Глава четвертая
I
Заседали у деда в комнате, чтоб деда заново не поднимать, в зеркальной - с вогнутыми, кривыми, увеличительными и уменьшительными. Соломон глистой вытянулся, в версту, Лесничий грибком стал, у Зины Кирковой вкось и вкривь поползли щеки, уши, брови, а дед распух, вширь пошел, по зеленой подушке, похожей на стог сена.
И Збойко позвали; скромненько встал у ободверины кожа-да-кости, точно на ремешке удавленник повис.
- Новый? - спросил Антон, по Збойке равнодушно скользнув сухим взглядом, будто по стеклу ножом провел. - Объявляю собрание открытым.
- Виноват, - поднял руку Соломон. - К порядку дня. Не все в сборе. Предлагаю позвать остальных.
- Кого? - не оборачиваясь, спросил Антон.
Приподнимаясь, Соломон облизнул губы:
- Прежде всего малых сих - прежде всего лилипута.
- Какого лилипута?
- Самого обыкновенного двенадцативершкового.
- Откуда он взялся?
- Оттуда, что и мы: из недр. А затем всех кукол, как вполне правомочных и дееспособных членов общества.
- Довольно, - вскочил Васенька и навалился на стол. - Это черт знает что такое.
- Подожди, Вася, - тихо попросил Антон. - Я тебе слова не давал. - И глубоко заглянул в базедовые глаза.
И глаза не отвернулись, только чуть-чуть шевельнулись на миг, чтоб потом снова округлиться и застыть, не то в насмешке, не то в боли.
Лесничий хихикнул.
- Сосна, дубина, бук, - повернулся к нему Соломон, - смеяться нечего, я серьезен как никогда.
Антон встал.
- Я голосую, - спокойно сказал он и на каждого поочередно глянул. - Кто за предложение товарища Соломона?
- Я протестую, - метнулся Васенька. - Мы на краю гибели, а Соломон дурака валяет.
- Товарищ председатель, - протянул Соломон. - Прошу оградить меня от незаслуженных оскорблений. В дни великих потрясений каждый вправе внести любое головокружительное предложение, а я вношу элементарное, самое обыденное предложение. Я ведь не предлагаю Васеньке взять себе в жены ту куклу, у которой щелка сбоку. Я только…
Васенька сорвался с места:
- Я ухожу!
- Я голосую, - невозмутимо повторил Антон. - Вторично: кто за предложение товарища Соломона? Один голос. Предложение отвергнуто. Заседание продолжается. На очереди: сегодня четверг, в воскресенье к 12 часам ночи приказано очистить помещение. Никаких отсрочек. Занять новое запрещено - не допустят. Якова не выпускают. Не уйдем - нас окружат и заставят. Что мы предпринимаем: уходим или защищаемся? Что делать: взорвать Чека, Якова освободить или в Москву, в разные концы? Я… я привез немного денег, на разъезд хватит всем. Итак: мы разъезжаемся или остаемся? Я за второе: Яшку вызволить, здесь засесть и до конца… Дед, слово за тобой. Вася, тише!
II
Уже спали все, и уже давно успел дед запротоколить решение группы в назидание и для своего пятитомного труда о "Человеке-центре", когда Антон лилипута разыскивал.
Спичку за спичкой жег, куклу за куклой позади себя оставлял - шаг тяжелый за шагом медлительным - и нашел, за самоедской спиной на тюфячок наткнулся и последнюю спичку - факелок ненадежный - подержал на мгновение над крохотным тельцем.
Тьма - и потонули в ней лилипутские кулачки и другие, узловатые, крепкие, большие, внезапно сжавшиеся, стремительно, точно ухватили долгожданную добычу, ухватили и уже никогда не выпустят.
Тьма - и скрылись в ней личико с блюдечко, сморщенное, осеннее яблоко, и другое - скуластое, напорное, вдруг с налету прорезанное недоброй улыбкой.
