- Ну что, голубчик, как сегодня… владыка-то? - спросит Афанасий Аркадьич, остановившись на минутку, чтобы побеседовать с alter ego владыки.
- Ничего - как будто. Встали утром даже сверх ожидания… чаю накушались, доклад от Ивана Иваныча приняли; теперь - завтракать сейчас будут.
- Ну, а насчет слухов как?
- Да ни то ни се… Кажется, как будто… Вчера с вечера, как почивать ложились, наказывали мне: "Смотри, Семен, ежели ночью от князя курьер - сейчас же меня разбуди!" И нынче, как встали, первым делом: "Приезжал курьер?" - "Никак нет, ваше-ство!" - "Ах, чтоб вас!.."
- И больше ничего?
- Нынче они очень смирны сделались. Прежде, бывало, действительно, чуть что - и пошел дым коромыслом. А в последнее время так сократили себя, так сократили, что даже на удивление. Только и слов: "В нас, брат Семен, не нуждаются; пошли в ход выродки да выходцы - ну, как-то они справятся, увидим". А впрочем, к часу карету приказали, чтобы готова была…
- Может быть, и сладится… Однако в столовой ножами гремят; пойду-ка я…
- Пожалуйте! - генерал очень рады будут.
Афанасий Аркадьич сначала просовывает голову в дверь столовой и при восклицаниях: "Милости просим! милости просим!" - проникает и всем туловищем в святилище завтраков и обедов.
- Ну, что? - кого назначили? - знаешь? - говори! - накидывается на него генерал.
Он еще бодр и свеж; волосы с проседью, щеки румяные, усы нафабрены, сюртук нараспашку, белая жилетка.
- Да покуда еще не решено, - беззастенчиво лжет Бодрецов, - поговаривают, будто твое превосходительство побеспокоить хотят, но с другой стороны графиня Погуляева через барона фон-Фиша хлопочет…
- Это за "мартышку"-то?.. Нашли сокровище!
- И то никто в городе верить не хочет. Ну, да бог милостив, как-нибудь дело сладится, и ты…
- Что ж, я готов. Призовут ли, не призовут ли - на все воля божья. Одно обидно - темнота эта. Шушукаются по углам, то на тебя взглянут, то на "мартышку" - ничего не поймешь… Эй, человек! - подтвердить там, чтобы через час непременно карета была готова!
Как нарочно, обстоятельства так сложились для Бодрецова, что приезд его в Петербург совпал с тем памятным временем, когда северная Пальмира как бы замутилась. Шли розыски; воздух был насыщен таинственными шепотами. Положение было серьезное, но людей, по обыкновению, не оказывалось. Или, лучше сказать, их было даже чересчур много, но всё такие, у которых было на уме одно: урвать и ради этого бессознательно бежать, куда глаза глядят. Во всяком случае, для слухов самых разнообразных и неправдоподобных нельзя было придумать более подходящего времени.
Бодрецов воспользовался этим чрезвычайно ловко. Не принимая лично участия в общем угаре, он благодаря старым связям везде имел руку и сделался как бы средоточием и историографом господствовавшей паники. С утра он уж был начинен самыми свежими новостями. Там-то открыли то-то; там нашли список имен; там, наконец… Иногда он многозначительно умолкал, как бы заявляя, что знает и еще кой-что, но дальше рассказывать несвоевременно…
- Увидите, и не то еще будет! - прибавлял он в заключение.
- Но что же такое? - допрашивали его.
- Не могу, голубчик! но только вспомните мое слово!
- Надеюсь, однако ж, что сумеют с этим покончить!
- Ах, не скоро! ах, не скоро! Нужно очень-очень твердую руку, а наш генерал уж слаб и стар. Сердце-то у него по-прежнему горит, да рука уж не та… Благодарение богу, общество как будто просыпается…
- Хоть бы к обществу обратились, что ли!
- Имеется это в виду, имеется. Вчера об этом серьезный разговор был, и…
- Решено?
- Как будто похоже на это… Сегодня, впрочем, опять совещание будет, и надо думать… Мне уж обещали: тотчас же после совещания я к одному человечку ужинать приглашен…
И т. д., и т. д.
Наконец Петербург понемногу затих, но шепоты не успели еще прекратиться, как начались военные действия в Сербии, затем "болгарские неистовства", а в конце концов и война за независимость Болгарии. Сан-стефанский договор, потом берлинский трактат - все это доставило обильнейшую пищу для деятельности Бодрецова. В то же время, как газеты силились чем-то поделиться с читателями или, по крайней мере, на что-нибудь намекнуть, Афанасий Аркадьич стрелою несся по Невскому и нашептывал направо и налево сокровеннейшие тайны дипломатии. И так как он почерпал эти тайны в самых разнообразных источниках, то и чепуха выходила разнообразнейшая. Однако ж этой чепухе верили, так как настоящих фактов под руками не было, а между тем всем хотелось заранее угадать, какою неожиданностью подарит мир европейский концерт.
