Автобусы не ходили, а до Арги-Паги было сорок километров засыпанной снегом дороги.
Мы продолжали "сидеть у моря и ждать погоды".
Родителям дал короткую телеграмму: мол, жив, здоров, прибыл в Николаевск, люблю, скучаю. Позвонить по межгороду не удавалось из-за разницы в часовых поясах.
Гриша Черняк никак не мог совладать со своим темпераментом - бесился от безделья.
Постоянно вышучивал Алексея и вежливого спокойного Пака. Зная фанатичную приверженность корейца к национальной кухне, начинал безобидный, на первый взгляд, разговор о преимуществах украинского стола.
- Возьмём, к примеру, сало. Вот ты, Пак, почему не ишь сала?.. Не говОришь?.. Правильно делаешь, что не говОришь, - Гриша начинал заводиться.
- Ты, Пак, травоядный, потому и спокойный, як танк. Ничем тебя, Пака, не пронять. А сало, Пак, - это жизнь. Ну, ладно, не хочешь сала съидАть… А борщ?.. Ты ил когда-нибудь настоящий украинский борщ с салом и сметаной?
- Зачем твой борщ, - не выдерживал кореец.
Когда Пак волновался, он плохо говорил по-русски.
- КАса риса кусАй, - частил он, - сердце работай карасО - помирай, нЕту!
Гриша, довольный тем, что удалось расшевелить корейца, хохотал, вытирая слёзы и хлопая себя по ляжкам.
Пак извинительно улыбнулся мне:
- Что ПАка, что ЧернЯка, всё одно - дурАка!
Алексей в перебранках участия не принимал. Он либо строчил очередное письмо своей Галине, либо заваливался спать, предварительно заявив во всеуслышание свою присказку:
- Водки больше нет, Галинка, домой!
"Господи, как мне надоела эта непогода, безделье и пьянка! Снег и водка… И так каждый день. Скорее бы улететь", - горевал я, укладываясь на скрипящую койку и закрываясь одеялом с головой. Вспоминал дом, Наташу, весёлую хохотушку Надю (надо было всё-таки поцеловать её на прощание…); ворочался на провисшей панцирной сетке, выходил один на крыльцо под снег курить. Ветер срывал пепел и искры с папиросы, забирался за пазуху… Во рту было горько.
Наконец с вечера ветер изменил направление на северный, похолодало. Небо к ночи вызвездилось. Пак, вполголоса напевая что-то своё, собирал пожитки. Гриша показал глазами на приятеля:
- Завтра улетим!.. Лёха, сгоняй в магАзин, попрощевАемся.
Утром я улетел почтовым рейсом, первым. Мужики остались дожидаться самолёта в Пильво.
Глава 5
Кабина вертолёта МИ-2 едва ли больше, чем у автомобиля "Запорожец". Над владельцами "броневичка" в то время подшучивали: "Сорок минут позора - и ты на даче". В салоне могут разместиться всего лишь пятеро: двое, включая самого пилота, - впереди и трое - сзади. Рейс был почтовый, и мне пришлось потесниться. Всё свободное место заложили газетными кипами и бумажными мешками с корреспонденцией. А то, что не поместилось на пол и кресло, свалили мне на колени. Оглянувшись на одиноко возвышавшуюся над бумажным "Монбланом" кислую физиономию пассажира, лётчик широко, по-гагарински, улыбнулся:
- Потерпите, ничего не попишешь, неделю не летали…
Я незаметно вздохнул - ноги уже начинали затекать.
Пощёлкав тумблерами, пилот запустил двигатель и, запросив по рации разрешение на взлёт, оторвал вертолёт от земли. К моему удивлению, нас сначала потащило куда-то вбок.
И лишь поднявшись высоко над землёй, мы развернулись и легли на курс. Набирая высоту, "стрекоза" лихорадочно дрожала и скрипела. В щель между порогом и дверцей сквозило.
Ноги окоченели сразу же после взлёта. Зажатый со всех сторон пакетами и мешками, я пытался шевелить пальцами и топать, насколько это было возможно в ограниченном пространстве. Скорее всего, моя чечётка была услышана пилотом. Он стал часто с озабоченным выражением лица оглядываться, пытаясь угадать причину постороннего звука, - не поломалось ли что? Я перевёл взгляд с меховых унтов пилота на заснеженную вершину соседней сопки и замер. Сразу же успокоившись, вертолётчик сжалился надо мной:
- Скоро долетим… С материка?.. О! Ленинградец?! - лётчик, на каждой фразе оборачиваясь ко мне, выкрикивал:
- На Сахалине впервой? То-то я смотрю, одеты вы по-городскому. Потерпите, уже скоро.
Зычный голос пилота легко перекрывал шум двигателя.
Когда подлетали к сопке, двигатель ревел натужно, и вертолёт дрожал так, будто мы въезжали на тяжелогружёной машине в гору. Но стоило перевалить вершину, сразу проваливались вниз, а сердце, наоборот, подпрыгивало вверх, к горлу. И так раз за разом, пока примерно с половины пути мы не полетели над прибрежной морской полосой, следуя за её изгибами.
