Валерий Суров - Зал ожидания стр 8.

Когда мама привезла меня из Москвы, где я проживал у бабушки на булочках и пряниках, братва меня, сытого и гладкого, естественно, возненави­дела. Мало того, что теперь в животе обосновалась пустота, мне еще щедро выделялись тычки и подзатыльники. Не вынеся голода и колотушек, я од­нажды убежал на вокзал, насобирал там перронных билетиков и собрался ехать обратно, в Москву, временно позабыв, что бабушка померла. Потом я много раз убегал из дому, из домов. Из своего убегал, а уж из чужих - и подавно. Сам бог велел... Уехать в Москву не удалось - меня задержал милици­онер. И хотя милиционерами у нас принято пугать с детства (вот придет милиционер, если кашу не съешь. Или волк. Как-то они сравнялись в дет­ском понимании - волк и милиционер. Может, отсюда у нас и отношение к милиции не очень-то любезное. Человек лишний раз не подойдет к милицио­неру, а лучше его обойдет.) Но у меня имелся родной дядька, бывший ра­ботник "внутренних органов", и поэтому я того, первого милиционера, не испугался, а полностью доверился ему. Тем более, кашу нас не надо было заставлять есть - мы и тарелки до блеска выскребали-вылизывали, а роль блюстителя порядка в доме исполняла мама.

Со временем мы научились питаться и зимой. Мы таскали в лавку старь­евщика кости, которые набирали по помойкам. (Кто-то даже и мясо лопал в то время!) Весной, когда оттаивало заброшенное кладбище Ямки, мы набирали там человеческих костей вместе с черепами и берцовыми костями и тащили всю эту арматуру старьевщику, предварительно разбив мослы молотом, иначе старьевщик не принимал. А узнав человеческую кость, он бледнел закатывал глаза и называл нас "урус дунгыз" ... В поисках добычи натыкались мы на целые гробы и смотрели, как и во что был одет покойник. Ямки были усыпаны человеческими костями. Валялись повсюду черепа с волосами, с бо­родами. Ни черта мы не боялись, и ни в ком из нас не шевельнулось сомнение, что так нельзя.

Напротив Ямок, в деревянной пивной, добросовестно спивались насмерть фронтовые калеки. Напившись, они рвали на себе рубахи, швыряли медали и ордена на землю и ломали костыли друг у друга на головах.

12

По Разъезжей и улице Марата вышел к ТЮЗу. Там, в парке, на скамейках целовались и общупывали друг друга юноши и девушку и притулиться где- нибудь здесь было бы верхом неприличия и бестактности.

Во всех залах Витебского тоже было полно народу. Так же, как и на других вокзалах Нашей необъятной страны, тут спали на пoлу, постелив газеты и сунув под головы сумки с колбасой, рюкзаки с мясом, чемоданы. Возле касс в строгом порядке, спала очередь. У багажных автоматов камеры хранения ужинали чем попало цыгане. Тоже куда-то, видать, ехали. А может, просто жили на вокзале?.. Поболтавшись по залам и почувствовав, как гудят ноги, я, плюнув в урну, вначале присел на корточки, а потом поднялся и направил стопы в парк ТЮЗа.

Отыскал скамейку, на которой сонно лизалась парочка, сел с краю. Парень держал девушку одной рукой за грудь, а другую запустил глубоко под подол марлевой юбки. Он покосился на меня неприязненно, и в знак протеста, засу­нул руку под подол подруги еще глубже, показывая этим, что им на меня вовсе наплевать, и что прямо при мне (если уж им так приспичит) они смогут даже и переспать.

Я встал и пошел по Гороховой в сторону Адмиралтейства. Шел тупо и устало, наступая на бумажки от мороженого и на окурки. Всюду гуляли. Возле Адмиралтейства все скамейки были заняты. Были заняты все скамейки и на Дворцовой и на Адмиралтейской... Во всем мире были заняты скамейки. Были даже заняты скамейки на Сииопской набережной, невзирая на то, что скамеек отродясь там не стояло.

У парапета околачивалось столько же народу, сколько и днем. Даже на львах сидели, на ступеньках спуска к воде возле Дворцового моста. И даже на площади Декабристов лошадь была занята. На ней сидел Петр и показывал медной рукой на ту сторону Невы. Я присмотрелся, но и у Академии всюду сидели. Все заняли до моего прихода, загодя. И тут мне места нет...

Сквозь черные чугунные подзорники Дворцового моста проблескивал золотой луч Петропавловской колокольни. Кое-где обездолеиные подростки мерзко бренчали на гитарах, оскверняя красоту предрассветной тишины тоскливыми откровениями. Раздавались всплески музыки из транзисторов. По Неве важно тянулся караван судов, светя габаритными очами, а у мостов в своих машинах, сложив головы и руки на баранках, дремали частники, водители такси, водители автофур с надписями "Хлеб", "Почта" ... На парапе­те, у ног льва, катящего к воде шар, сидел курсант торгового флота и обре­ченно ел целую буханку ржаного хлеба.

"Да что же это - присесть негде!" - подумал я раздраженно. Но тут же успокоил себя мыслью, что делаю благородное дело, встречая горбатого Жорку.

