Спустя два года Дубровский-младший вернулся в Москву плейбоистым, уверенным в себе молодым человеком, интересы которого сводились к карьере и веселой холостяцкой жизни. Первое задалось сразу – из мальчика на побегушках он быстро выбился в партнеры крупного адвокатского бюро, а спустя еще три года открыл свое дело, преимущественно обслуживая корпоративные сделки по слиянию и поглощению. Что же до веселой холостяцкой жизни, то она проистекала неровными запоями – Владимир то пускался во все тяжкие, проводя ночи напролет в модных кабаках и на квартирах подружек, то на месяцы пропадал из виду, по уши погрузившись в дела очередного клиента. Отец не то чтобы был на периферии сознания – он был из какого-то другого мира, совершенно Владимиру чуждого. У них практически не было общих тем для разговоров, не было общих интересов и переживаний. Поэтому Владимир время от времени дежурно звонил, чтобы поинтересоваться здоровьем отца. А поскольку Андрей Гаврилович никогда не был говоруном, каждый такой звонок заканчивался в середине второй минуты – односложные ответы быстро лишают стандартные вопросы даже видимости смысла. И все же отец и сын любили друг друга, и знали об этом, и помнили об этом – просто не общались.
Снова зазвонил телефон. Владимир хотел сбросить, а после и вовсе выключить его к чертям, но звонившей оказалась Лара.
– Ну, и куда ты пропал? – спросила она, словно они и не ссорились вовсе. На заднем фоне стоял еле различимый гомон. – Чего вечером делаешь?
– К отцу еду.
– Ясненько-понятненько, – с нескрываемым разочарованием произнесла Лара.
– Лара, – сказал Владимир и сделал паузу в попытке сохранить спокойствие. – Лара, у меня папа при смерти, ты понимаешь?
Осознание того, что он взаправду может и не увидеть своего отца, может опоздать, накатило только сейчас.
– Ну я же не знала, – без всякого сожаления сказала Лара. – А когда обратно?
– Вот сейчас доеду, быстренько пристрелю его, чтоб не мучился, и сразу к тебе. Ты меня будешь ждать, малыш?
Лара что-то пробормотала. Послышались короткие гудки.
До Кистеневки было четыре часа езды. Дубровский сильнее вдавил газ. Остановят – и черт с ним.
Он гнал по трассе, а когда показался поворот на Кистеневку, вдруг почувствовал, что ужасно хочет спать. От недосыпа стало зябко, а веки потяжелели. За лесом стояла яркая зимняя луна.
Из-за поворота выплыла бензоколонка с припаркованной рядом фурой, вздымающейся над маленьким домиком, который при ближайшем рассмотрении оказался кафешкой со странным название "Дупло" – уместнее было бы назвать это заведение "Дыра". Дубровский вышел из машины – ноги и спину нещадно ломило, сердце глухо стучало в груди. Дверь кафе скрипела несмазанными петлями и неплотно смыкалась с косяком, впуская внутрь безостановочный поток холодного воздуха.
В помещении было темно. За одним из столиков клевали носом два грузных дальнобойщика в промасленных кепках. За стойкой сидела пухлая женщина, утопив лицо в ладонях.
Хлопок двери вытащил ее из полудремы.
– Можно кофе? – спросил Владимир. – Черный, три ложки сахара, с собой.
– Тары навынос нет, – ответила буфетчица, недовольная тем, что ее разбудили. Она сонно хлопала большими и довольно бессмысленными глазами.
– А на безвыноса есть?
Выплеснув в рот липкий от сахара кофе, Дубровский расплатился и выше. На улице совсем посветлело. До Кистеневки осталось всего ничего.
Владимир миновал знакомый пролесок, и вот на холме показалась деревня – покосившиеся домики, вызвавшие обрывки воспоминаний о детстве, отце, рыбалке и прочих проявлениях той жизни, которая давным-давно закончилась.
Наступило раннее утро. По единственной большой улице бродили люди, а сама Кистеневка напоминала раскуроченный муравейник. У дома отца стояла машина "Скорой помощи", и ее невыключенная мигалка заставила Владимира почувствовать себя еще хуже.
На крыльце, перебрасываясь какими-то обыденными фразами с Кузнецовым, стоял врач в пуховике поверх халата и стряхивал в утоптанный снег сигаретный пепел. У ворот мыкалась целая толпа – то и дело кто-нибудь из них бросал взгляд на дом, ожидая приговора.
Владимир сдержанно кивнул всем сразу, и, даже не закрыв машины, взбежал в дом. Кузнецов приветственно помял ему руку, врач нахмурился, выражая таким образом свое сочувствие.
Егоровна, столкнувшаяся с Владимиром на кухне, припала к его груди и хотела было завыть, но сдержалась, чтобы лишний раз не будить Дубровского-старшего.
Владимир прошел в избу. Отец лежал в кровати, вытянув как-то стремительно иссохшие руки поверх ватного одеяла, и не нужно было быть врачом, чтобы понять, как он плох.
Дубровский-младший тихо подошел к кровати. Андрей Гаврилович открыл глаза.
Успел. Успел.
– Папа. Как ты?
