наташа…
По лицу Анны Фёдоровны бежали слёзы. Костлявыми пальцами она схватила нежную руку Натальи Львовны.
- Выслушай, ради Христа!.. Кто тебе скажет правду, когда я уеду? У меня на совести это лежит… все твои заблуждения… Я не могу оставить тебя так, одинокой, несчастной, без просвета впереди… Мы, ведь, уж навряд ли когда встретимся, Nathalie, голубчик!
Она оглянулась, схватила пуф и присела у ног хозяйки, положив исхудалые руки на её колени. Шубка сползла с её плеч.
- Или ты думаешь, что ты одна несла свой крест? Что тебя жизнь обидела сильнее, чем других женщин? Полно, Наташа! И мне муж изменял не раз… Он меня бил под пьяную руку.
Наталья Львовна содрогнулась.
- Ты и это прощала?
- Да…
- Ты тряпка… овца… Ты не имела права из принципа терпеть такое унижение!
Анна Фёдоровна тихо покачала головой.
- Не знаю, Наташа… Когда я видела горе и слёзы, я о принципах не думала. Я скажу тебе больше, чего никому не говорила раньше… Ведь он меня с сыном бросил, другой увлёкся, с нею жил… три года… Пока она его не бросила сама…
- И потом пришёл умирать к тебе?
- Да, пришёл… Измученный, больной, с раскаянием… Господи! Могла ли я прогнать его? Разве он и так мало страдал?
Наталья Львовна стиснула зубы, стиснула руки, как бы сдерживая страстное негодование, рвавшееся наружу. Как червь зашевелилась старая обида и зажгла сердце.
- Вот пока… такие овцы как ты… будут выходить замуж… никогда мужчины не научатся нас уважать… и щадить наше самолюбие…
Анна Фёдоровна махнула рукой.
- Полно, голубчик! Не для самолюбия мы живём, а для счастья. Я рада, что помирилась с мужем. Он целых два года умирал на моих руках… Все мы люди… все человеки. И я закрыла ему глаза…
Она поникла головой. Платок спал с её уха, открывая седые волосы.
Уголья чуть вспыхивали, догорая. Наталья Львовна отвернула свою гордую голову и, не мигая, глядела в огонь.
- Наташа… (Голос Анны Фёдоровны упал до шёпота.) Наташа… В твоей жизни есть ещё одна ошибка…
Глаза Натальи Львовны сверкнули.
- Молчи! Молчи!.. Я не хочу тебя слушать!
- Не могу, Наташа… Постой, выслушай… В чём его вина перед тобой?.. Вы люди разных поколений.
- Уйди!
- В чём его преступление перед тобой? Что у него были идеалы, которых ты не разделяла? Были обязанности к обществу?
- Ко мне прежде всего они были! - гневно крикнула Наталья Львовна и поднялась во весь рост. - Я ему отдала свою жизнь. Он должник мой неоплатный… Я ждала, что он будет опорой, кормильцем… Он говорил, что не женится, не бросит меня… Он меня обманул, опозорил… разбил моё сердце… Молчи!.. Уйди!.. Я не хочу слушать… У меня нет сына… Жила одиноко и умру одиноко… Мне никого не нужно!
Анна Фёдоровна постояла молча, сгорбившись, опустив глаза на ковёр, как бы читая что-то в причудливых узорах его рисунка.
- До свидания, Nathalie, - тихо молвила она. - Запри за мной…
Она ушла. Дверь завизжала и хлопнула. Силуэт Анны Фёдоровны, длинный, тощий, сгорбленный, мелькнул под окном передней. Шаги долго звучали в глухой тишине улицы… Смолкли…
Наталья Львовна сидела не шевелясь.
XIII
Пробило два. Самовар давно потух. Лампа догорала. Камин угас.
Наталья Львовна встала, оглядываясь. Пора ложиться!.. Ждать нечего… Ах! Отчего же такая тоска?
Она погасила лампу, зажгла на столе свечи, растопила камин и опять села в кресло.
Бессонные ночи… одинокие грёзы… жгучие воспоминания. Новый год начался. А сколько ещё лет впереди? Зачем?
Умереть?.. О, всё равно! Одни иллюзии красят жизнь. А у неё их не будет…
Камин разгорался лениво; дрова потрескивали, шипели и дымились; несколько искр упало на пол.
Вдруг Наталья Львовна встрепенулась и выпрямилась в кресле…
В переулке, далеко-далеко где-то, проползли сани и остановились.
