V
И до рассвета горела лампа в генеральском кабинете, где над кроватью висел гобелен "Похищение Прозерпины" и где по столу с картой обоих полушарий торопливо, по-осеннему шмыгали тараканы, невозмутимо переходя из Европы в Азию.
Глава четвертая
I
Чуть свет выехали втроем, верхами; присоединился и председатель дивизионного комитета. А фельдшер провожал и на прощание скороговоркой, но внушительно давал председателю последние наставления, на ухо, встав на цыпочки; скособочившаяся голова председателя никла к лошадиной гриве и кивала послушно.
Первым на очереди был Старорусский полк, самый надежный.
У избы с погорелой крышей, где заседал полковой комитет, солдаты собирались вяло, по два, по три человека, обмахивались, когда комитетчики поторапливали, на ходу в липняке ломали ветки, но тут же, поиграв прутьями, бросали их, лениво переругивались, нехотя перекликались. Стоя у окна, следя за ними, Гиляров видел перед собой скучающую толпу, не знающую, что ей делать: улюлюкать ли проезжающей мимо бабе в рваной австрийской куртке, или колотить рябого плосколицего солдатика с сережкой, который приставал ко всем, заламывал шапку, притопывал ногами и кукурекал по-шутовскому. За его спиной подпоручик Разумный, уже застегнутый на все пуговицы и потому сосредоточенный, шептал:
- Не будут слушать. Вы одно только слово скажете, как они уйдут. Так было на прошлой неделе, когда мы умоляли взяться за постройку землянок. Повернулись и ушли.
Зобастый председатель, загнав комитетчиков в угол, что-то хрипел им, и раздавалось там то и дело: "Революция, значит… значит, порядок надобен"… Безостановочно хлопала дверь, шинель напирала на шинель, в подслеповатое оконце заглядывали узкие, толстые, вздернутые носы, недовольный голос тянул: "Санька, где ты?" - у крыльца пофыркивали лошади, и солдат-татарин, заткнув полы за веревочный пояс, совал лошадям мокрое сено и уговаривал ласково: "Кускай. Кускай".
И этот же татарин прямо глядел в рот Гилярову, когда тот с табуретки говорил солдатам, и он же радостно пискнул: "Иса, ца-ца", когда кривоногий ефрейтор с багровым родимым пятном во всю щеку крикнул комиссару:
- А зачем вы всякую сволочь в министерах держите? Не хотим таких. Кого в Париж посулом отправили? Капиталиста. Такой все посулит. Пусть вертается - тогда и говорить будем. Не пойдем!
Весело захлебывался жизнерадостный татарчонок: "Ай-ай, министра, ай-ай", добродушно, как только что упрашивал лошадей "кускать", - единственный весельчак, вертевшийся во все стороны, точно недавно оперившийся воробей среди серых и голодных галок.
II
И снова лошади понуро шлепали по лужам. Снова у Гилярова из-под ног убегали стремена, и снова придвинулась новая "комитетская" изба, но с тем же запахом ржаного хлеба и махорки. И опять кто-то звал недовольно: "Гришка, где ты?" - и опять солдаты тащили табуретку, а вокруг нее смыкались кольцом такие же, как в Старорусском полку, сухо замкнутые глаза.
И снова самому себе слова казались никчемными, и снова и снова тянулись поля, взрыхленные снарядами, придавленные пушечными колесами, обмытые кровью, человеческой кровью, которую временно лишь смыли дожди, но которая вновь и вновь польется по ухабам, по колеям, по межам и на многие годы напоит землю - землю людскую, землю божью, землю ничью и всех.
А перед вечером Гиляров в аппаратной дивизии диктовал в полковые штабы о немедленном распространении по полкам его приказа о том, чтоб под угрозой военной силы полки складывали оружие и выдавали зачинщиков, и что если к семи часам утра не последует сообщения об исполнении, дивизия будет окружена и обстреляна.
К вечеру в штабе все притихло, как на мельнице, где вода уже не бьет через плотину и где замерли жернова в белой пыли от последних размолотых зерен. В столовой стыл суп, и тщательно свернутые салфетки лежали около пустых приборов; в задних комнатках маленькими группками сходились офицеры, а собравшись, подолгу молчали и только курили беспрерывно. Поджарый подполковник фон Гутлебен не рассказывал анекдотов из армянской жизни, на кухне прислуга глушила самовары, и самовары, понатужившись, замурлыкали огорченно, - и только не переставая гудели полевые телефоны.
