- Эйх мир а гройсер менч! Большой человек! Никто тебя не остановит! Кому ты нужен без работы! Ты будешь пахать на них до самой смерти! У тебя уже столько фамилий, что тебя просто потеряли!
- Я же говорил, что ты умница! Они меня потеряли! Ты права! Права! Пока не построю царские палаты… это уже было… что дети?
- Дети? Какие дети? У тебя что, есть дети?
- Знаешь, иногда мне кажется…- он замолчал и склонился над тарелкой.
- Ну, договаривай, говори - я ничего не вижу, меня подменили, ничего вокруг не интересует… мой отец вовремя умер, но не каждому бывает такое счастье… его и в местечке уважали за ум… а у нас не одни дураки жили…
- Знаю, у вас в местечке родился Троцкий… дос из а глик! Это большое счастье! Но прошло ровно пол двадцатого века, и мир ничего не предложил новенького кроме способов убийства, и первые удары всегда падают на наши головы… так если умереть, то хорошо, как Пьер и Люс… ты помнишь "Пьер и Люс"? Помнишь? Конечно, помнишь - мы вместе вслух читали, а у тебя всегда память была лучше… лучше, лучше… так оглянись назад: стало плохо, и нас опять нашли… одними татарами и саратовскими немцами не обойдется… ты же знаешь, ты же вся в отца…
* * *
- И ты знала, что он пишет что-то свое?
- Скорее догадывалась… такое легкое перо… но он при своей мешковатости и наивной мягкотелости был с твердым стержнем внутри… нет, я не знала, конечно.
- А ты не писала что-то "свое"?
- Все, что я писала и делала, было "свое" и часто не устраивало генеральную линию… но в науке нельзя выхватить одного - это дело коллективное, я бы сказала корпоративное… тут не спрячешь ничего… а честно сказать, не было у кого спрятать…
- У тебя не было друзей?
- Таких, у кого можно спрятать, не было, все они нуждались сами в такой же дружеской поддержке. На этом и строилось осведомительство в этой среде. Некоторые наивно полагали, что могут откупиться чужой судьбой и жизнью, обесценивая этим свою собственную…
- А ты уже не верила в общую идею?
- Если скажу "да" - совру, если "нет" - неправду… единственное, что я могла сделать, порвать и вынести некоторые книги…
- Я помню…
- И знаю, что ты их потихоньку спасал…
- Этого я не знал!
- Знала!
- И не остановила меня?
- Ты бы потом не простил мне этого…
Мама, мама, кто же посмел встать между нами! Как мне вернуться туда, чтобы тогда жить с тобой одним, общим… как страшно ты спасала меня… вы жили, как обложенные волки… биологи, генетики… по-вашему выходило, что коммунистические идеи не передаются по наследству и надо власти тратить колоссальные силы на внедрение их в человека, а потому уровень разума населения должен был быть достаточным лишь для восприятия дрессировки… сколько подписей стояло под твоими статьями - оценивающих, разрешающих, допускающих, берущих на себя ответственность… а кому это надо - брать на себя ответственность… сколько идей состарилось в ящиках лабораторных столов и сгорело в буквальном смысле перед предполагаемыми обысками и арестами. Мы имеем право только сожалеть - ну не все же могли быть протопопами Авакумами, хирургами Добровольскими и стоиками Вавиловыми.
Может быть, ты и не знала, что он писал, а может, так убедила себя в этом, чтоб и под пыткой не проговориться… а ты не забыла, что с тем чемоданчиком, что стоял в прихожей у стеллажа с книгами с твоей парой белья, зубной щеткой, железной коробочкой зубного порошка и полотняным мешочком сухарей, потом… я ездил в институт и носил в нем Термодинамику и ноты… он так и простоял без дела все аресты и погромы… ты, наверное, тоже думала, что до тебя просто не дошли руки…
Авоська
Смирнову очень хотелось немедленно вытащить рукопись, разложить страницы на столе и узнать из них сокровенное о себе и товарищах, и о Пинхусе. Они все его любили, хотя поначалу он производил неприятное впечатление своей неуклюжестью, кривой верхней губой, раздвоенным кончиком тупого носа, который то и дело вытирал или просто по привычке подбивал снизу вверх ладонью… Его бескорыстие и бесхитростность подкупали через минуту общения, и сколько потом ни проходило времени рядом с ним, он таким и оставался: преданным и жившим больше где-то внутри себя.
