А чего мне это стоило? И стоит? Дело в том, что по правилам нам, диализникам, положена первая группа инвалидности. Я в свое время поспешила выписаться из больницы, чтобы не попасть на инвалидность, то есть чтобы было меньше четырех месяцев. Я еще не знала, что теперь законом обречена на эту именно категорию граждан (в которую, впрочем, очень многие как раз отчаянно стремятся). Группа инвалидности как будто дает много различных льгот, но еще больше ограничений: например, первая группа автоматически исключает работу на государственном, во всяком случае, предприятии.
Не буду пересказывать, как на ВТЭКе я буквально вымолила себе вторую группу, "пока что", и с правом работы - мол, она у меня творческая и почти что на дому.
Но вернемся, однако, к Гатчине, к фестивалю. И к проблеме работать или не работать, будучи на диализе.
В свое время именно я и придумала этот фестиваль. Год, если не больше, бегала, согласовывала, вела переговоры с разными городами и регионами - где б его, фестиваль, поселить.
После всех мытарств и поисков, после прекрасных русских городов, которые были каждый хорош и удивителен по-своему, фестиваль обрел себя в Гатчине. Где-то на тусовке мы познакомились с невероятно энергичной директрисой местного, единственного оставшегося на весь город, кинотеатра. И вместе с ней - и еще много с кем - мы эту гору свернули.
И вот теперь Гатчина - второй уже раз. Переговоры идут давно, любой фестиваль готовится чуть не за полгода. И давно уже я сказала, что, мол, какие для меня теперь фестивали? В моем-то положении? Но мне упорно звонили, вовлекая во всякие фестивальные хлопоты. И я уже чувствовала, что вслед за собакой Долли Гатчина становится для меня вторым канатом, привязывающим меня к жизни.
И вот уже и эта, вторая, Гатчина позади. А впереди - снова диализ за диализом. Ужасна сама эта мысль о возвращении на круги своя.
Едучи с вокзала, забегаю в редакцию, бросаю там материалы на машинку. И буквально еле живая тащусь в свое единственное прибежище - в больницу: попробуй пропустить хоть одну процедуру! А здесь пропущена целая неделя. Правда, в Ленинграде я все-таки сделала один диализ. По очень сложной предварительной договоренности.
И вот я снова в нашем скорбном обиталище. Тащусь по аллее к нашему шестому корпусу. Вдруг встречаю товарища по несчастью Володю. Удивляюсь: чего это он так рано? Он, неуклюжий, большой, говорят, сильно пьющий, - типичный житель Подмосковья.
- На диализ?
- Угу.
Он как-то неловко переминается. И вдруг говорит очень просто:
- А Тамара умерла.
Я закрываю лицо руками. Смерть всегда неожиданна. Даже когда ее ожидаешь.
Тамара...
Помню, когда вошла в палату № 1 на шесть человек, замерла в некотором оцепенении: и вот здесь я буду лежать? В палате на шесть человек?
Когда-то, двадцать лет назад, я начала свою почечную одиссею с палаты на тринадцать человек. И меня устроили на каталке, прямо посреди огромной комнаты, похожей на зал ожидания в каком-нибудь маленьком аэропорту. Когда передвинули к стенке и я получила обычную койку, это уже было счастье.
Потом волею судьбы я оказалась в ЦКБ Четвертого управления - по тогдашнему месту работы. Здесь сначала лежала на застекленной террасе (отделение было переполнено), но в конце концов оказалась в шикарной трехместной палате. С огромной ванной. Еще годика через два передвинулась на ступеньку выше - уже к двухместным покоям. Впрочем, муж считает, что чем хуже бытовые условия, тем лучше лечат. И, возможно, он прав.
Так вот, рядом со мной здесь, в отделении гемодиализа, лежала женщина, ее звали Тамара Алексеевна, но уже вскоре я стала звать ее просто Тамарой - наши кровати были рядом. И мы с ней "проспали", а вернее, почти прободрствовали много, много ночей кряду.
В ту первую ночь в большой и невероятно душной палате Тамара все время слегка постанывала. И я со страхом думала: неужели так всегда и будет? Много-много лет уже и дома-то спишь еле-еле, со снотворными, потому они давно не помогают. А что же будет здесь? Тем более я уже знала, что почечники проводят в больницах не дни, а годы, - значит, и мне вся эта история со стонами надолго. Но я еще не знала, что такое настоящие стоны. Это мне только предстояло узнать.
Но тогда Тамара простонала всю ночь. А я так и не заснула ни на минуту.
Что такое истинный стон, я поняла, когда из побывки домой вернулась еще одна соседка по палате - Ирина. Вроде бы одного со мной возраста. И вдруг выясняется - лет на двадцать моложе меня. А выглядит старухой. Оказывается, она года четыре назад сделала операцию, но вот теперь почка отторглась и оставила ее без всякого иммунитета.
