- Мне - ничего! у меня и легкие, и почки, и печенка, и селезенка - всё в исправности! Да, бишь! вот что! - обращается он к женщине в черном платье, которая приостановилась у дверей, словно прислушиваясь к барскому разговору, - что у вас нынче к обеду готовлено?
- Окрошка, да битки, да цыплята на жаркое, - отвечает женщина, как-то кисло улыбаясь.
- А рыба соленая у вас есть?
- Как, сударь, рыбы не быть! осетрина есть, севрюжина… Найдется рыбы - довольно!
- Так скомандуй ты нам к обеду ботвиньи с осетринкой… звенышко, знаешь, да пожирнее! как тебя: Улитушкой, что ли, звать?
- Улитой, сударь, люди зовут.
- Ну, так живо, Улитушка, живо!
Улитушка уходит; на минуту водворяется тяжелое молчание. Арина Петровна встает с своего места и высматривает в дверь, точно ли Улитушка ушла.
- Насчет сироток-то говорили ли вы ему, Андрей Осипыч? - спрашивает она доктора.
- Разговаривал-с.
- Ну, и что ж?
- Все одно и то же-с. Вот как выздоровею, говорит, непременно и духовную и векселя напишу.
Молчание, еще более тяжелое, водворяется в комнате. Девицы берут со стола канвовые работы, и руки их с заметною дрожью выделывают шов за швом; Арина Петровна как-то безнадежно вздыхает; доктор ходит по комнате и насвистывает: "Кувырком, ку-вы-ы-рком!"
- Да вы бы хорошенько ему сказали!
- Чего еще лучше: подлец, говорю, будешь, ежели сирот не обеспечишь. Да, мамашечка, опростоволосились вы! Кабы месяц тому назад вы меня позвали, я бы и заволоку ему соорудил, да и насчет духовной постарался бы… А теперь все Иудушке, законному наследнику, достанется… непременно!
- Бабушка! что ж это такое будет! - почти сквозь слезы жалуется старшая из девиц, - что ж это дядя с нами делает!
- Не знаю, милая, не знаю. Вот даже насчет себя не знаю. Сегодня - здесь, а завтра - уж и не знаю где… Может быть, бог приведет где-нибудь в сарайчике ночевать, а может быть, и у мужичка в избе!
- Господи! какой этот дядя глупый! - восклицает младшая из девиц.
- А вы бы, молодая особа, язычок-то на привязи придержали! - замечает доктор и, обращаясь к Арине Петровне, прибавляет: - Да что ж вы сами, мамашечка! сами бы уговорить его попробовали!
- Нет, нет, нет! Не хочет! даже видеть меня не хочет! Намеднись сунулась было я к нему: напутствовать, что ли, меня пришли? говорит.
- Я думаю, что это все больше Улитушка… она его против вас настраивает.
- Она! именно она! И все Порфишке-кровопивцу передает! Сказывают, что у него и лошади в хомутах целый день стоят, на случай, ежели брат отходить начнет! И представьте, на днях она даже мебель, вещи, посуду - всё переписала: на случай, дескать, чтобы не пропало чего! Это она нас-то, нас-то воровками представить хочет!
- А вы бы ее по-военному… Кувырком, знаете, кувырком…
Но не успел доктор развить свою мысль, как в комнату вбежала вся запыхавшаяся девчонка и испуганным голосом крикнула:
- К барину! доктора барин требует!
_____
Семейство, которое выступает на сцену в настоящем рассказе, уже знакомо нам. Старуха барыня - не кто иная, как Арина Петровна Головлева; умирающий владелец дубровинской усадьбы - ее сын, Павел Владимирыч; наконец, две девушки, Аннинька и Любинька, - дочери покойной Анны Владимировны Улановой, той самой, которой некогда Арина Петровна "выбросила кусок". Прошло не больше десяти лет с тех пор, как вы видели их, а положения действующих лиц до того изменились, что не осталось и следа тех искусственных связей, благодаря которым головлевская семья представлялась чем-то вроде неприступной крепости. Семейная твердыня, воздвигнутая неутомимыми руками Арины Петровны, рухнула, но рухнула до того незаметно, что она, сама не понимая, как это случилось, сделалась соучастницею и даже явным двигателем этого разрушения, настоящею душою которого был, разумеется, Порфишка-кровопивец.
Из бесконтрольной и бранчивой обладательницы головлевских имений Арина Петровна сделалась скромною приживалкой в доме младшего сына, приживалкой праздною и не имеющею никакого голоса в хозяйственных распоряжениях. Голова ее поникла, спина сгорбилась, глаза потухли, поступь сделалась вялою, порывистость движений пропала. От нечего делать она научилась на старости лет вязанию, но и оно не спорится у ней, потому что мысль ее постоянно где-то витает - где? - она и сама не всегда разберет, но, во всяком случае, не около вязальных спиц. Посидит, повяжет несколько минут - и вдруг руки сами собой опустятся, голова откинется на спинку кресел, и начнет она припоминать… Припоминает, припоминает, покуда старческая дремота не охватит всего старческого существа. Или встанет и начнет бродить по комнатам и все чего-то ищет, куда-то заглядывает, словно женщина, которая всю жизнь была в ключах и не понимает, где и как она их потеряла.