А в это время Третий драгунский обходил справа полки, а казачья сотня слева отрезала лес и проезжую дорогу к соседней дивизии.
Батарея не двигалась: артиллерийские представители вели за гумнами переговоры с комиссаром, и председатель их в разговоре нервничал и фуражкой крутил в воздухе.
III
- Это торг? - спрашивал Гиляров и отстранялся от фуражки, которая все теснее наступала. - Я не намерен торговаться. Коротко: да или нет?
- Мы же вам говорим, - надрывался артиллерист, - что так нельзя.
- А как же?
- По домам, - вставил другой артиллерист, пожилой, с сектантским ртом, и чуть раздвинул губы, не то в усмешке, не то в улыбке. - По-божьему, как птицы.
- Зачем же вы сразу не отказались? - обернулся к нему Гиляров. - Для чего же вы сюда явились?
- Приказали выступить. Вот что. Дурачье приказало - дурачье пошло, - крикнул председатель.
- Вы ведь знали, для какой цели, - стараясь говорить спокойно, ответил Гиляров.
- Ну и знали! - дернулся председатель. - Что ж из этого? Там узнали, а здесь и знать не хотим.
- Ты постой, постой, - внушительно отстранил его пожилой и шагнул к Гилярову. - Вот что, товарищ. Знайки бывают разные. У вас одна знайка, у нас другая. Вчерась палили - нынче нет охоты. Сегодня пришли, - глянешь утром - нету. Значит, товарищ, ни при чем, что пришли. Пришли, да ушли. На то и люди, а не какая-нибудь животная. И у пушек своя знайка, по кому стрелять и по-каковски стрелять.
- Какая же сегодня знайка у ваших пушек?
Пожилой артиллерист на этот раз уже усмехнулся открыто:
- Верная, без ошибки.
- И правду знают?
- Увидите, - злобным криком сорвался председатель.
- Ну ты, ну ты, - остановил его пожилой и пошел за Гиляровым, проводить его, а на повороте, когда попрощался и сказал: "Спасибо, я найду дорогу", вдруг вежливо, не по-солдатски приподнял фуражку и спросил:
- А позволено будет у вас узнать, вы не из священнической семьи будете? А то есть такое хорошее церковное заявление.
- Какое, говорите. Я пойму.
- Да вот такое… - протянул пожилой и как будто застыдился, опустил ресницы, но внятно и важно произнес: - Никем же не мучимы, сам ся мучаху.
- Что? Что?
Пожилой вскинул глаза и, уже не отводя, в упор посмотрел на комиссара и серьезно и проникновенно повторил:
- Сам ся… Сам ся… Вот понапрасну.
Покатая спина пожилого давно уже пропала за гумнами, а Гиляров все еще стоял на тропинке и не чувствовал, как дождь накрапывает, как ветер подхлестывает и лезет, острый, за воротник.
В сумерках одна за другой потянулись пушки; гремели передки, подскакивали прикрытые брезентом дула, и никто не знал, куда они тянутся: дорога была одна и та же и к полкам, и к штабу корпуса, только за пригорком раздваивалась.
Полевые телефоны работали: "К мызе Больше один эскадрон… За Шонфильдом к северу"… Кружился стальной карандаш прямого провода и требовал к себе комиссара экстренно, срочно, но комиссара не было; искали его долго, пока не нашли у капитана Снитникова, а когда пришли за ним, капитан, приподнявшись, жаркой рукой цеплялся за Гилярова и говорил:
- Милый вы мой… Не надо пить до дна. Не надо, голубчик. Ни к чему. Последний глоток будет такой же черный и хмельной, как и первый. Бежать надо. К черту чашу. Да минует она… Не надо, голубчик, не надо.
- Сам ся мучаху? - с горечью спросил Гиляров и, пощадив горячие пальцы капитана, заторопился к двери, точно убежать хотел (от кого, от кого?) или сам спешил (к кому, к кому?), волнуясь встречей новой и неожиданной.