Следующим утром, часам к девяти, на точку, расположенную километрах в пяти от лагеря кистеневцев, приехали три автобуса. Отряд милиции с собаками выстроился вдоль дороги, и пухлый майор, сверяясь с картой, стал распределять взводы по квадратам.
Районное милицейское начальство вышло из своих машин поразмяться, пока Степан раздавал последние указания охране Троекурова, присоединившейся к полицейской облаве. Наконец смешанные отряды ушли в чащу, а их предводители, переминаясь с ноги на ногу, устроились ждать вестей в теплом салоне полицейского "Форда". И только Степан нервно нарезал круги на холоде, время от времени поглядывая на часы.
– Третий, приём, – Степан пощелкал тангеткой мощной цифровой рации. – Шестой квадрат отработали?
– Чисто. Переходят к девятому, – прохрипел в рацию троекуровский охранник.
– Скажи ментам – оцепление по пятому и четвертому не снимать. Приём.
– Понял, не снимать. Приём.
Спустя мгновение ожила рация в полицейском "Форде" – командир одного из взводов запрашивал разрешения выполнять указания Степана.
– В постели пусть у себя командует… гондон, – начальник милиции сплюнул на землю.
– Погорел он, уволят теперь, – флегматично сказал пухлый майор.
– Ну и пес с ним. Сам виноват. Хоть бы ориентировку у нас запросил. Но нет, мы ж крутые, нам ведь в падлу с ментами-то…
– Прием, – снова прорезалась рация. – Кажется, мы нашли. На девятом квадрате.
Первой лагерь учуяла овчарка. Она рванула вперед, так что сержант, который вел ее на поводке, охнул и чуть не растянулся на снегу.
На поляне были видны свежие следы лагеря – в центре пепелище от костра, из которого еще тянулась струйка дыма; разбросаны какие-то тряпки, обрывки полиэтиленовых пакетов и пустые пластиковые бутылки. Собака заходилась беспокойным лаем.
– Сидеть! Сидеть!!! – рявкнул на нее сержант и тут же потянулся к рации на поясе. – Тридцать восьмой вызывает Иртыша. Приём.
– Иртыш, прием, – раздалось из рации.
– Ихний лагерь, – взволнованно рапортавал сержант. – Брошенный. Часа три как ушли, не меньше.
Сообщение об облаве застало кистеневцев в пути. Савельев постоянно таскал с собой портативное радио, которое круглые сутки было настроено на "Шансон", когда в начале часа музыка перебивалась выпуском местных новостей, он обычно убирал громкость практически до минимума и включал приемник снова только через ему ведомый промежуток времени, когда диктор, покончив с новостями культуры и спорта, переходил к погоде. Однако в это утро он был поглощен сборами нехитрых пожитков лагеря, так что висевшее на дереве радио ровно в восемь утра принялось рапортовать об успех российского МИДа, новых инициативах губернатора и начале работы форума малых предпринимателей области. И только в самом конце новостного выпуска, там, где обычно анонсировали ярмарку народных ремесел или концерт заезжей знаменитости, диктор со ссылкой на пресс-службу местного ОВД вдруг сообщил, что "шайка Дубровского локализована", и пообещал в ближайшие часы сообщить о результатах "беспрецедентной силовой операции". Петьку, который краем уха слушал новости, это сообщение изрядно повеселило, он даже рассказал Савельеву, что уже и на "Шансоне" они знаменитости. Но тот принял эту новость всерьез и, изрядно забеспокоившись, собрал остальных, чтобы Петька слово в слово повторил все, что о них говорилось в новостях.
Впрочем, делать было нечего. Наскоро покидав самое необходимое в рюкзаки, кистеневцы спешно покинули лагерь.
– Мне очень далеко нельзя уходить, – Дубровский оглянулся назад, где, насколько хватало глаз, шли ряды старой лесопосадки.
– Не боись, мы до Николина. Это недалеко, – ответил Савельев, который шел рядом.
– Слушай, Савельев, разойдёмся, а? Я сам лучше разберусь.
Он уже не в первый раз за утро заводил этот разговор. Дело было даже уже не в Маше. Дубровского неотступно терзала мысль, что из-за него могут попасться и все остальные.
Савельев, однако, упрямо пропускал его уговоры мимо ушей.
…Ганин, расположившись в своем кабинете под портретами президента и губернатора, лениво теребил кончик полосатого галстука. Троекуров отметил, что в нем произошла какая-то неуловимая перемена. Говорил он так же елейно, вежливо и даже робко, но в самих его глазах мерцали недобрые огоньки.
– …Ну, нет у меня сейчас столько налички! Не-ту! – повторил Троекуров в третий раз. – Да во всей области столько евриков просто так в загашниках не лежит!
Последние несколько дней он не спал и почти не ел, с ужасом наблюдая, как то, что он строил годами, распадается у него на глазах.
– А знаете, что мы сделаем? – радостно воскликнул Ганин и вытащил из ящика настольный календарь с русскими пейзажами. – Давайте-ка мы к вам для начала в Покровское проверочку зашлем, а? От моего ведомства.
– Та-а-ак, что тут у нас… восемнадцатое… – он черкнул что-то в календаре. – Восемнадцатого, через недельку вас устроит, Кирилл Петрович?
