Мамин-Сибиряк - подлинно народный писатель. В своих произведениях он проникновенно и правдиво отразил дух русского народа, его вековую судьбу, национальные его особенности - мощь, размах, трудолюбие, любовь к жизни, жизнерадостность. Мамин-Сибиряк - один из самых оптимистических писателей своей эпохи.
В седьмой том вошли: роман "Три конца" и повесть "Охонины брови".
Содержание:
Три конца* 1
Часть первая 1
Часть вторая 15
Часть третья 30
Часть четвертая 44
Часть пятая 57
Часть шестая 71
Охинины брови* 85
Часть первая 85
Часть вторая 94
Послесловие 107
Комментарии 108
Примечания 109
Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
Собрание сочинений в десяти томах
Том 7. Три конца. Охонины брови
Три конца
Часть первая
I
В кухне господского дома Егор сидел уже давно и терпеливо ждал, когда проснется приказчик. Толстая и румяная стряпка Домнушка, гремевшая у печи ухватами, время от времени взглядывала в его сторону и думала про себя: "Настоящий медведь… Ишь как шарами-то ворочает!" Она вспомнила, что сегодня среда - постный день, а Егор - кержак На залавке между тем лежала приготовленная для щей говядина; кучер Семка в углу на лавке, подложив под деревянное корыто свои рукавицы, рубил говядину для котлет; на окне в тарелке стояло коровье масло и кринка молока, - одним словом, Домнушка почувствовала себя кругом виноватою. И в самом-то деле, эти приказчики всегда нехристями живут, да и других на грех наводят. В открытое окно кухни, выходившее во двор, наносило табачным дымом: это караульщик Антип сидел на завалинке с своей трубкой и дремал. Чтобы сорвать на ком-нибудь собственное неловкое положение, Домнушка высунулась в окошко и закричала на старика:
- Чтой-то, Антип, задушил ты нас своей поганой трубкой!.. Шел бы в караушку али в машинную: там все табашники!
- Ну, ну… будет, кума, перестань… - ворчал антип, насасывая трубочку.
- Да я кому говорю, старый черт? - озлилась Домнушка, всей полною грудью вылезая из окна, так что где-то треснул сарафан или рубашка. - Вот ужо встанет Петр Елисеич, так я ему сейчас побегу жаловаться…
- Ступай, кума, ступай… На свой жир сперва пожалуйся, корова колмогорская!
Егор тихонько отплюнулся в уголок, - очень уж ему показалось все скверно, точно самый воздух был пропитан грехом и всяческим соблазном. Про Домнушку по заводу ходила нехорошая слава: бабенка путалась со всею господскою конюшней. Все они, мочеганки, на одну стать. Рубивший говядину Семка возмущал Егора еще больше, чем Домнушка: истрепался в кучерах, а еще каких отца-матери сын… На легкую работу польстился, - ну, и руби всякую погань: Петр-то Елисеич и зайчину, как сказывают, потреблял. Раскольник с унынием обвел всю кухню глазами и остановился на лестнице, которая вела из кухни во второй этаж, прямо в столовую. На лестнице, ухватившись одною рукой за потолочину, а другою за балясник перил, стояла девочка лет семи, в розовом ситцевом платьице, и улыбающимися, большим серыми глазами смотрела на него, Егора. Он сразу узнал в ней дочь Петра Елисеича, хотя раньше никогда ее и не видал.
- Домнушка, где Катря? - спрашивала девочка, косясь на смешного мужика.
- А ушла… - нехотя ответила стряпка, с особенным азартом накидываясь на работу, чтобы не упустить топившуюся печь.
- Куда ушла? - не отставала девочка с детскою навязчивостью.
- А ушла… Не приставайте, барышня, - без вас тошнехонько!
Домнушка знала, что Катря в сарайной и точит там лясы с казачком Тишкой, - каждое утро так-то с жиру бесятся… И нашла с кем время терять: Тишке никак пятнадцатый год только в доходе. Глупая эта Катря, а тут еще барышня пристает: куда ушла… Вон и Семка скалит зубы: тоже на Катрю заглядывается, пес, да только опасится. У Домнушки в голове зашевелилось много своих бабьих расчетов, и она машинально совала приготовленную говядину по горшкам, вытаскивала чугун с кипятком и вообще управлялась за четверых.
- Куда ушла Катря? - капризно спрашивала девочка, топая ножкой.