Она слушала, затаив дыхание.
Должно быть, седок слез и пошёл пешком.
Шаги его приближались, медленные, неуверенные… как будто он искал незнакомый дом… Они то останавливались, замирая, то звучали опять… Ближе… ближе…
Наталья Львовна встала, бледная.
Сердце её, молчавшее долгие годы, вдруг бешено забилось в груди. Она невольно сжала руками грудь и ждала, вздрагивая от волнения.
Почему она почувствовала сразу, что эти шаги придут сюда?
Ближе… ближе… Вон они звучат уже там, напротив… остановились на тротуаре… переходят улицу… Вот… направились к окну… остановились опять…
Окна были завешены тяжёлыми шторами, но сквозь щели пробивался свет.
Она беззвучно скользнула под окно и затаила дыхание. Сердце колотилось в груди, мешая слушать…
За стеклом стоял кто-то… стоял неподвижно, глядел и слушал, вопрошая тишину ночи, ожидал как она чего-то, что даст ответ на мучительную загадку…
Вдруг шаги направились дальше, миновали окна, ворота… Дальше… Смолкли.
Наталья Львовна отделилась от стены.
Ошиблась!
По лицу скользнула горькая усмешка, и губы задрожали.
Но чего же ждала она?.. Какой-нибудь загулявший прохожий бредёт домой.
Она подошла к камину, машинально взяла щипцы и поправила полено, сыпавшее искры.
Безумная тоска охватила её душу… 3ачем она ждала? Зачем надеялась?
В передней слабо звякнул колокольчик, так слабо и тихо, точно говорил: "Простите… виноват"…
Наталья Львовна уронила щипцы.
Что это? Показалось? А может, Анисья… Конечно, она… Кому же?
Ноги её дрожали. Она постояла, держась за стенку, прошла в переднюю и остановилась.
На этот раз звонок был так нервен, что она вся дрогнула, хотя и ждала его.
- Кто там? - крикнула она хриплым голосом и обеими руками схватилась за железный болт.
- Я, мама!.. Я… Отвори!
Она вскрикнула, с силой отбросила болт. Дверь распахнулась.
Наталья Львовна с воплем кинулась в широко открытые объятия.
- Мама… мама! Ты ждала? Ты не спала? Я узнал твой голос… Не плачь, мама, милая, не плачь!
Он вёл, почти нёс её на своих руках в комнату, усадил в кресло, сбросил шубу и шапку и сел у её ног.
- Мы опять вместе. Ты простила? Ты не сердишься?.. Какое счастье, мама!.. Как я ждал этой минуты! Ты молчала, жестокая, целых два года… Но пусть! Теперь всё забыто! Всё кончено… Мы вместе… Я здесь… с тобой… Обними меня…
Камин разгорелся. Пламя кидало ласковый блеск на его лицо. Как он изменился!
Она перестала плакать и глядела жадно в его черты, ища в этом бледном, худом, бородатом человеке того ребёнка, нежного и изящного, который наполнял её жизнь ласковым щебетанием, того мальчика, на которого оглядывались женщины, когда он в студенческой форме гулял вечером на бульваре, ведя под-руку свою гордую, счастливую мать. Его голос был глухой и хриплый. Звонкий, сухой кашель часто прерывал его речь. Глаза лихорадочно сверкали, впалые и большие; на скулах виднелись два ярких пятна. Землистый цвет кожи, запущенная борода, неряшливый бедный костюм, на шее шарф, вместо манишки, руки костлявые, с грязными пальцами…
В её глазах высохли слёзы.
Он был жалок. За эти два года в нём исчезло всё обаяние молодости, все следы красоты. Трудно было верить, что ему нет ещё двадцати пяти лет.
- Ты был болен? - спросила она. - Почему ты кашляешь?
- Давно кашляю, простудился… Климат там убийственный. Я тебе писал… В прошлом году я думал, что не встану. Ах! Как я ждал тогда твоего письма! Тяжело умирать одиноким, всеми забытым, с сознанием, что ты не выполнил ни одной задачи, к которой стремился, что ты исчезаешь бесследно, как тысячи других…
Он вздохнул глубоко и прижался сухими, горячими губами к её руке. Он говорил долго; она не прерывала его, стараясь понять. Несколько суток он был в дороге и прямо с поезда к ней, объяснял он, поймав её брезгливый взгляд, упавший на его руки, костюм…