Принесли сразу литр, чтобы дважды не ходить. Нашли всякой закуски в подполье: капусту, картошку, лук, сомнительной солености и происхождения грибы, бурду из черноплодной рябины и многое другое. Едва устроились, едва махнули по рюмке, как видим в окошко - из-за горизонта, по совершенно сельской местности идет явный иностранец. (Я не умею придумывать иностранные имена, так пускай он будет "Марчелло Челентаво", ладно?)
- А-а! Вон и Марчело Челентано! - обрадовался Тойво.
- Что за чертовщина! - воскликнул я.
- Да ... приятель. Видать, опять из своей макаронии приехал. Мы с ним в университете околачивались.
Марчело Челентано - молодой, лет двадцати человек - уверенно повернул к дому. Тойво вышел гостеприимно на крыльцо:
- Каким ветром, Марчело! - расцвел он в улыбке.
- А у меня этот твой адрес - больше нет никакого,- сказал резонно итальянец.- Это есть твой загородный дачка, да-а-ау?
- Ну, ладно. Водку будешь с капустой?
Итальянец потер руки. Мы принялись пить втроем. Потом Марчело снял куртку. И я сказал Ктотолайнену, после шестой стопки, что это тут за покой и тишина, когда прямо в окно теленок уже второй час мычит, да римляне шастают, как к себе!
- Брось ты! Он ко мне в три года раз приезжает, подумаешь... А теленок? Может, с нами тоже хочет побыть, а может - думает, что мы его папу едим,- показал он на кусок колбасы.- Дурачишка еще.
Итальянец сильно обиделся, что я назвал его римлянином. Оказалось, что он - чистокровный миланец. Тогда пришлось шагать еще за одним литром. А когда вернулись из-за того же горизонта, вместе с дождевой тучей, показалась странная процессия. По мере ее приближения я понял, почуял, что они идут в этот же дом. Тоже.
- А-а! Это сеструха моя, прикатила с Камчатки. Но они люди простые - выпьют и уйдут.
Сеструха - лет двадцати девица - привела с собой троих армян. При армянах было все, чтобы где угодно (хоть на Луне) делать шашлыки. Они взялись разжигать костер во дворе. Но пошел дождь, и Тойво гостеприимно предложил разжечь костер дома. Сняли чугунную плиту с печи и разложили шикарный костер. Вскоре все норовили прильнуть к полу, так как дышать уже стало нечем...
Пардон. Это предыстория, а я такой зануда, что всю дорогу отвлекаюсь. Я часто встречался в жизни с оживленными людьми. У нас, на Батрацкой, жил такой парнишка, Ленька. Он все любил прыгать с трамвая на ходу. Допрыгался - отрезало ему одну ногу до колена. Он вышел из больницы и стал жить с двумя костылями. Ну и что ж? Они ему ни черта не мешали. Он с костылями играл в чехарду и в футбол, лазил по голубятням и чужим огородам, и ничем по оживленности не напоминал калеки. И с трамваев он вскоре научился сигать, и так ловко это делал, что мог бы, думаю, работать инструктором по прыганью с трамваев на ходу. Лет в пятнадцать он опять неудачно сиганул с трамвая и ему отрезало на этот раз оба костыля. Я помню, он шкандыбал на обрубках костылей и ловко матерился. Прыгать с трамваев он перестал, зато через пару лет он заказал себе деревянную ногу и спустя время взялся жениться. Особенно часто он женился в молодости. Сейчас он женат или разведен - трудно сказать. Раз шесть-то он в загс схромал. И даже плясать наловчился на деревянной ноге. Вот характер! "Ленька,- мать ему говорила.- Зачем ты расписываешься с бабами - живи так!" - "Что мне - чернил жалко, что ли",- отмахивался он от нее.
Так и армяне здорово проявили свою оживленность. Вскоре мы пили коньяк с водкой и ели шашлыки. Трое армян, итальянец, финн, его сеструха, почему-то хохлушка (Ктотолайненко) и я, по паспорту - русский. Но дело не в том. Это как бы увертюра к собственному падению, а заодно и к сеансу стриптиза. Тойво с итальянцем улеглись валетом на старом мускулистом диване. Армяне устроились у дверей другой комнаты, охранять честь сестры Тойво. На столе еще валялись шампуры и стояли бутылки водки. Мне, как самому старшему, было предоставлено право спать на кровати с никелированными шишечками. Но мне не спалось. Трещала башка от дыма и гари, от мерзостной водки череповецкого ядохимикатного завода - гадость, скажу вам откровенно. Казанская водка, после стакана которой в себя приходишь неделю, пионерка супротив череповецкой морилки. Да тут еще и армянский коньяк вступил с водкой в спор - что-то они не поделили внутри организма на межнациональной основе. Ночью, не выдержав, я поднялся и вышел вон. Дождя не было. Я хотел умыться, да не нашел воды. Пошел к бане. Увидел возле бани бочку воды и решил - а что там, гулять так гулять - истопить баньку. Покуда орда спит. Все равно глаз не сомкнуть. Вернулся в дом, наощупь отыскал спички, курево, выпил на ощупь водяры стакан для тонуса и отправился, жутко качаясь из стороны в сторону - топить. Баня была нагло заперта. Я сбил замок топором. Включил свет. Отыскал дрова и принялся топить, плеснув предварительно полведра керосина в печь. Налил воды в бак, натаскал еще дров. И вскоре, часа, может, через два, баня изомлевала жаром. "0-о, как тяжко на свете, о-о!" - стонал я, ощупывая опаленные керосиновым пламенем волосы. "Ну, может парком выбью хмель!.. И больше никогда ни за что - эту мерзость! Тьфу! Ска-атина-а! ". Вышел охладиться перед парением, стою, и вдруг вижу - из скворечника туалета торопится в белом привидение. Я схватил топор и погнался за ним (как атеист), на полдороге до меня дошло, что это просто-таки белая горячка. Но гнался. Было не остановиться. У крыльца догнал - оказалась девица, что привела армян.