Одним словом, тоже очень тяжелая больная. Наблюдая их обеих почти три месяца, Тамару и Ирину, я невольно делала интересные для себя выводы - и об этой болезни, и о долготерпении вообще. Как-то так получилось, что мы сразу сошлись с Тамарой. Хотя ничто, казалось бы, нас не связывало, такие мы во всем были разные. Тамара была из Подмосковья, из Воскресенска. И поэтому единственная из нас не ездила домой по субботам и воскресеньям - куда, да и как она поедет? Ведь ни машины, ничего такого у нее, конечно, не было. И вот представьте себе: лето, жара, а в больнице уже два месяца нет воды. Она мается, ей невероятно тяжело - мыться-то можно только холодной водой. Да и каково ей мыться? Она ведь и ходит-то еле-еле. Дело в том, что плюс ко всем болезням ей еще с полгода назад, до моего здесь появления, фактически "отняли ногу". То есть медсестра сделала ей укол и попала в нерв. За это, конечно, где-нибудь в цивилизованном мире ее бы по суду обложили какой-нибудь данью в пользу пострадавшей - но только не у нас. Правда, в свое дежурство эта самая медсестра теперь приходила к нам в палату и по полчаса массировала Тамаре ногу.
Однажды Тамара попросила меня написать ей доверенность на инвалидную пенсию. Дело в том, что ее муж Володя - сильно пьющий и потому доверенность - на сестру.
Володя регулярно являлся к нам в больницу, и притом - трезвый. Сидел по полдня: и в самом деле, если человек приехал аж из самого Воскресенска, то это уже надолго. Но каково терпеть по полдня в женской палате мужика? Невольно прислушивалась к их разговорам. Суровая жизнь. Он и в подарок-то ей приносил что-то до такой степени нищее, что прямо слезы капали. Кусочек колбаски, "пельмешки" (так она их называла), кваску - любила сама себе делать окрошку. Чувствовалось, что она и жалела его вроде бы, но и немного стеснялась. Иногда они часами просто молчали. Иногда он помогал ей мыться - вот так и шла жизнь, вся на чужих глазах.
А по ночам Тамара вела иногда непримиримую войну с Ириной - с ее театральным поведением, бесконечным стремлением обратить на себя внимание. Есть такие больные, которые всех вокруг готовы ухайдокать, прежде всего - своих несчастных мужей (как правило, у них мужья подкаблучники). Мстят всему миру, а им - в первую очередь.
Не такова была Тамара. Она никогда ни от кого ничего не требовала, все брала на себя. Вот такой я ее запомнила.
Смерть профессора
Мы, в общем, не были знакомы, хотя, естественно, видались друг с другом и здоровались, как и все на диализе. Меня этот человек (как его зовут, я узнала только в день его гибели) сначала заинтересовал чисто внешне - он был высокий, большой, как говорят, представительный, но при этом с огромным животом, будто у беременной женщины. Это, увы, признак нашей болезни - поликистоза, то есть множественного кистозного поражения почек, которые почему-то при этом расположены не сзади, а спереди - такой уж парадокс болезни.
Потом я кое-что о нем узнала, не специально, а случайно, когда говорила со своим врачом насчет собственной операции. Он рассказал, что вот, мол, Алексей Орестович (так я узнала его имя) поступил на диализ с целью именно оперироваться. Но потом резко передумал. И теперь решил остаться на диализе. Я представила, как бы у него изымали такую огромную почку (а может быть, и две пришлось бы удалять?). Вспомнила Эмму - у нее почка тянула на три кило. Здесь же речь, думаю, была о куда большей.
Он сам себе установил режим: диализ не три, как большинству, а два раза в неделю, правда по пять часов (это очень много!). Конечно, двухразовый диализ предполагает хорошее состояние больного, хорошие же анализы, но пациент был очень упрямый. Он сам все себе устанавливал и назначал, жестко сам за себя боролся, чуть не каждый день бегал по нескольку километров!
Таким был Алексей Орестович. С ним никто особенно не дружил, никто не панибратствовал, не лялякал до или после диализа - в ожидании машины о чем здесь только не пересудачишь с товарищами по несчастью, от политики до кулинарных рецептов. Профессор (Алексей Орестович был профессор) обычно приезжал позже остальных на своей машине, здоровался, входил в раздевалку и шел на диализ. После я его обычно не видела, ведь его диализ продолжался, я уже говорила, пять долгих часов.
А потом началась эта история с новой аппаратурой, когда мы с ним, собственно, и познакомились. Это было нечто. Вдруг разнесся слух, что к нам поступила из Германии новая аппаратура фирмы "Фрэзениус". Двадцать аппаратов(!), абсолютно бесплатно, со всем, что к ним полагается, даже с лабораторией и с обязательством обучить персонал. С гарантийным сроком обслуживания на год. Как в сказке! Наши врачи и зав. отделением, обычно весьма мрачный и закрытый, только об этом и говорили.