В Егоре девочка узнала кержака: и по покрою кафтана, и по волосам, гладко подстриженным до бровей, от одного уха до другого, и по особому складу всего лица, - такое сердитое и скуластое лицо, с узкими темными глазками и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой были запрятаны под ворот рубахи из домашней пестрядины. Наверное, этот кержак ждет, когда проснется папа, а папа только напьется чаю и сейчас пойдет в завод.
- Панночка, тату проснувсь, - окликнула девочку Катря, наклоняясь над западней в кухню. - Тату до вас приходив у вашу комнату, а панночки нэма.
- Катря, скажи Петру Елисеичу, что его дожидает Егор из Самосадки! - крикнула Домнушка вслед убегавшей девушке. - Очень, говорит, надо повидать… давно дожидает!
"Проклятущие мочеганки! - думал Егор, не могший равнодушно слышать мочеганской речи. - Нашли тоже "пана"."
Катря скоро вернулась и, сбежав по лестнице в кухню, задыхавшимся голосом объявила:
- Пан у кабинети… просив вас до себе.
- Ступай за ней наверх, - коротко объявила Домнушка, довольная, что закоснелый кержак, наконец, выйдет из кухни и она может всласть наругаться с "шаропучим" Семкой.
Катре было лет семнадцать. Красивое смуглое лицо так и смеялось из-под кумачного платка, кокетливо надвинутого на лоб. Она посторонилась, чтобы дать Егору дорогу, и с недоумением посмотрела ему вслед своими бархатными глазами, - "кержак, а пан велел прямо в кабинет провести".
- Родной брат будет Петру-то Елисеичу… - шепнула на ухо Катре слабая на язык Домнушка. - Лет, поди, с десять не видались, а теперь вот пришел. Насчет воли допытаться пришел, - прибавила она, оглядываясь. - Эти долгоспинники хитрящие… Ничего спроста у них не делается. Настоящие выворотни!
Из этих слов Катря поняла только одно, что этот кержак родной брат Петру Елисеичу, и поэтому стояла посредине кухни с раскрытым от удивления ртом. Апрельское солнце ласково заглядывало в кухню, разбегалось игравшими зайчиками по выбеленным стенам и заставляло гореть, как жар, медную посуду, разложенную на двух полках над кухонным залавком. В открытое окно можно было разглядеть часть широкого двора, выстланного деревянными половицами, привязанную к столбу гнедую лошадь и лысую голову Антипа, который давно дремал на своей завалинке вместе с лохматою собакой Султаном. Осторожно скрипнувшая дверь пропустила кудрявую голову Тишки. Он посмотрел лукавыми темными глазами на кучера Семку, на Домнушку и хотел благоразумно скрыться.
- Эй ты, выворотень, поди-ка сюды… ну, вылезай! - кричала Домнушка, становясь в боевую позицию. - Умеешь по сарайным шляться… а?.. Нету стыда-то, да и ты, Катря, хороша.
- Што подсарайная… - ворчал Тишка, стараясь принять равнодушный вид. - Петр Елисеич наказал… Потому гостей из Мурмоса ждем. Вот тебе и подсарайная!
- Нет, стыд-то у тебя где, змей?! - азартно наступала на него Домнушка и даже замахнулась деревянною скалкой. - Разе у меня глаз нет, выворотень проклятый?.. Еще материно молоко на губах не обсохло, а он девке проходу не дает…
Тишка, красивый парень, в смазных сапогах со скрипом, нерешительно переминался с ноги на ногу и смотрел исподлобья на ухмылявшегося Семку. Он решительно не испытывал никакого раскаяния и с удовольствием смазал бы Домнушку прямо по толстому рылу, если бы не Семка. Катря стояла посредине кухни с опущенными глазами и перебирала подол своего запона. Ей было совестно и обидно, что Тишка постоянно ругается со стряпкой: Домнушка хоть и гулящая бабенка, а все-таки добрая. Первая пожалеет и первая научит, чуть что приключись.
- Дай поесть, - неожиданно проговорил Тишка, опускаясь на лавку. - С утра еще маковой росинки во рту не бывало, Домнушка.
- Ишь какой ласковый нашелся, - подзуживал Семка, заглядываясь на Катрю. - Домна, дай ему по шее, вот и будет закуска.
Кормить всю дворню было слабостью Домнушки, особенно когда с ней обращались ласково. Погрозив Тишке кулаком, она сейчас же полезла в залавок, где в чашке стояла накрошенная капуста с луком и квасом.
- Ступай наверх, нечего тебе здесь делать… - толкнула она по пути зазевавшуюся Катрю. - Да и Семка глаза проглядел на тебя.