- Садимся, - пилот показал перчаткой вниз…
Сначала я ничего, кроме заснеженного пространства не рассмотрел, но, приглядевшись, заметил слева на берегу занесенные снегом строения, а на льду, недалеко от берега, - три тёмных фигурки и лошадь, запряжённую в сани. И сразу же ветер, поднятый винтами, скрыл всё в снежном вихре.
Земли коснулись легко, даже не тряхнуло. Когда лопасти перестали вращаться, пилот открыл дверцу. Самостоятельно выбраться я не мог. Так и сидел, погребённый под бумажной лавиной до тех пор, пока меня не откопали из-под газет и посылок встречающие. Тем временем возчик подогнал сани к открытой дверце. Серая лошадка фыркала, косясь на винтокрылую, пахнущую железом и бензином машину. На передке саней, живописно подвернув под себя ногу, восседал боком похожий на цыгана дед в овчинном полушубке и бесформенном сером кроличьем треухе. Спрыгнув с саней, "цыган" привязал вожжи к оглобле и поднёс к конской морде солидных размеров кулак, отчего лошадь испуганно попятилась вместе с санями:
- Смотри у меня, курва! - пригрозил дед и стал неторопливо швырять бумажные пакеты в сани.
Заметив мой взгляд, заулыбался и похлопал лошадь по шее.
- Серый, мы с ним десять лет в одной упряжи ходим… Старый стал коняга, никуда не годится…
Лицо старика потеплело.
Высокая худощавая женщина с тонким интеллигентным лицом, первой протянула холодную тонкую руку:
- Виноградова Полина Ивановна, старший засольный мастер. Временно исполняю обязанности директора рыбобазы.
Я представился.
Полина Ивановна улыбнулась:
- Устали с дороги?.. Сейчас Толя проводит вас - отдохнёте. Квартира протоплена, дров на первое время хватит. Там до вас девочки-мастера жили.
Вертолёт замахал лопастями, бросил в нас снежный заряд и взлетел. Серый испуганно дёрнулся, но, покосившись на возчика, замер.
Тем временем немолодой уже мужчина, одетый в промасленный ватник и зимнюю, с чёрным кожаным верхом шапку, погрузил мои пожитки в сани.
- Толик, - назвал себя он, обнажив прокуренные щербатые зубы.
- Охоту любите? - кивнул на ружьё.
Я пожал плечами.
- Вы, значит, заместо Воробьёва теперь будете?
- Воробьёв до вас был механиком рыбобазы, - пояснила Полина Ивановна.
- Дядя Гриша, ты подвези, пожалуйста, вещи Михаила Андреевича, - обратилась она к деду.
Глаза старого возчика слезились. От него на свежем воздухе явственно попахивало перегаром.
- Ивановна, всё будет сделано…
Дед завалился боком на передок саней.
- Но, курва! - скомандовал он.
Серый, мотнув головой, потянул.
Следом за санями по расчищенной бульдозером дороге мы вошли в поселок.
Единственная здесь улица тянулась вдоль распадка, зажатого невысокими, поросшими ельником сопками. По обеим сторонам стояли похожие друг на друга, как близнецы-братья, рубленные из круглого леса одноэтажные дома. Кое-где над трубами поднимался дымок. Яркое солнце, отражаясь от свежевыпавшего снега, слепило глаза. Посёлок казался небольшим: домов тридцать-тридцать пять.
Директриса, кивнув мне, свернула к конторе, а мы с Толиком, следуя за санями, вскоре подошли к неотличимому от остальных домику. Такой же засыпанный снегом палисадник, те же три окна по фасаду, такое же, как и у соседних домов, крашеное коричневой краской крылечко. Открыв навесной замок, Толик занёс чемодан в сени. Я вошёл в дом за ним следом.
По горнице разливалось приятное тепло. Открыв дверку большой белёной печки, Толик довольно пробурчал:
- Ну вот, прогорело, - и задвинул вьюшку.
- Я сегодня дежурю. Протопил тут у вас, - засмущался дизелист. - Вода - в сенях. Ну, я пошёл, отдыхайте, - он протянул жёсткую ладонь.
На пороге замялся:
- Спросить хотел, вы стихи любите?..
- Люблю, пожал я плечами.
- Ну, я пошёл, отдыхайте, - повторил, терзая шапку, дизелист. - Если что, я - в дежурке.
Свет гасим ровно в двенадцать, в полночь, а запускаем дизель утром, в шесть.
Хлопнула входная дверь, и я остался впервые за долгую дорогу один.
В небольшой горенке не было ничего лишнего. Полуторная кровать с никелированными шышечками заправлена казённым бельём и аккуратно накрыта серым байковым одеялом.
На подоконнике - два цветка в горшочках. Занавески на окнах, два стула, допотопный шифоньер в углу. У порога - рукомойник с эмалированным тазом на табурете и завешанная ситцем вешалка. На столе - записка:
"Милый мальчик, чего это тебя сюда занесло?! Не сиделось тебе дома… Ну, ничего, зато ты теперь живёшь у самого восхода! Таня и Аля".
- Ничего, ничего, ничего! - уже не так уверенно пробормотал я.
Прошёлся по горнице. Повернул рукоятку радиоприемника, и из динамика полилось:
"… А почта с пересадками летит с материка
Над самой дальней гаванью Союза,
Где я бросаю камушки с крутого бережка
Далёкого пролива Лаперуза…"
* * *