Между тем он опорожнил вторую четверть штофа и принялся за работу; но пока привычная рука его быстро выгибала крючки на бумаге, его самолюбие, возбужденное видом тетрадки, работало: он вспоминал, сколько раз он перевозил мертвые тела на границу соседнего уезда и тем избавлял своего исправника от излишних хлопот; да и вообще: составить ли определение, справки ли навести, подвести ли законы, войти ли в сношение с просителями, рапортовать ли начальству о невозможности исполнить его предписания, - везде и на все Севастьяныч; с улыбкою воспоминал он об изобретенном им средстве: всякий повальный обыск обращать в любую сторону; он вспоминал, как еще недавно таким невинным способом он спас одного своего благоприятеля: этот благоприятель сделал какое-то дельце, за которое он мог бы легко совершить некоторое не совсем приятное путешествие; учинен допрос, наряжен повальный обыск, - но при сем случае Севастьяныч надоумил спросить прежде всех одного грамотного молодца с руки его благоприятелю; по словам грамотного молодца написали бумагу, которую грамотный молодец, перекрестяся, подписал, а сам Севастьяныч приступил к одному обывателю, к другому, к третьему с вопросом: "И ты тоже, и ты тоже?" - да так скоро начал перебирать их, что, пока обыватели еще чесали за ухом и кланялись, приготовляясь к ответу, - он успел их переспросить всех до последнего, и грамотный молодец снова, за неумением грамоты своих товарищей, подписал, перекрестяся, их единогласное показание. С не меньшим удовольствием вспоминал Севастьяныч, как при случившемся значительном начете на исправника он успел вплести в это дело человек до пятидесяти, начет разложить на всю братию, а потом всех и подвести под милостивый манифест. Словом, Севастьяныч видел, что во всех знаменитых делах Реженского земского суда он был единственным виновником, единственным выдумщиком и единственным исполнителем; что без него бы погиб заседатель, погиб исправник, погиб и уездный судья, и уездный предводитель; что им одним держится древняя слава Реженского уезда, - и невольно по душе Севастьяныча пробежало сладкое ощущение собственного достоинства. Правда, издали - как будто из облаков - мелькали ему в глаза сердитые глаза губернатора, допрашивающее лицо секретаря уголовной палаты; но он посмотрел на занесенные метелью окошки; подумал о трехстах верстах, отделяющих его от сего ужасного призрака; для увеличения бодрости выпил третью четверть штофа - и мысли его сделались гораздо веселее: ему представился его веселый реженский домик, нажитый своим умком; бутыли с наливкою на окошке между двумя бальзаминными горшками;.шкап с посудою и между нею в средине на почетном месте хрустальная на фарфоровом блюдце перешница; вот идет его полная белолицая Лукерья Петровна; в руках у ней сдобный крупичатый каравай; вот телка, откормленная к Святкам, смотрит на Севастьяныча; большой чайник с самоваром ему кланяется и подвигается к нему; вот теплая лежанка, а возле лежанки перина с камчатным одеялом, а под периною свернутый лоскут пестрядки, а в пестрядке белая холстинка, а в холстинке кожаный книжник, а в книжнике серенькие бумажки; - тут воображение перенесло Севастьяныча в лета его юности: ему представилось его бедное житье-бытье в батюшкином доме; как часто он голодал от матушкиной скупости; как его отдали к дьячку учиться грамоте, - он от души хохотал, вспоминая, как однажды с товарищами забрался к своему учителю в сад за яблоками и напугал дьячка, который принял его за настоящего вора; как за то был высечен и в отмщение оскоромил своего учителя в самую Страстную пятницу, потом представлялось ему: как наконец он обогнал всех своих сверстников и достиг до того, что читал Апостол в приходской церкви, начиная самым густым басом и кончая самым тоненьким голоском, на удивление всему городу; как исправник, заметив, что в ребенке будет прок, приписал его к земскому суду; как он начал входить в ум; оженился с своею дражайшею Лукерьей Петровной; получил чин губернского регистратора, в коем и до днесь пребывает да добра наживает; сердце его растаяло от умиления, и он на радости опорожнил и последнюю четверть обворожительного напитка. Тут пришло Севастьянычу в голову, что он не только что в приказе, но хват на все руки: как заслушиваются его, когда он под вечерок, в веселый час, примется рассказывать о Бове Королевиче, о похождениях Ваньки Каина, о путешествии купца Коробейникова в Иерусалим, - неумолкаемые гусли, да и только! - и Севастьяныч начал мечтать: куда бы хорошо было, если бы у него была сила Бовы Королевича и он бы смог кого за руку - у того рука прочь, кого за голову - у того голова прочь; потом захотелось ему посмотреть, что за Кипрский такой остров есть, который, как описывает Коробейников, изобилен деревянным маслом и греческим мылом, где люди ездят на ослах и на верблюдах, и он стал смеяться над тамошними обывателями, которые не могут догадаться запрягать их в сани; тут начались в голове его рассуждения: он нашел, что или в книгах неправду пишут, или вообще греки должны быть народ очень глупый, потому что он сам расспрашивал у греков, приезжавших на реженскую ярмарку с мылом и пряниками, и которым, кажется, должно было знать, что в их земле делается, - зачем они взяли город Трою, - как именно пишет Коробейников, - а Царьград уступили туркам, и никакого толку от этого народа не мог добиться: что за Троя такая, греки не могли ему рассказать, говоря, что, вероятно, выстроили и взяли этот город в их отсутствие; пока он занимался этим важным вопросом, пред глазами его проходили: и арабские разбойники, и Гнилое море, и процессия погребения кота, и палаты царя Фараона, внутри все вызолоченные, и птица Строфокамил, вышиною с человека, с утиною головою, с камнем в копыте…
Его размышления были прерваны следующими словами, которые кто-то проговорил подле него:
- Батюшка, Иван Севастьяныч! я к вам с покорнейшею просьбою.
