Валерий Суров - Зал ожидания стр 40.

А может, удалиться в тихие мечты - уйти куда-то, на бережок речушки и сделать себе там пещерку, травки настелить и спрятаться в свой уют? Или ле­жать на чужой подушке возле сдобных коленок, ощущал запахи тонкой пар­фюмерии и слушать "веселые напевы из ванны фирмы "Хэгфорс""? Нет. Нет. Торопиться надо, братья. Нам не по два века намеряно. Торопиться - что-то предпринимать. Жить-то осталось не так уж и много. Я же продолжаю думать, что все впереди, что я только начинаю, что все поправить можно и вычеркнуть нехорошее, забыть, забыться...

Разрешите мне забыть все плохое? Давайте проголосуем. Кто "за"? Да кончайте вы - чего руки тянете! По привычке же, а если по-честному? Ну, три, четыре: кто " за" ? Опять - все! Да что уж вы какие! Хоть один воздержи­тесь, для реализму. Ну, опять - кто "за"? Эх - единогласно, японский городовой!!!

Нечего мне вам, в таком случае, больше показать. Да и с собой я, видать, вас напрасно таскал. Расходитесь по квартирам, товарищи. Кто по своим, а кто - по чужим. Извините, если что не так. Ну, давайте мне в морду, кого я завлек и обещаний своих не выполнил. Не стесняйтесь, без китайских цере­моний!

42

МЕСТО ДЕЙСТВИЯ - ДИВАН

Входит она. Долго и пристально смотрит на меня, скребет подбородок, хмыка­ет, бормоча сама себе "м-да" и "ничего не выйдет и из этого варианта". Ходит туда-сюда по комнате, затем, решив окончательно что-то, останавливается возле дивана, на котором привычно лежу я.

ОНА: Вставай, миленький. Вставай! (Решительнее.) Неизвестно, какого рожна еще надо. Вставай! (Помогает силой подняться.) Встал?

Я: (Встав.) Встал.

ОНА: А теперь - паааашел на хрен! Пашел на хрен!.. Кыш-кыш с моего дивана!.. Брысь! ..

Я: (Суетливо обуваясь.) Сейчас. Сейчас уйду, миленькая...

ОНА: Проваливай!.. Надоело уж... Сколько можно терпеть. ..

Я: (Обувшись, торопливо натягиваю пиджак.) Ты ие сделаешь мне чайку на дорожку?..

ОНА: Я тебе покажу "чайку"!.. Пашел на хрен! Попьешь чайку в вокзаль­ном буфете!.. Грузинский, второй сорт!..

Я: Попью...

ОНА: (Сует в руки авоську.) Держи твое дерьмо!

Я: Что это?

ОНА: Домашние тапочки, бритва и помазок. Да еще старые носки.

Я: Они же дырявые! И не мои.

ОНА: Все равно - забирай! Не хочу, чтобы твоего духу оставалось в моем доме!

Я: (Глядя виновато в сторону.) Я, может, загляну как-нибудь?..

ОНА: Не сметь! Забудь и адрес, и телефон. Давай (устало подталкивает меня n выходу), проваливай.

Я: (Выйдя на лестничную клетку, сев в лифт.) М-да-а-а... Все правильно...

ОНА: (Оставшись одна, судорожно рыдает.) О! 0-о-о!!! Одна-одна-одна...

Занавес

Нет, товарищи, не занавес еще... Нет. Я выходил на кухню - попить воды из-под крана (вместо чайку). И остановился там у окна. Раньше моему взору открывался обширный вид на пустырь, на улицу, я видел вдалеке детский са­дик, остановку автобуса, бочку на колесах с надписью "молоко", газетный ки­оск. Все время пробегала вдали рыжая собака. Утром - слева направо, вече-ром - справа налево. Потом перед окнами каменщики стали строить дом, и я предчувствовал, что скоро я буду видеть все меньше и меньше. Мне хоте­лось протестовать: "По какому такому праву меня закладывают?!". Но ка­менщики неумолимо делали свое дело... Еще недавно было всего два этажа, которые прикрыли лишь рыжую собаку и часть киоска. Потом я думал: "Вче­ра же вроде был второй этаж, а сегодня уже седьмой! Как быстро время течет". И вздрагивал в сладостном ужасе: "Ведь скоро уже все!". Вот она - жизнь. Еще недавно шел в школу, а не успел оглянуться - вот он, седьмой-то, и уже вижу край улицы, край автобусной остановки, тент бочки с молоком. Скрылся навсегда детский садик и ушла в неизвестное рыжая собака. А ка­менщики в парусиновых фартуках бодро шуровали кельмами, живо. Они шутили, посмеивались, и им дела не было до меня. Дела им не было до меня нисколечко! И нет... Я пил холодную воду мелконькими глотками, и смотрел, и ничего не понимал. Дом возвышался, закрыв глухой красной стеной все. "Все!" - ужас охватил меня. И скованного, словно парализованного этим закономерным ужасом, она выталкивала меня за порог, что-то приговаривая, и совала полиэтиленовую сумку с затертым морщинистым портретом Чебу­рашки на боку, и со слегка порванной правой ручкой. Я почему-то размыш­лял - какого пола Чебурашка, и как далеко зашли их отношения с Крокоди­лом?

А каменщики пьют портвейн в голубом вагончике. Они завершили свое дело, и теперь им весело с грудастыми лимитчицами. И им нет дела до меня. Дела им до меня нету-у!