Слава вспомнил, как Пинхус забирал его из распределителя… непонятно, почему…
"Он же русский! - Возражал заведующий, - И у меня нет разнарядки…" Пинхус не соглашался: "Русский! Разнарядки! Ты посмотри, какие у него глаза! Он же пропадет тут!" Но чиновника переубедить не удавалось: "Как же так? У Вас же еврейская колония!" Пинхус тоже сражался: "Еврейская, еврейская! Ну, дак что? Все люди евреи - не все об этом догадываются!" Как ему удалось переубедить, а главное - зачем, мучило Славу уже много лет. Среди Школьников, Канторовичей, Явно, Миримских, Меламедов были и Ручкины, Заривняки, Нечитайло, поэтому Смирнов легко вписался в этот ряд, а через полгода болтал на идиш не хуже тех, кто с детства не знал другого языка и здесь учил русский…
Он положил сумку на стол, вышел и вернулся с плоским резиновым ведром, трофеем, захваченным в гараже немецкого штаба еще в Белоруссии, бережно вложил рукопись в это ведро, щелкнул клапанами, загнул верх и перетянул веревкой. Вода теперь не могла просочиться внутрь. Потом все это завернул снова в газету и втиснул в старую грязную, когда-то бывшую белой авоську. Теперь вряд ли чье-нибудь внимание она могла привлечь.
Для него содержимое было не просто памятью прошедших лет - там, как он понял, хранилась его прошлая, теперь то ли умершая, то ли разбросанная семья. Он был "фронтовая разведка" и первым видел то, о чем и в сводках не сообщали, и в книгах не писали. Несколько раз они натыкались на концентрационные лагеря, и лучше всего о них информировали надписи на стенах в бараках и на остатках строений. Его товарищи не знали, что он понимал эти закорючки, оставленные на память миру в последний миг перед вечным закатом. Где могли они быть, его товарищи и друзья… он вдруг прервал свои воспоминания и остановился на полшаге: "А что же он сам не засунул туда свою тетрадку?!.." Но, постояв несколько мгновений, решил, что не надо все добро складывать в одно место - армейские команды, еще прошлых веков, очень разумны, даже мудры: рассредоточиться. Он же не в наступление идет, обороняется - не надо так рисковать…
Рано утром, когда туман медленно отступал в низинки и прятался за низкорослыми елками на опушке, через поле медленно шел человек, сильно прихрамывая и потому не сворачивая, чтобы обойти лужи. Его кирзовые сапоги были заляпаны грязью до самого верха, армейская телогрейка застегнута на все пуговицы и на лоб надвинута бывалая тоже армейская ушанка. В руке идущего болталась грязная авоська, в которой лежало что-то завернутое в газету, торчала головка бутылки, и выпирали углы тоже завернутой в газету буханки - явно харчишки, которые раздобыл, наверное, на станции. Человек шел неторопливо, не глядя под ноги и не поворачивая головы. Бог его знает, куда и зачем. Картина эта была настолько обычна, что не могла вызвать ни у кого подозрения… он добрел до опушки, свернул по дороге вдоль леса, а когда достиг переложенных туманом, как ватой в ящике новогодних игрушек, елочек, вдруг резко взял влево между ними. Слегка качнулось несколько веток, роняя капли, и человек исчез. Он и тут шел уверенно и не оглядываясь, чуть отведя назад руку с авоськой, чтобы не задевать ею ветки по сторонам. Через полчаса он остановился, снял шапку, вытер ладонью пот со лба и тихонько по особому свистнул - никто не отозвался, тогда он свистнул чуть громче и замер, прислушиваясь. Его натренированное ухо уловило слабый треск веток, он усмехнулся и пошел навстречу звуку, через несколько шагов снова остановился, и в этот момент к ногам его бросилась огромная лохматая собака и, слабо поскуливая и изогнув кольцом свое тело, затопталась смешно вокруг, сильно колотя хвостом по голенищам его сапог, отчего раздались редкие глухие хлопки. "Домой, домой, Лирка!" - скомандовал Смирнов, и собака побежала вперед, непрерывно оглядываясь на ведомого. Через несколько минут чаща внезапно уперлась в мокрый бревенчатый бок избы, пахнуло теплом из отворенной двери, и пришелец шагнул внутрь в полумрак. "А где хозяин?" - обратился он в глубину и, не получив ответа, снова вышел на крыльцо, повторил свой вопрос, и собака, перекинув голову с боку на бок, рванулась в чащу. Смирнов огляделся, пошел к покосившемуся строению, скинул щеколду с двери и, когда вышел обратно, в руках его ничего не было. Он снова отправился в избу, разложил в печке огонь, поставил чайник, достал из самодельного шкафчика стаканы, тарелку, два ножа, положил все это на стол, вышел на крыльцо и закурил в ожидании.