- Нам - ни клока̀! все австрияк заграбил! - шептал он сегодня, - так прогулялись, задаром!
- Гм… это все штуки Бисмарка!
- И Бисмарк, да и прочие… Один француз был за нас!
- Ах, этот француз! И помочь-то он нынче никому не может!
Но на другой день Афанасий Аркадьич являлся с торжествующей физиономией.
- Все наше, - возвещал он, - и Болгария - наша, и Молдавия - наша. Сербия - сама по себе, а Боснию и Герцеговину австрияку отдали. Только насчет Восточной Румелии согласиться не могут, да вот англичанин к острову Криту подбирается.
- Да верно ли?
- Я у князя Котильона вчера обедал (мы с ним в Варшаве вместе служили) - вдруг шифрованную депешу принесли. Читал он ее, читал, - вижу, однако, улыбается. "Поздравьте, говорит, меня, друг мой! Молдавия и Болгария - наши!" Сейчас потребовал шампанского: урааа! А тут, пока все поздравляли друг друга, разъяснилось и все прочее.
- Вот только Боснию и Герцеговину жалко!
- Я уж и сам говорил Котильону: как это вы козла в огород пустили? "Нельзя, говорит, я и сам, мой друг, понимаю, но… делать нечего!"
- Да и насчет Восточной Румелии…
- Ну, это пустяки! Ежели даже и посадят туда какого-нибудь Кадык-пашу, так он, в виду соседа, руки по швам держать будет!
- Да верно ли?
- Чего еще вернее! От Котильона я отправился к одному приятелю - в контроле старшим ревизором служит. "У нас, говорит, сегодня экстренное заседание: хотят в Болгарии единство касс вводить". Оттуда - к начальнику отделения, в министерстве внутренних дел служит. Он тоже: "Не знаете ли вы, говорит, человечка такого, которого можно было бы в Журжево исправником послать?"
- Фу-ты!!
Вообще, как я уже сказал выше, Болгария доставила ему неистощимый родник новостей. И до сих пор он занимается ею с особенной любовью: подыскивает кандидатов на болгарский престол, разузнает, будет ли оккупация и как смотрит на этот вопрос австрияк, распространяет вернейшие сведения о путешествии болгарской депутации по Европе, о свиданиях Стоилова с Баттенбергом, и проч., и проч.
Но болгарский вопрос видимо истощается, и Бодрецов уже начинает поговаривать о близости нового конфликта между Германией и Францией.
- Вы думаете, Франция даром войска на восточной границе стягивает? - говорит он, - нет, теперь уж все ее приготовления подробно известны!
Или:
- Вы думаете, что Германия даром войска на западной границе стягивает? Нет, батюшка, напрасно она полагает, что в наше время можно втихомолку войско в пятьсот тысяч человек в один пункт бросить!
И ежели война грянет, то Афанасий Аркадьич будет за два дня до опубликования в газетах сыпать по тротуарам самые достоверные известия.
- Осада Парижа! - будут выкрикивать мальчишки - продавцы газет.
- Держи карман! - опровергнет их Бодрецов, - это вчера немцы под Париж подошли, а нынче сами в Мец спрятались. Нет, батюшка, нынче Франция уж не та. Генерал Буланже, ежели только он выдержит - большая ему будущность предстоит!
В настоящее время Афанасию Аркадьичу уже за пятьдесят, но любо посмотреть, как он бегает. Фигура у него сухая, ноги легкие - любого скорохода опередит. Газеты терпят от него серьезную конкуренцию, потому что сведения, получаемые из первых рук, от Бодрецова, и полнее и свежее.
Однако и с ним бывают прорухи. На днях встречаю я его на Морской; идет, понуривши голову, и, к величайшему удивлению… молчит! А это большая в нем редкость, потому что он так полон разговора, что ежели нет встречного знакомого, то он сам себе сообщает новости.
- Что задумались, Афанасий Аркадьич? - спрашиваю я.
- У своего генерала сейчас был, - сообщил он мне шепотом, - головомойку мне задал. "С чего, говорит, вы взяли распространять слух, что как только француз немца в лоб, так мы сейчас австрияка во фланг?" - А чего "с чего", когда я сам собственными ушами слышал!
- Что же вы?
- Покаялся. Виноват, говорю, ваше-ство, впредь буду осмотрительнее… И что же вы думаете! Сам же он мне потом открылся: "Положим, говорит, что вы правы; но есть вещи, которые до времени открывать не следует". Так вот вы теперь и рассудите. Упрекают меня, что я иногда говорю, да не договариваю; а могу ли я?
Таким образом проходит день за днем жизнь Бодрецова, представляя собой самое широкое олицетворение публичности. Сознает ли он это? - наверное сказать не могу, но думаю, что сознает… бессознательно. По крайней мере, когда я слышу, как он взваливает все беды настоящего времени на публичность, то мне кажется, что он так и говорит: для чего нам публичность, коль скоро существует на свете Афанасий Аркадьич Бодрецов?