Вначале был обширный, с мраморным полом, зал ожидания.

Люди плотно сидели на лавках. Они так плотно их занимали, что, казалось, объяви посадку на нужный им поезд - они с места не сойдут, с места не тро­нутся из боязни потерять место на лавке.

Боже мой! Найти б чего! Шалашик, уголочек, чердак, подвал, ванну в Ленинграде на туалет в Москве... Можно без удобств. Гарантирую... А туда идти - еще противнее! Сюда - и вовсе невозможно! Боже-боже, сколько за спиной вериг совершенного, содеянного, и кажется, что не в зале ожидания я нахожусь (во, освободилось местечко, сел), а в чистилище, в преисподней сортировке, и сейчас явятся подземные чиновники с весами, с безменом, взве­шивать мои черные и белые дела. Как это мучительно, как мучительно! Надо убежать, скорее туда, на Рогожскую заставу, или на Батрацкую - там я знал в лопухах уютный уголочек, может, и шалаш целехонек, бежать, пока они не пришли. И не кары страшусь, а самого процесса суда. И люди будут стоять за их спинами, за чиновничьими спинами, и смотреть осуждающе, и смотреть внимательно, а за моей спиной - всего лишь старуха-родина. Она-то что может поделать, бессильная, что она скажет слабым голосом, что прошепеля­вит, чтобы унять, усовестить людей во время суда... Бежать! Бежать, а все остальное - потом. Я стану, я сделаю. Я исправлюсь. Я больше так не буду! Честное...

В общий вагон едва влез, втиснулся. Все тащили ковры, чемоданы. Один приятель пер в вагон холодильник. Другой вошел с хрустальной люстрой. Он нес ее перед собой и люстра почему-то горела. В вагоне было темно и сыро. Я спешил занять третью, багажную полку, ведь ехать два дня, правда без еды, но зато... Внизу будут сидеть, а я - лежать... И, кинув пальто гуда, я ловко вскарабкался наверх, положив голову на трубу парового отопления и прикрыл глаза, ожидая, когда поезд тронется, и втайне радовался, что я убежал из зала ожидания, и теперь меня, может, ищут, но где уж меня найти - фигушки.

Вагон долго и томительно стоял на рельсах. Казалось, подгоняли паровоз. Но тяги не нашлось. Потом мне показалось, что вагон запыхтел сам, и сам . тронулся с места и покатил ме-е-едленно-медленно по рельсам...

По перрону торопился за тронувшимся вагоном мальчишка на обрезанных костылях, и матерился, и требовал остановиться. За ним неуклюже бежал мой брат Колька, после операции. У него отрезали легкое. За ним другой брат - Володька...

- Куда вы, дураки! Вагон-то все одно не туда, куда вы торопитесь! - хотелось крикнуть мне. Но я затаился на трубе парового отопления - я вспомнил, что забрался в вагон без билета. "0, дурак! - подумал.- Деньги-то есть! Не мог купить билета в вагон!". Торопилась следом за ними женщина с двумя детьми и с диабазовым булыжником в тонкой изящной руке. За ней униженно семенил лысый старший сержант - он помогал ей тащить узлы и чемоданы. Шкандыбала на костыле моя бывшая теща (тещи) - все они опоздали в вагон, который почему-то двигался без состава. Я проводил их всех взглядом, немного еще полежал - мне было хорошо-хорошо, и почувствовал я себя семнадцатилетним пареньком, молоденьким шахтером, едущим в от­пуск к маме, и было радостно на душе, и светло, и я был влюблен в неизвестно кого. Влюблен в неизвестного... И чувство легкого полета, и не мешала мне труба парового отопления, и не грелась моя светлая легкая голова, и я улы­бался сам себе, и впереди было много-много лет жизни, и мне казалось, что я буду вечно, и со временем научусь даже летать над миром...

Вагон набирал скорость. Я осторожно выглянул в краешек окна, что достался мне, моему взору с третьей полки. Там мелькали перелески, поселки и все знакомые. Куда мы едем? Куда? Ай - не важно. Я убежал, и я теперь снова молод и влюблен, а куда ехать в таком состоянии - какое это имеет значение?! Вон, батюшки, проезжаем наш поселок шахты номер десять, вон магазин, вон копер, вон сбойка, вон - ба-а-а! - ребята со смены на-гора вы­ехали и идут, чумазые, к бане. Нарубили, родимые, уголька. Жаль, не знают, что я мимо еду. Помнят меня, небось, помнят, как же! Странно, что шахту про­ехали - ведь до нее от Ленинграда двое суток, не меньше. Чертовщина!

Осень на дворе, поздняя осень, а впереди - весна, правда, после зимы, но "вынесет все и широкую, ясную грудью дорогу проложит себе. Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе!" Жаль, жаль, ко­нечно... Вот те на! Завьюжило-запуржило. Север ты мой, Север, плато На­дежды, мое плато, и пурга моя родная, убаюкивала она меня однажды, такая пурга была, что совсем, было, усыпила...

"Хейро, солнышко мое, где ты прячешься за тучки? Или в марте снова выйдешь из-за хмурых Путоран? Хейро!". .. И дышится легко! Как легко! Странно, почему это мне так легко и влюблен я снова! .. Ба-а, Москва! В доме восемь дробь один, на заставе Ильича. Только пуст наш дом. Нет в нем никого. Говорят, все уехали в предыдущих вагонах в предыдущих поездах...