Троекуров побагровел.
– К концу недели достану, – процедил он сквозь зубы.
– Ставки выросли. Бумаги у него, – как бы невзначай уронил Ганин. – Дядя каждые пять минут к Интернету бросается. Нервный стал. Руки трясутся. Хоть в Карловы Вары отправляй… – вздохнул он, и вздох этот был полон сопереживания и сочувствия.
– Сколько? – прямо спросил Троекуров.
– Вы его поймайте сначала, Кирилл Петрович, – ответил Ганин, разглядывая свои ногти.
– Поймаем, – Троекуров еле удерживал себя от того, чтобы броситься на Ганина и приложить его пару раз физиономией об стол. – Сколько?
– Дядина стоимость возросла в полтора раза. Моя – до двадцати пяти процентов.
– Двадцать.
– Не пойдёт, – отрезал Ганин.
– По миру меня пустить хочешь? – Троекуров еле разжимал челюсти.
– Да ладно, по миру…
– Всё?
Ганин состроил гримасу, опустив вниз уголки губ, одновременно качнувшись на стуле.
– Ты играй, да не заигрывайся, "облприродзапор", я ведь и по-другому могу… – сказал Троекуров, чувствуя, как кровь приливает к лицу.
Ганин не показал страха. Он смотрел на Троекурова так, будто был посетителем зоопарка, а Троекуров – местным ручным медведем.
– Блефуете, Кирилл Петрович, – он осуждающе покачал пальцем. – Нету у вас козырей. Подрастеряли. Предлагаю перетасовать картишки-то, авось что и выпадет…
– Загадками виляешь.
– Хорошо, я вам напрямую скажу… – Ганин наклонился ниже, будто кто-то мог их подслушать. – Мне проценты в вашем бизнесе иметь не положено. По должности. По ста-ту-су…
Троекуров нахмурился, не понимая, что к чему.
– Жениться мне надо. На жену процент мой и запишем.
– Ну, и женись себе на здоровье. Кто мешает-то тебе? – сказал Троекуров, отметая самую страшную и очевидную мысль.
– Ну, вот, – Ганин хлопнул в ладоши. – Договорились.
Троекуров вскочил, руки его сами сжались в кулаки.
– Не сметь! Не сметь, тварь поганая! – взревел он. – Не сметь!
Но Ганин даже не почесался.
– Полюбил, Кирилл Петрович, – вздохнул он. – Полюбил всем сердцем, поверьте. Да и записывать на неё как-то сподручнее – ну, типа, папа единственной наследнице ещё при жизни часть имения отписал. Комар носу не подточит.
– Да ты что о себе возомнил, прыщ… – заорал Троекуров во весь голос и ударил кулаком по столу, так что стаканчик с карандашами упал на пол. – Пигалица! Я же тебя пристрелю, гада!
– Чем же вас такой расклад не устраивает, Кирилл Петрович? – Ганин поднял брови в притворном изумлении. – Я ж не урод какой-нибудь, не чучмек, не гастарбайтер. Работаю. Зарабатываю. Вхож.
Троекуров только и мог, что стоять, раздувать ноздри и жалеть, что он не задушил Ганина месяцем раньше.
– Взрослые люди. Современные… Полюбит! – заливался соловьем Ганин. Он снова залез в ящик и вытащил бутылку виски и два стакана. – А я пока за двоих её любить буду! За двоих! – и Ганин ударил себя кулаком в грудь. – Ей со мной, как за каменной стеной. На руках её носить буду!
Ганин разлил виски по стаканам и толкнул один из них к Троекурову по полировке длинного стола так ловко, словно он бармен, который полжизни провел за стойкой. Довольный произведенным эффектом, он поднял свой стакан и улыбнулся.
Кирилл Петрович на мгновение представил себе, как его дочь, его Маша, проводит с этим человеком всю оставшуюся жизнь. Он сгреб стакан и со всей мочи бросил его об стену кабинета. Осколки брызгами разлетелись по полу.
Маша уже который час собирала вещи. Осознание того, что она больше никогда сюда не вернется, вселяло в нее чувство страха, но она была уверена, что поступает правильно. Впервые в своей жизни Маша собиралась сделать то, что хочется ей. Она разглядывала полки, думая, что сейчас перед ней – вся ее жизнь, распиханная по ящикам и коробочкам, сложенная в альбомы для фотографий, жизнь, с которой нужно сейчас попрощаться.
Отец куда-то уехал еще днем и пока не появлялся – в последние дни он стал таким раздражительным и мрачным, так что Маша боялась с ним заговаривать.
Наполовину собранная сумка с вещами стояла на самой нижней полке шкафа. Маша легла на кровать, но заснуть не смогла, так что просто смотрела в потолок, ждала утра и гадала: станет ли эта ночь последней в отцовском доме и в привычном для нее миропорядке?
Снизу захлопали двери – это вернулся Троекуров. Он тяжелым и быстрым шагом ходил из комнаты в комнату на нижнем этаже. Маша слышала, как он разговаривает по телефону, но слов не различала. И вдруг отец начал кричать.
Маша спустила босые ноги на пол, а потом подошла к двери и тихонько приоткрыла ее.