– Быстро ты, – ответил Андрей Гаврилович, щурясь.
Владимир опустился на край кровати. В груди ныло. Отец выглядел так, будто умер уже сутки назад.
Вскоре Дубровский-старший погрузился в некое подобие сна. В избу заглянул врач и поманил Владимира пальцем. Оба вышли на крыльцо и закурили.
– Может, в Москву? – без особой надежды спросил Владимир.
– Да никуда он не поедет, – произнес Кузнецов и покачал головой. Вдруг он уставился куда на дорогу. – А вот и сам пожаловал, – хмыкнул.
Владимир обернулся. По дороге неторопливо полз черный "Хаммер".
– Андрей Гаврилычу это сейчас, как собаке "здрасьте", – вставил свои пять копеек врач.
На лице Кузнецова отразилось нескрываемое отвращение. Владмир хотел спросить, что, собственно, произошло, но решил, что важнее сейчас предупредить отца.
– Пап, – прошептал он, склонившись к отцу. – Там дядя Кирилл… Троекуров приехал…
Андрей Гаврилович вдруг дернулся, точно от судороги, и вытаращил глаза в потолок.
– Выйди, – его голос буквально звенел. – Я сам… Оставь меня с ним…
Владимир с горечью взглянул на отца и послушно удалился.
Кирилл Петрович, тяжело дыша, вскарабкался на крыльцо. Он остановился, чтобы утереть вспотевший лоб, когда полиэтиленовый пакет в его руках лопнул и продукты покатились по грязному снегу. Кряхтя, он скорчился, собрал свертки в охапку и снова пошел наверх.
У ворот, царапая взглядами спину Троекурова, сбились в кучу кистеневцы.
Егоровна, завидев Кирилла Петровича, молча отступила вглубь кухни. От входной двери до спальни расстояния было метров десять, и за эти двадцать шагов Троекуров, сжимая в руках гостинцы, так и норовившие выскользнуть из его объятий, успел подумать о том, что даже на войне, где они с Дубровским плечом к плечу ни на секунду не забывали о том, что могут и не дожить до завтрашнего утра, ему не было так страшно. Это был не отчаянный страх, неизменно ассоциировавшийся у Троекурова с войной, а иной, доселе незнакомый. Какая-то смутная брезгливость по отношению к самому себе, к этому проклятому ананасу, который у самой двери снова упал с глухим стуком, охватила его пополам со стыдом и боязнью того, что предстояло увидеть там, в комнате.
Андрей Гаврилович лежал на кровати без движения, так что Кириллу Петровичу даже показалось, что тот уже не здесь. "Может, оно и к лучшему", – подумалось Троекурову. Однако что-то в самой позе больного, во вздувшихся венах на запястьях, говорило о том, что Дубровский-старший еще жив. Его ноздри еле заметно раздувались. Троекуров вывалил ворох продуктов на комод, нечаянно опрокинув кривой бюстик Пушкина.
– Ну что, старый пес, допрыгался?
Дубровский смолчал, только грудь рвано вздымалась под одеялом.
– Вот, – пробормотал Троекуров, – принес тебе фруктов… И еще кой-чего, – добавил он, извлекая из очередного пакета замысловатую бутылку водки в форме автомата Калашникова.
Пальцы Дубровского задрожали, а сам он даже не побледнел, а пожелтел.
– Все-все, – успокоил его Троекуров. – Молчи… Не психуй, погорячились мы оба. Ну и ты, конечно, хорош, – сказал он буднично, словно они сидели в гостиной троекуровской усадьбы после удачной охоты. Сказал так, словно все было абсолютно нормально. Бутылка водки, должная привнести в их встречу еще больше "нормальности", тут же была тоже отложена на комод. Троекуров вдруг увидел в ней нечто болезненно нелепое и неуместное. Как ему только в голову пришло принести умирающему Дубровскому эту чертову бутылку? О чем он вообще думал?
Серый рот Андрея Гавриловича исказился – он пытался что-то сказать.
– М-м-мра… – зашептал он, но даже на единое слово сил не хватало.
– Что говоришь? – наклонился к нему Троекуров.
Старик открыл веки. Белки залила нездоровая желтизна, глаза были мутные, как у умалишенного.
– М-мразь, – отчетливо проговорил он.
Троекуров резко распрямился и сжал губы.
– Дурак ты, Андрей Гаврилыч, – подумав, сказал он. – Дураком родился, дураком жил, дураком и…
Но закончить не успел – Андрей Гаврилович сжался в конвульсии, захрипел, глаза его потеряли осмысленное выражение и закатились.
Он пару раз втянул ртом воздух с неприятным свистящим звуком, точно кто-то душил его, и в следующую секунду совсем затих.
– Андрей! – Троекуров схватил Дубровского за плечи и тряхнул – тот оказался удивительно тяжелым.
– Прости, Господи, – сказал Кирилл Петрович, глядя в мертвые глаза. Он дотронулся до лица покойника и бережно опустил тонкие веки.
Бросив последний взгляд на друга, Троекуров, стянув с комода бутылку, вышел.
– Иди туда, – обратился он к Егоровне, все еще стоявшей у плиты. – Ты нужна…