Первый удар властности Арины Петровны был нанесен не столько отменой крепостного права, сколько теми приготовлениями, которые предшествовали этой отмене. Сначала простые слухи, потом дворянские собрания с их адресами, потом губернские комитеты, потом редакционные комиссии - все это изнуряло, поселяло смуту. Воображение Арины Петровны, и без того богатое творчеством, рисовало ей целые массы пустяков. То вдруг вопрос представится: как это я Агашку звать буду? чай, Агафьюшкой… а может, и Агафьей Федоровной величать придется! То представится: ходит она по пустому дому, а людишки в людскую забрались и жрут! Жрать надоест - под стол бросают! То покажется, что заглянула она в погреб, а там Юлька с Фешкой так-то за обе щеки уписывают, так-то уписывают! Хотела было она реприманд им сделать - и поперхнулась. "Как ты им что-нибудь скажешь! теперь они вольные, на них, поди, и суда нет!"
Как ни ничтожны такие пустяки, но из них постепенно созидается целая фантастическая действительность, которая втягивает в себя всего человека и совершенно парализует его деятельность. Арина Петровна как-то вдруг выпустила из рук бразды правления и в течение двух лет только и делала, что с утра до вечера восклицала:
- Хоть бы одно что-нибудь - пан либо пропал! а то: первый призыв! второй призыв! ни богу свеча, ни черту кочерга!
В это время, в самый развал комитетов, умер и Владимир Михайлыч. Умер примиренный, умиротворенный, отрекшись от Баркова и всех дел его. Последние слова его были:
- Благодарю моего бога, что не допустил меня, наряду с холопами, предстать перед лицо свое!
Слова эти глубоко запечатлелись в восприимчивой душе Арины Петровны, и смерть мужа, вместе с фантасмагориями будущего, наложили какой-то безнадежный колорит на весь гололевский обиход. Как будто и старый головлевский дом, и все живущее в нем - все разом собралось умереть.
Порфирий Владимирыч, по немногим жалобам, вылившимся в письмах Арины Петровны, с изумительной чуткостью отгадал сумятицу, овладевшую ее помыслами. Арина Петровна уже не выговаривала и не учительствовала в письмах, но больше всего уповала на божию помощь, "которая, по нынешнему легковерному времени, и рабов не оставляет, а тем паче тех, кои, по достаткам своим, надежнейшей опорой для церкви и ее украшения были". Иудушка инстинктом понял, что ежели маменька начинает уповать на бога, то это значит, что в ее существовании кроется некоторый изъян. И он воспользовался этим изъяном с свойственною ему лукавою ловкостью.
Перед самым концом эмансипационного дела[131] он совсем неожиданно посетил Головлево и нашел Арину Петровну унывающею, почти измученною.
- Что? как? что в Петербурге поговаривают? - был первый ее вопрос по окончании взаимных приветствий.
Порфиша потупился и сидел молча.
- Нет, ты в мое положение войди! - продолжала Арина Петровна, поняв из молчания сына, что хорошего ждать нечего, - теперь у меня одних поганок в девичьей тридцать штук сидит - как с ними поступить? Ежели они на моем иждивении останутся - чем я их кормить стану? Теперь у меня и капустки, и картофельцу, и хлебца - все довольно, ну и питаемся понемногу! Картофельцу нет - велишь капустки сварить; капустки нет - огурчиками извернешься! А ведь тогда я сама за всем на базар побеги, да за все денежки заплати, да купи, да подай - где на этакую ораву напасешься!
Порфиша глядел милому другу маменьке в глаза и горько улыбался в знак сочувствия.
- Ежели же их на все на четыре стороны выпустят: бегите, мол, милые, вытаращивши глаза! - ну, уж не знаю! Не знаю! не знаю! не знаю, что из этого выйдет!
Порфиша ухмыльнулся, как будто ему и самому очень уж смешно показалось, "что из этого выйдет".
- Нет, ты не смейся, мой друг! Это дело так серьезно, так серьезно, что разве уж господь им разуму прибавит - ну, тогда… Скажу хоть бы про себя: ведь и я не огрызок: как-никак, а и меня пристроить ведь надобно. Как тут поступить? Ведь мы какое-то воспитание-то получили? Потанцевать да попеть да гостей принять - что я без поганок-то без своих делать буду? Ни я подать, ни принять, ни сготовить для себя - ничего ведь я, мой друг, не могу!
- Бог милостив, маменька!
- Был милостив, мой друг, а нынче нет! Милостив, милостив, а тоже с расчетцем: были мы хороши - и нас царь небесный жаловал; стали дурны - ну и не прогневайтесь! Уж я что думаю: не бросить ли все за добра ума. Право! выстрою себе избушку около папенькиной могилки, да и буду жить да поживать!
Порфирий Владимирыч навострил уши; на губах его показалась слюна.
- А имениями кто же распоряжаться будет? - возразил он осторожно, словно закидывая удочку.
- Не погневайтесь, и сами распорядитесь! Слава богу - припасла! Не все мне одной тяготы носить…