Я шел по Лиговке, и у меня было ощущение, что это не белые ночи стоят над Ленинградом, а просто как бы выцвел город после долгих дождливых стирок и сырых туманов минувшей весны...
8
...Пустился я в это прозаическое странствие, опираясь на посох пережитого, и если я всегда видел конечную цель очередного пути, то теперь, как поводырь, волоку за собой компанию доверчивых читателей, и говорю им: "Там, там... ",- и тычу пальцем - на горизонт показываю, а сам, братцы, не знаю, что "там". Каюсь - не знаю. Но идите - постараюсь я показать как можно больше, а если уж и не больше - то ярче... Посох-то слишком длинный - иной раз аж за облака зацепляется. Но так положено - с посохом, хотя, кажется, и не слепой.
Милые! Есть такие вещи, которые и слепой видит. Есть. Но молчит, словно бы он одновременно и глухонемой.
А наше поколение - странное поколение. Мальчишками мы застали обрубки фронтовиков; пытались, тужась, понять - что такое ХХ съезд партии, и веря свято непреклонно очередным решениям, рвались в будущее, не щадя сил. Мы думали, что действительно справедливость восторжествовала, что чуток поднавалиться и наступит такое изобилие, какого не снилось ни одному миллионеру. Это мы внесли свой посильный вклад в увеличение смертности мужиков, наша заслуга в том, что если в шестьдесят первом году среднестатистический мужчина помирал в шестьдесят семь, то ныне - в шестьдесят один. Зайдите в любую больницу - она полна сердечников сорока - сорока пяти лет. Мы не были хозяевами в своей стране, правителями - все было сделано для того, чтобы убрать нас с дороги, чтобы отстранить наше поколение, изничтожить, унизить, нивелировать личность, сделав его и в семье нулем. Поэтому-то мы и остались на пятом десятке борьками, вальками, петьками, гришками - смотрите: не прирастают к нам отчества. Никак. Большая заслуга в том нашей государственной политики. Мы кричали, потом нам кричали, чтобы мы не кричали. И мы поняли. Мы не скандалили. Молчали, молчали, молчали, а потом пили и спивались, и, накопив все боли в сердце, валились поочередно петьки, борьки, гришки, вальки - в яму...
Что сказать о своем поколении, которое как бы вычеркнули из времени? Да и как и о ком теперь? Иных уж нет, а те - далече...
- А ты слыхал? Борька помер.
- Да ну!.. Ведь ему недавно сорок отмечали ... Что за мор пошел... У меня уж треть товарищей устроилась на погосте...- Не говори. Сам, чувствую, что порой вот-вот загнусь. Детей только жалко.
- Ничего не поделаешь. Настанет время - в уголке не пересидишь, не завыкаешься от нее...
Пишу - и не знаю, чего пишу. Не знаю, но душа требует написать именно это - без четкого закругленного сюжета: сидел сопливый Иван-дурак на печке, а в конце сказки - он и царь, и герой, и женился на царевне. Красавец, и богатством обладает... Не так нынче, ребята. Не так! Вот наше, наверное: сидит Иван-дурак на печке, сопли уже вытер, и думает, что положено ему в конце концов стать царем... А пока он так думает, приходят люди и разбирают его печку, а за то, что мечтает аж царем,- за это по головке не погладят. Лучше уж не мечтай, свинья! Вон, тебя гражданка Яга дожидается - может, она тебя выведет в люди, а может, и в кощеи... Не-ет, опять сопли полезли... Хоть бы нафтизину закапал в свой рубильник!
Да-а, есть и в нашем поколении мерзавцы, есть. И мы несем за них ответственность... Они-то уж подольше поживут, из них вырастут отличные кощеи бессмертные, благодаря нерушимой системе...
9
Руслану я сказал, что уезжаю из Москвы, так как не умею стеснять людей. А сам думал съездить к одному приятелю, который жил лимитчиком в Кузьминках.
- Иди, я тебя догоню,- у него никак спички не зажигались.
Я пошел к своему мотоциклу, пересек улицу Фрунзе. Шел по переулку и размышлял, и вдруг почувствовал какой-то всполох. Оглянулся - друг выпрыгнул на тротуар, едва ли не из-под колес лимузина "ЗИЛ". Догнав меня, он пояснил, усмехнувшись:
- Едва Брежневу под машину не угодил.
Я подумал - врет. Присмотрелся - и действительно увидел на заднем сиденье "ЗИЛа" профиль Брежнева. Обознаться было невозможно - этот профиль красовался тогда всюду в нашей жизни: на каждом переулке, в каждом учреждении, в каждой газете. Его лицо мы видели чаще, чем себя в зеркале.
В этом было недоброе предзнаменование.
- Хочешь, прокачу на мотоцикле?
- Нет. Мне надо в одно место тут ...- Руслан посмотрел мне вслед.
Я завернул направо и поехал через всю Москву в Кузьминки.