Тьма - и темень за окнами и в душе.
III
На рассвете человек-кожа-да-кости исчез: плоско проскользнул черным ходом, костлявый, пролез в узкую щель, а мог бы сполна дверь распахнуть, и плоским пятном мелькнул по двору.
Утром Лесничий тщетно кликал: ни кожи, ни костей и самовар холодный, в Яшкиной комнате, она же и Збойки, постель не тронута, даже не примял ее за ночь обомлевший скелет, заводной слон мерз у окна, черный Махмутка по слоновой башке молотком не дубасил, дремал, и в дреме морозной мертво сплющивалась по реомюрным делениям тропическая душа - на Яшкино, на безрукое счастье последний из княжеских слонов.
Лесничий ввалился к Соломону.
- Сбежал курьер. Вот тебе и номер.
Соломон высунул из-под одеяла курчавую, в перьях, макушку:
- Правильно. Удирай и ты. Тот по трусости, а ты по-умному.
А немного погодя, когда уже одетым был и у печурки раскаленной пил, обжигаясь, горячую зеленоватую бурду, говорил:
- Уходи, Лесничий. Я тебе серьезно говорю. - И на ладони протягивал Лесничему огрызки леденца, угощая щедро. - Плечи у тебя могучие, сам ты, как дуб столетний. Здесь мелководье. Здесь культурный образ действий - скука: ну, разорвется бомба, ну, вторая. Удирай!
- Куда?
- Идиот! - закричал Соломон. - Много в России лесов?
- Много.
- А начальство над собой ты любишь?
Лесничий ухмыльнулся и крякнул.
- Беги, беги, зверюга. В леса, в дебри - русская зверюга и русские леса. И бабу с собой не бери, упаси боже. Лесные Зинки - малина, здешние - раздавленная смородина. Ах, если бы мне твой рост, твой нос луковицей! Твой истинно русский нос, твое великолепное курносое национальное украшение!.. За таким носом пойдут без оглядки.
И опять на утюжки опрокинулся чайник, и снова в душном паре потонули базедовые глаза - уже не хихикающие: тоскующие.
- Уходи! Уходи! - И толкал Лесничего к двери. Лесничий, недоумевая, упирался.
- Да что ты… Да что ты… - смущенно бормотал он, конфузливо, а уже плечами поводил - грудь колесом - и уже ноздри ширил, раздувал, точно по тропам запутанным вынюхивал дым костерный и - сквозь запах смолистый, вековечный - запашок людской, краткоденный.
В обед Зина Киркова потребовала вторичного собрания, подав Антону заявление: "Настаиваю, чтоб наше решение было пересмотрено. Сегодня "Красно-Селимские Известия" сообщают, что в Испании кресчендо нарастает анархистское движение. Бессмысленно умирать тут, когда мы там нужнее, как активные единицы".
- Никаких собраний! - вопил Васенька, и точно на цирковых ходулях, шагал, трехаршинный, островерхий, по комнатам, сотрясая зеркала, в дрожь кидая оголенных, пришибленных кукол. - Решено - так решено. Мы сражаемся, мы не сдаем позиций. Стыдно на попятный.
- Я обожаю испанок, - сказал Соломон. - На собрание! На собрание!
У себя в комнате Лесничий ладил дорожный мешок - побегут, завьются, помчатся, понесутся зеленые дорожки, зашумит, закачается, загудит чащоба лесная - матерь родная, матерь ничья и всех.
- Кто идет?
- Лесничий.
- Пароль?
- Вольница.
- Проходи! - Коня водком, лесом да лесом, шалыгой по коню "айда!", не конь, а сущая шишига, пена, храп - и полем, и степью, все напрямик да напрямик - птицей, вольной волей, волей неизбывной.
Из рук выпала на полстежке толстая игла: Лесничий загляделся, улыбаясь, а улыбка в бороде, точно луч ранний в хвойной гуще.