Миновав площадь Декабристов, поплелся по пустынному проспекту Майорова, в надежде скоротать пустой ходьбой время. Тем более, что наме­чался уже третий час ночи. Можно, правда, было б выехать из дому на такси и попасть к временной сводке мостов, но вспомнил, что ночью таксисты дерут втридорога, да и поймать ли ночью такси на Выборгской-то стороне, на Граж­данке?..

На Измайловском решил пойти на Варшавский вокзал. Оттуда, считан, уж и вовсе нет поездов. Там-то, может, сыщется местечко! .. Но на одной из Крас­ноармейских завернул, решив дать кругаля по Лермонтовскому проспекту, просто так, мимо дома одного приятеля.

На витрине спортивного магазина каменный манекен варил в новом алюминиевом котелке на бумажном костре концентратный суп, прямо в пачке. Наряженный неладно, будто покойник, он тупо смотрел стеклянными глазами на бадминтононую ракетку с ценником посредине, и я подумал, что вот даже истукан, и тот имеет свой угол, хотя и за стеклом. И я бы согласился жить даже на витрине, лишь бы иметь свой, пусть бумажный костерок...

Форточка была открыта. Из нее выползал в вылинявшее белесое небо жалобный дымок. Я увидел за стеклом седую башку приятеля и вошел в подъ­езд. Почему-то друг не спал. Он открыл дверь на первый же звяк звонка.

- Ты что бодрствуешь? - удивился я, входя в квартиру.

- А ты?

- Встречаю поезд в пять утра. Вот, из-за мостов переехал с ночи на эту сторону.

- Позвонил бы... Чем болтаться по городу-то. Положил бы я тебя где- нибудь. Вон, на припорожном коврике, например...

- Не хотел беспокоить. Думал - спишь.

- Уснешь тут... Разве что навечно... Чаю?

- Давай.

Он кинул мне встречь шлепанцы, а сам отправился на кухню и там с кем-то заговорил. Говорить, по моим расчетам, он не мог ни с кем. Разве что с самим собой. Но на чеканутого он вроде б не походил. У него ведь и кликуха раньше была "Железный Феликс". Престарелые его родители обитали с ранней весны до зимней осени на даче, в Горелово, и в город почти не приезжали, и он в это время блаженствовал в отдельной квартире, правда, с ограничениями, которые ему вводила, уезжая, мама. Зимой же он ютился в коммуналке, у любовницы, держа свои вещи на двух квартирах. Две бритвы, два помазка, две зубные щетки...

Пройдя следом за ним на кухню, я обнаружил сидящую у окна молодую попсовую девицу. Девица курила сигарету. Она, элегантно стряхнув пепел в горшок с алоэ, сдержанно поздоровалась со мной. Этому я тоже удивился - приятель мой был из прожженных женофобов, и баб всех не то чтобы ненави­дел. Хуже. Он их вовсе не воспринимал как людей.

- Тебе индийский или цейлонский?

- Какая разница.- Я присел на свободную табуретку и тоже достал из пачки сигарету.

Девица протянула мне японскую зажигалку и чиркнула ею. Я еще раз глянул на ночную гостью и допер: это была его дочь. Ее я не видел года два, ес­ли не больше, и этого времени оказалось достаточно, чтобы из голенастой ком­сомолки она изловчилась оформиться в симпатичную юную даму.

- А эта что тут делает? - кивнул я на Ирину.

- Сбежала от матери,- горько пояснил друг.

- Как?

- Совсем.

Я перевел глаза на Ирину. Она охотно пояснила:

- С вещами. Навсегда.

- Еще вернешься,- успокоил ее отец.

- Ни за что! - она загасила сигарету и попросила: - Сделай мне еще чаю, пап. Но мне только цейлонский.

- Ладно.

- А что не спите?. - спросил я.

- Так ведь она только в два вернулась с гулянки!

- Мать, наверное, не разрешала поздно возвращаться? - спросил я ее.

- Нет, не поэтому. Я в принципе с ней не схожусь во взглядах на жизнь,- ответила Ирина.

- А что ты ей курить разрешаешь? - спросил я друга.

- Хрен с ней. Пускай. Это ее личное дело.

- Может, пусть еще и пьет, и с мальчиками дремлет? - спросил я с под­ковыркой.

- Пусть,- серьезно согласился он. - Пусть пьет и с мужиками спит, если ей это нравится.

- Мне пить не нравится,- вставила дочь, закинув ногу на ногу.

- Ну, не пей. Дешевле жить,- сказал отец.- На одну пол-литру неделю спокойно питаться можно. Да и на куреве не грех сэкономить. Ты вон "Кос­мос" куришь. Семьдесят копеек. А это сто грамм сыра, плюс - сто масла и еще французская булка. А от еды проку больше, чем от курева. Или - кури­ла хотя бы "Беломор". Все-таки двадцать пять копеек. Впрочем, все бабы бестолочи. Всех их надо вешать.

- А меня, пап, тоже?

- Тебя-то? Да тебя в первую очередь,- сказал отец.- Только всех за голову, а тебя - за ноги.

- Ну, хоть на этом спасибо.

- Чем вот тебя, такую дылду, кормить, - сказал сокрушенно Железный Феликс.- Кофе пьешь и куришь. А кофе сейчас тоже кусается.

- Как-нибудь перебьемся,- успокоила дочь отца.- Я в пэ-тэ-у пойду.

- Иди лучше в институт.

- Ну, в институт. Как скажешь.

- Только туда надо готовиться.

- Знаю.