Эти слова напомнили Севастьянычу его ролю приказного, и он, по обыкновению, принялся писать гораздо скорее, наклонил голову как можно ниже и, не сворачивая глаз с бумаги, отвечал протяжным голосом:
- Что вам угодно?
- Вы от суда вызываете владельцев поднятого в Морковкине мертвого тела.
- Та-ак-с.
- Так изволите видеть - это тело мое.
- Та-ак-с.
- Так нельзя ли мне сделать милость, поскорее его выдать?
- Та-ак-с.
- А уж на благодарность мою надейтесь…
- Та-ак-с. - Что же покойник-та, крепостной, что ли, ваш был?…
- Нет, Иван Севастьяныч, какой крепостной, это тело мое, собственное мое…
- Та-ак-с.
- Вы можете себе вообразить, каково мне без тела. Сделайте одолжение, помогите поскорее.
- Все можно-с, да трудновато немного скоро-то это дело сделать, - ведь оно не блин, кругом пальца не обвернешь; справки надобно навести, кабы подмазать немного…
- Да уж в этом не сомневайтесь, - выдайте лишь только мое тело, а то я и пятидесяти рублей не пожалею…
При сих словах Севастьяныч поднял голову, но, не видя никого, сказал:
- Да войдите сюда, что на морозе стоять.
- Да я здесь, Иван Севастьяныч, возле вас стою.
Севастьяныч поправил лампадку, протер глаза, но, не видя ничего, пробормотал:
- Тьфу, к черту! - да что я, ослеп, что ли? - я вас не вижу, сударь.
- Ничего нет мудреного! как же вам меня видеть без тела?
- Я, право, в толк не войду вашей речи, дайте хоть взглянуть на себя.
- Извольте, я могу вам показаться на минуту… только мне это очень трудно…
И при сих словах в темном углу стало показываться какое-то лицо без образа; то явится, то опять пропадет, словно молодой человек, в первый раз приехавший на бал, - хочется ему подойти к дамам и боится, выставит лицо из толпы и опять спрячется…
- Извините-с, - между тем говорил голос, - сделайте милость, извините, вы не можете себе вообразить, как трудно без тела показываться! Сделайте милость, отдайте его мне поскорее, - говорят вам, что пятидесяти рублей не пожалею.
- Рад вам служить, сударь, но, право, в толк не возьму ваших речей… есть у вас просьба?…
- Помилуйте, какая просьба? как мне было без тела ее написать? уж сделайте милость, вы сами потрудитесь.
- Легко сказать, сударь, потрудиться, говорят вам, что я тут ни черта не понимаю…
- Уж пишите только, - я вам буду сказывать.
Севастьяныч вынул лист гербовой бумаги.
- Скажите, сделайте милость: есть ли у вас по крайней мере чин, имя и отчество?
- Как же? Меня зовут Цвеерлей-Джон-Луи.
- Чин ваш, сударь?
- Иностранец.
И Севастьяныч написал на гербовом листе крупными словами: "В Реженский земский суд от иностранного недоросля из дворян Савелия Жалуева, объяснение".
- Что ж далее?
- Извольте только писать, я уж вам буду сказывать; пишите: имею я…
- Недвижимое имение, что ли? - спросил Севастьяныч.
- Нет-с: имею я несчастную слабость…
- К крепким напиткам, что ли? о, это весьма непохвально…
- Нет-с: имею я несчастную слабость выходить из моего тела…
- Кой черт! - вскричал Севастьяныч, кинув перо, - да вы меня морочите, сударь!
- Уверяю вас, что говорю сущую правду, пишите, только знайте: пятьдесят рублей вам за одну просьбу да пятьдесят еще, когда выхлопочете дело…
И Севастьяныч снова принялся за перо.
"Сего 20 октября ехал я в кибитке, по своей надобности, по реженскому тракту, на одной подводе, и как на дворе было холодно, и дороги Реженского уезда особенно дурны…"