- Виноват-с, заболтался, Павел Васильич. Вы только мои бумажки прочитайте, потому как теперь нужно темноту достигать, и все уж по-настоящему-с.
- Хорошо, я прочитаю, а вы как-нибудь зайдите, - обрадовался Сажин поводу отвязаться. - У вас какие-то проекты… да?
- Да-с… Обо всем есть, потому как всякий обязан свою лепту, например… А прежде всего, конечно, навоз, Павел Васильевич! Помилуйте, ведь скоро дохнуть будет нельзя: со всех сторон Мохов-то обложили навозом, а от этого выделяется аммиак, одним словом, всякий вред-с. Между тем в навозе мы теряем целое богатство: приготовлять туки, выделывать селитру, да мало ли что?
- Это, видите ли, относится к городу, а не к земству.
- Точно так-е, но я к слову сказал. А как вы относительно полиции полагаете, Павел Васильич? Например, зачем свое зверство оказывать?.. Если живого человека по скуле или в самое причинное место… Главное, зачем же уродовать человека?
- Вы собственно чем занимаетесь? - спрашивал Сажин, провожая разговаривавшего гостя до передней.
- А так, Павел Васильич, разными делами-с… Марфа Петровна меня весьма знают… Марфа Петровна Злобина. Суседи еще с вами будут. И Василиса Ивановна наверно помнят, потому как я к Василию Анфимычу тоже захаживал.
Пружинкин, раскланиваясь, допятился было до самых дверей, но еще раз вернулся и проговорил с какой-то детской наивностью:
- Павел Васильич! Какой вам господь талант открыл: так до самого сердца проникаете, когда эту темноту начнете теснить. Преотлично…
Эта последняя выходка окончательно рассмешила Сажина, и он вернулся в столовую к Щипцову с улыбавшимся лицом, повторяя: "Первое дело - навоз!" Щипцов посмотрел на него с недоумением и нахмурился.
- Удивительные люди на Руси бывают! - заговорил Сажин, позабыв о газете. - Это уж не первый такой прожектёр ко мне является… Простой мещанин, какой-то Пружинкин, а, видимо, человек из кожи лезет. Тут и костяной завод, и фабрикация канатов из крапивы, и приготовление искусственных туков, а в конце концов непременно человек кончит perpetuum mobile, как все наши самоучки. Уморил он меня. "Первое дело - навоз!" Ха-ха! А на вид такой степенный человек и может говорить складно.
- Чему же вы так радуетесь? - спрашивал Щипцов, ероша бороду. - Мало ли на свете дураков!
- Нет, это не то. Человеку некуда девать свои силы, нет выхода, вот и являются разные иллюзии и несбыточные желания. Может быть, из того же Пружинкина вышел бы полезный человек, если бы пристроить его к делу, а теперь он будет только мечтать.
Вопрос о газете и на этот раз остался недоконченным. Щипцов скоро ушел, рассерженный легкомыслием "премьера", как он называл про себя Сажина, и находил это слово очень колким. Через несколько дней Пружинкин явился за ответом и в передней вступил с Семенычем в настоящее ратоборство.
- Куды пре-ошь?! - кричал швейцар, стараясь загородить дорогу наверх. - Этак всякий будет приходить! Надо и честь знать!
- Это не твое дело, хам! - ругался Пружинкин, стараясь оттолкнуть Семеныча. - Не к тебе пришел! Погоди, вот я объясню Павлу Васильичу, как ты двугривенные собираешь!
У Семеныча от этой угрозы опустились руки. Он почувствовал себя кровно обиженным и только мог проговорить:
- Вот еще язва-то навязалась. А?!
Пружинкин успел за это время взбежать наверх и уже несколько раз внушительно кашлянул в передней. Он опять замер, заслышав шаги Сажина, который вынес ему в переднюю все бумаги.
- Вы затрогиваете вопросы общественного характера, - объяснял он торопливо, - но необходимо подождать. Не наступило еще время. Поверьте, что я первый сделаю все, что будет от меня зависеть.
- Так-с, Павел Васильич… А как же, например, Теребиловка?
- Когда очередь дойдет до вашей Теребиловки, тогда мы поговорим с вами об этом, а теперь земству до себя только впору!
- Это совершенно верно-с, Павел Васильич! И относительно навоза тоже?
- Да, и навозу придется подождать!
Несмотря на такой неблагоприятный оборот дела, Пружинкин явился к Сажину в третий раз, причем он проник в дом через "половину" Василисы Ивановны и таким образом очень ловко обошел Семеныча. Он явился с каким-то частным известием, касавшимся земства, но Сажина эта навязчивость взбесила. Его время не принадлежало ему, а этот сумасшедший начинает эксплоатировать его вежливость. Необходимо было разом покончить это дело, и, выслушивая болтовню Пружинкина, Сажин перебирал в уме разные способы вежливо прогонять людей, притом выгонять так, чтобы они потеряли всякую охоту явиться в другой раз. Сажин даже раскрыл рот, но в этот момент его осенила счастливая мысль, и он с улыбкой проговорил:
- Подождите одну минуточку… Я сейчас.
- Могу-с, Павел Васильич!