В грязной общаге лимитчики жили хуже скотов в хлеву. Они отмечали какой-то праздник. Скорее всего получку, потому что получка у нас - чуть ли не самый большой праздник, ибо основная масса народа ждет ее постоянно. Множество живет - из кармана в рот. От получки до аванса, на которые и купить-то толком нечего. В общаге пахло помоями. Лимитчики ели сосиски и пили портвейн, наслаждаясь столичной жизнью. Все они мечтали прописаться постоянно и через десять лет встать на очередь на квартиру, или - ловко жениться на москвичке.
Друг сидел в полупустой комнате и смотрел в окно. Мне он очень обрадовался и собрался бежать в магазин, заняв где-нибудь деньжонок, так как получка его еще вчера окончилась. Но от грядущей: выпивки я категорически отказался - за рулем. Тогда он занял у соседей картошки, пожарил ее. Мы ели, и я его стыдил за грязь в комнате, за грязные ногти, за нестриженую- нечесаную шевелюру, за лень. Он меня слушал, виновато улыбаясь.
К вечеру я поехал к тетке, на Яузу. Поставил мотоцикл во дворе. Потом сидел с сестрой и племянницей перед телевизором и рассказывал о родне,которую и сам-то много лет не видел. Докладывал, кто болеет, кто пьет горькую, а кто - выбился в крупные начальники. В начальник и над тремя работягами, такими же, как и он сам, потому что чуток больше смекалки, потому что не лакает фанфуру, а пьет только вино, и не двенадцать стаканов в день, как все, а всего лишь восемь... Такая родня, что и погордиться некем. Взять хоть тут, в Москве, хоть по всему свету. С утра все давились в автобусах, в трамваях, в вагонах метро, рвались к своим станкам, тискам, конвейерам. В будни горбились за ничтожную плату. Кто не пил - выплачивал за телевизор, волоча ярмо кредита. Мужики - почти каждый - алиментщики. Красть все были не приучены, поэтому ни хрена не могли нажить и клянчили перед получкой трешки у соседей.
Брат рассказывал: в музее понадобилась шпага восемнадцатого века. Для пары. Нашли-отыскали люди его. Его указали люди. И правы были - мастер он, золотые руки. Притащили ему шпагу в бархатном футляре. Музейный работник на страже - как же! Такая ценность! "Я все в точности сделал - даже сталь такую же подобрал, хотя и можно было шаляй-валяй срубить, но я, знаешь, так не умею... И серебро тянул, и проволоку вил, когда эфес делал... Они что-то отвлеклись - я ее всунул в футляр. И не узнали! Представляешь? О как!" - " Брось,- возразил я.- Шпага-то старая!" - "Хм! А я свою тоже подстарил. Я ж знаю - как! Не различить... И четвертачок срубил, и жена не узнала!" - он был доволен до блаженства. "Да ты что! - отпрянул я.- За ювелирную работу, за уникальную работу - четвертачок?" - "Ну... они мне, правда, еще и спирту брызнули... Только после их спирту меня пронесло... А что? Четвертак же!" Заказчиков называть мерзавцами, что ли? Или уж система наша такова - не ценить человека. А если он еще и удивительный мастер, так опоганить его каким-то подозрительным пойлом. А не вознести его на тябло, и не молиться на его руки, и не дорожить им, как государственной редкостью... Братцы мои! Уж после истории со шпагой, брат разобрал и собрал поточную роботолинию. Сам. Он один на заводе все знает, а вокруг него ходят- бродят десятки инженеров, на него богу молятся, его упрашивают в отпуск не ходить. Он счастлив, этот работяга. "Сейчас ничего стал зарабатывать,- хвастался он мне, когда приезжал в Ленинград за продуктами.- Две с половиной сотни, а когда и двести семьдесят! ". Отнять бы оклады и премии у пустоголовых инженеров, нахлебников братовых, прогнать их поганой метлой, отнять дипломы и выдать свидетельства об окончании шести классов вспомогательной школы... Люди, не делите заработанного братом на десять человек, а отдайте ему, и не станет он пить поганое пойло, если будет так обеспечен, как этого заслуживает. Но ведь нет! Опять он клянчит у соседей пятерку, а то аванс на день задержали, а то трое детей, да все уж подросли... И-их, куда занесло! Прямо-таки оратор, да и только!..
Сестра и племянница очередной раз развелись с мужьями. Племянница тогда работала на огранке алмазов. Рассказывала со смехом, как они, голые, проходят проходную, и что охранницы иной раз и в задницу могут заглянуть, и причесаться над фанеркой заставят. "0, дуры! На кой хрен мне их алмаз-то! Да пропади он пропадом. Горбимся для кого-то?.. Кому эти алмазы? Потаскухам... Видела я наши камушки в магазине - полжизни надо работать, чтоб заработать на одну серьгу, а потом в таких сережках разве что с тремя вооруженными милиционерами ходить, да и то днем, да и то - по своей квартире. А иначе оторвут вместе с башкой... Я вон и шапку-то ношу за тридцатник, а то идешь порой ночью... У нас тут, на Рогожке, одну школьницу ограбили - сережки из ушей с мясом рванули".- "И правильно,- равнодушно вставила мать.- Нечего детей в золото рядить - приманивать жулье-то".