- Пошли вмажем? - предложила она.
- Пшли,- сказал я.
- Нет, я лучше вынесу. А то народ проснется...- Она исчезла за дверью и вскоре вернулась с бутылкой и полным шампуром мяса.
- Пошли - в бане выпьем?
В бане она удивилась - было натоплено. Я объяснил, едва шевеля языком, что собрался париться.
- Вместе будем! - воскликнула она радостно.- А то что - зря я сюда тащилась, да?
- Конечно,- поддержал я и поставил топор в угол...
Мы выпили и принялись раздеваться. Сначала она, потом я.
Не скажу, чтобы я страстно ее жаждал. Мне было даже противно, но животный инстинкт поднял голову. Мы принялись парить друг друга вениками, ну в точности как та парочка с рекламы фирмы Хэгфорс, затем она сказала, что нечего париться без толку, а пора браться за работу.
- Вначале,- промолвила она деловито, беря каустическое мыло, - я как следует вымою твой хвост. - И принялась претворять свое решение в жизнь.
Я безвольно стоял у лавки и думал о себе, как о мерзопакостном существе, как о твари, но вскоре, по мере мытья моего хвоста, угрызения совести растаяли, замаскировались. Печка уже раскалилась докрасна, камни в каменке угрожающе потрескивали, и злорадно шипели, если на них попадала хоть капелька воды...
- Теперь все нормально,- сказала она, деловито укладываясь на полок спиной.- Пора приступать! Ну, что ж ты стоишь? Что же вы стоите?.. Ох ты - здравствуй! ..
(Здесь, товарищи, мне придется запустить руку в карман мировой литературы, ибо не выразить своими словами то, о чем сказано гораздо раньше и гораздо лучше, и приведу о дальнейших событиях строки из средневекового китайского романа "Цзинь, Пии, Мэй".)
Она гостеприимно раскинула ноги шире плеч, заранее томно заулыбалась и:
Детина, прямо скажем, лучший сорт:
То в обращеньи мягок он, то тверд:
То мается-шатается, как пьяный,
А то застынет, вроде истукана,
Привык он, забияка неуемный,
Туда-сюда сновать в пещере темной,
Ютится он в обители у чресел,
Два сына всюду неразлучны с ним.
Проворен и отзывчив, бодр и весел,
Красотками он ревностно любим.
После - красотка вскочила на меня верхом, пришпорила и скакала на мне, как ведьма на Фоме. Все бы ничего, да дело в том, что полок-то был всего метра полтора длины, и мои босые ноги то и дело срывались и попадали в раскаленную каменку.
Через некоторое время я почти бездыханный валялся на полу. Девица с размаху окатила меня из ведра ледяной водой - так окатывают в плохих кинофильмах жестоко избитых советских разведчиков, чтобы привести их в чувство - поставила ведро на лавку, и определив, что я уже ни на что не гожусь, поцеловала меня (неважно - куда) и вышла. Еще раз заглянула и проворковала:
- Спасибо, добрый человек! Я пойду, а то мою дверь аж трое стерегут,- и с сожалением ушла.
Потом я выполз в предбанник. Выпил еще водки, закурил, затем вышел, хромая, на улицу.
Все происшедшее казалось каким-то кошмарным бредом! Я подумал: что мы, собаки, что ли, кошки, что ли, твари животные... Потыкались - помыкались! .. 0-о, господи! Как противно! Это я! В вонючей бане, с какой-то похотливой девкой, пьяный-сраный... А мои дети, мои детишеньки спят сейчас в тешлых постельках, смежив мягонькие реснички, причмокивают губенками, а паша? Паша - сука! В бане, с пошлой девкой - Господи, прости! . . Господи, прости! Господи! .. В судорожном вое я опустился на колени, вытянул трясущиеся руки к небу - и в приоткрытые глаза хлынул на черном небе неяркий фисташковый свет! "Боже!" - вскричал я про себя. Боже, да это ж северное сияние - я знал его в лицо. Откуда оно здесь, в России? Откликнулся Господь на мои раскаяния? Оно таинственно змеилось, извивалось и по мере моего прозрения исчезало. Я поднялся с коленей и поковылял в дом. Там я тихо оделся и похромал на станцию. Я шел больше часа, шел и перерождался, а надо мною все еще текли далекие фисташковые отблески Господнего отклика... Я клялся себе во всем, и в главном - что больше я так жить не стану! Не стану, нет, нет!..
Дети, конечно же, меня спросили утром:
- Пап, у тебя ножки болят, да? Ты ножки поранил, да?
И знаете, товарищи, мне хотелось уйти в туалет, отыскать там, в шкафчике, веревку покрепче и тихо удавиться.