В своем кабинете Сажин с улыбкой набросал своим размашистым почерком целое письмо и, заключив его в узенький, плотный конверт, вернулся в приемную.
- Вот вам письмо, господин Пружинкин! - проговорил он, подавая письмо. - С ним вы отправитесь к Софье Сергеевне Мешковой.
- К генеральше? Слышал и знаю-с их, то-есть по видимости. Они с Анной Ивановной еще школу хотят в Теребиловке открывать, и я им квартиру подыскал.
- Вот и прекрасно! А Софья Сергеевна уже скажет вам, что делать…
- Покорно вас благодарю, Павел Васильич. Я живой ногой к их превосходительству оберну.
Заручившись письмом от самого Павла Васильевича, Пружинкин спустился вниз к Василисе Ивановне, оделся, но на улицу вышел не двором, а через подъезд. Семеныч был взят неприятелем с тыла и опять растерялся.
- Что взял, хамово отродье? - торжествовал Пружинкин, помахивая письмом у Семеныча под носом. - От самого Павла Васильича!
Ничего не знавший старик заплакал бы от огорчения, если бы прочитал то, что писал Сажин генеральше:
"Посылаю вам, в виде сюрприза, одного из одолевающих меня сумасшедших… Найдите средство избавить меня от него или его от меня, а то я попал в самое дурацкое осадное положение. В ваших маленьких руках тысячи средств сделать самого опасного человека безвредным, и в то же время ваш зоологический сад обогатится еще одним интересным экземпляром. Может быть, предъявитель будет вам даже полезен".
VII
Генеральша жила на Монастырской набережной, в двух шагах от городского сада, упиравшегося своими липовыми аллеями прямо в реку Наземку. Одноэтажный каменный домик поглядывал на улицу своими пятью окнами с таким сытым довольством, как только что пообедавший человек.
На обитых зеленой клеенкой дверях подъезда белели две визитные карточки: "Софья Сергеевна Мешкова" и "Владимир Аркадьевич Ханов". Пружинкин, если бы пришел без письма, то постарался бы проникнуть в дом каким-нибудь задним ходом, но теперь он чувствовал себя до некоторой степени официальным лицом и позвонил. Где-то точно под землей раздался дребезжащий серебристый звук, и Пружинкин испугался собственной смелости. Выскочившая на звонок франтиха-горничная сердито оглядела гостя с ног до головы и остановилась в выжидающей позе.
- Ангельчик, генеральша дома? - умильно заговорил Пружинкин и, показывая уголок письма, прибавил: - От Павла Васильича письмецо… в собственные руки их превосходительства.
- Подождите, - ответил ангельчик и скрылся.
Пружинкин, не торопясь, разделся в большой и светлой прихожей, посмотрел на себя в зеркало и прокашлялся. Скоро послышались легкие, короткие шажки, и в зале показалась сама Софья Сергеевна, одетая в какое-то ослепительно-белое матине. Пружинкин шаркнул ножкой и, вступив в залу, очень галантно раскланялся.
- От Павла Васильича… в собственные руки-с… - бормотал он, пока генеральша нетерпеливо рвала конверт своими маленькими ручками.
Пробежав письмо глазами, она заметно покраснела, закусила нижнюю розовую губку и молча попросила Пружинкина следовать за ней.
- Дарьица, ты подашь нам кофе в гостиную, - лениво проговорила Софья Сергеевна, по пути поправляя перед зеркалом кое-как собранные узлом волосы. - Извините, господин Пружинкин, я не знаю, как вас по имени-отчеству.
- Егор Андреевич, ваше превосходительство, - ответил Пружинкин, выступая по паркету с такой осторожностью, точно он шел по стеклу.
Дарьица сердито прошумела своими накрахмаленными юбками и остановилась в дверях гостиной, чтобы еще раз посмотреть на странного гостя, которого барыня вела прямо в гостиную. Генеральша только что успела подняться с постели, и от всей ее маленькой фигурки так и веяло непроснувшейся ленивой красотой. Это была очень изящная маленькая женщина с очень милой грёзовской головкой, обрамленной какими-то детскими кудряшками, эффектно оттенявшими белизну ее точеной шеи. Маленькие уши красиво прятались в шелковой волне волос, как две розовых раковины. Руки и ноги генеральши Софьи Сергеевны, по отзывам настоящих знатоков, были верхом совершенства, а голубые, большие, бесхарактерные глаза смотрели из темной бахромы ресниц с беззащитной наивностью. Одевалась она всегда к лицу, и если бы не чисто-женская полнота, то ее можно бы принять в тридцать лет за девочку-подростка. Близкие знакомые называли Софью Сергеевну "грёзовской генеральшей". Перечислением указанных выше достоинств мы пока и ограничимся, тем более, что и сама Софья Сергеевна в описываемое нами время даже стыдилась своих маленьких женских преимуществ: быть красивой куклой, игрушкой и забавой в руках мужчины, по меньшей мере, гнусно, как чистосердечно уверяла сама генеральша. К недостаткам Софьи Сергеевны - увы, людей без недостатков нет! - между прочим, относили ее институтскую привычку закатывать глаза и вообще делать те маленькие "движения", которые так недавно признавались неотъемлемым признаком женственности.