- Вот, все видят - едят! - с торжеством крикнула женщина и гордо погладила себя по вздувшемуся животу. - И этот есть будет. Я, хозяин, одиннадцатым брюхом хожу… Все сыты - мой Яким, слава богу, круглый год работу имеет, а я хожу по господам стирать…
Выйдя на свет, я с любопытством заглянул и в другие шалаши. Один был совершенно пуст, а в другом на земле стояла корзина с младенцем: недалеко от корзины сидела старуха и вынимала из мешка корки хлеба. Каждую новую корку старуха близко подносила к глазам и долго-долго рассматривала, а потом клала в одну из трех кучек, лежащих перед нею.
- Что ты, бабушка, делаешь? - спросил я.
Старуха с трудом поднялась от земли и, поклонившись мне в пояс, сказала:
- Здравствуй, наш хозяин! Прости, христа раде, что за этот месяц у нас деньги за квартиру не плачены…
Я поспешил сказать, что пришел не за деньгами, а спросил, зачем она разделила куски хлеба на три кучи.
- Я по миру, милый, хожу, - сказала старушка. - Дочке моей одной шесть душ не прокормить. Вот эти кусочки я припасла для своей семьи, а вот эти уже заплесневели, нам их не сгрызть - я их снесу одной знакомой барыне, она у меня покупает старый хлеб для своих кур.
- А этот хлеб ты куда денешь? - спросил я, указывая на куски хлеба в третьей кучке.
- Их я снесу тем, кто меня беднее… - ответила старуха.
- Разве ты, бабушка, знаешь таких людей, которые беднее тебя? - спросил я.
- Я-то, милый, еще что - слава тебе, господи! - крестясь на образ, сказала старушка: - Я хоть одним глазком, да вижу, и ноги меня носят, а есть такие, что ничего не видят и сиднем сидят. Вот этаким, мы, крещеные, и обязаны все помогать…
С тяжелым сердцем я, Левушка, вышел из шалаша. Мы, Левушка, находясь в наших просвещенных столицах, как-то не замечаем народной бедности. Я вот, к примеру, всю жизнь перышком проскрипел и ничего из-за пера-то и не видел. И ты, Левушка, скрипеть будешь, как выучишься.
Прервав мои грустные размышления, с улицы донесся жалобный крик. Я быстро вышел за ворота и увидел следующую картину. С низа улицы бежала толпа народу. За ними лениво бежала большая серая собака с низко опущенной головой.
- Волк! Волк! - в ужасе кричали бабы и ребятишки, стараясь скрыться кто куда. Бледные, с широко раскрытыми глазами и трясущимися руками и ногами, они в таком ужасе прижимались к стенам и подворотням, что действительно можно было подумать, что за ними гонится целая стая кровожадных зверей.
В это время от стены дома отделился уже знакомый мне человек в древней шинели. Смело подойдя к волку, он остановился, замахнулся и, описав в воздухе широкую дугу зонтиком, решительно огрел зверя по спине. Собака взвизгнула (волк оказался все-таки собакой) и убежала.
Человек повернулся к толпе, покачал головой и сказал с укоризной:
- Обман чувств, обман зрения от человеческого размышления. Это, господа, все равно что когда человек едет на лодке, то ему кажется, что лодка стоит, а берег, плывут…
Толпа пропустила столь необычное заявление мимо ушей и разбрелась, живо переговариваясь и со смехом делясь только что пережитым страхом.
Я счел нужным подойти и представиться.
- Рощин… - ответил на мое приветствие господин в шинели и сверкнул глазами на мою чиновничью фуражку, - Деньги за квартиру плачу исправно…
С этими словами он повернулся спиной и шагнул в дверь своего флигелька. Я остановился, несколько смущенный странной учтивостью моего нового знакомого.
- А ты, хозяин, пожалей его, пожалей… - сказал кто-то из толпы. - Он блаженненький… С ума сошел в Сибири-то… Мы его жалеем - благородный господин! Только вот очень он не любит формы никакой - ни чиновничьей, ни полицейской… Как увидит, так сразу и уйдет к себе, а то иной раз и буйствовать начнет…
С этого момента я зарекся подходить к Рощину в фуражке. Таинственная фигура Рощина стала для меня загадкой, и я положил себе в течение нескольких дней разгадать ее и описать тебе подробно.
Ты знаешь мои склонности к литературным опытам - здесь, мне кажется, они смогут положительно развиться.
Не успел я как следует опомниться, как меня окликнули из флигелька. Робко подняв голову, я ожидал увидеть суровое лицо Рощина, но столкнулся с совершенно другой физиономией.
На меня смотрел, ласково улыбаясь, молодой человек в сюртуке и с черными кудрями до плеч. Лицо его было положительно лицом библейского пророка.
- Зайдите, сударь, ко мне… Нам надо познакомиться, очень надо… - говорил молодой человек, улыбаясь и кланяясь. - Сам к вам, честное слово, спуститься не могу… Зайдите вы…
С трудом поднявшись по темной грязной лестнице, я ткнулся в узкую дверцу и, минуя заставленные рухлядью сени, очутился в маленькой комнатке. У окошка на небольшой, грубо сколоченной постели сидел молодой человек. Тело его до половины было скрыто шотландским клетчатым пледом. К спинке кровати прислонено два больших костыля.
- Трепыханов! - представился молодой человек и, перестав вдруг улыбаться, сказал со слезами в голосе: - Ноги вот совсем не действуют… Три года живу в ссылке - всеми забыт, всеми оставлен! Кое-как перебиваюсь на казенное пособие. Рубль плачу за квартиру, питаюсь почти одним хлебом и картофелем!
Я невольно опешил от такого начала, но, взглянув попристальнее на Трепыханова, почувствовал жалость и поспешил сказать, что совершенно не тороплюсь брать с него денег за квартиру.
Трепыханов повеселел. Тряхнув кудрями и подмигнув, он заговорщицки наклонился ко мне и спросил:
- Ну как, познакомились со старым носорогом?
- Кого вы имеете в виду?
- Как кого? Конечно, Рощина! - удивился Трепыханов. - Вы знаете, он ведь последний, можно сказать, из могикан… Много лет в ссылке. Каково, а?
- Да-а-а… - неопределенно протянул я.
- Нет, что и говорить… - продолжал с увлечением Трепыханов. - Старики во многом расчистили нам путь… создали почву… подготовили общественное мнение… Герои, конечно! Но вот Каховский почему-то так и не нашел в себе силы застрелить царя, а прихлопнул старого вояку Милорадовича! И вообще, ежели копнуть поглубже… - тут Трепыханов покосился на закрытую дверь, - …то даже Рощин как-то сказал мне, что и в Римской республике были рабы… Вы понимаете?..
Когда же спустя некоторое время я спросил господина Трепыханова, в чем состоит его собственная политическая деятельность, он нахмурился и пробормотал, что высшие интересы не уполномочивают его говорить.
Вообще после моего бестактного (судя по обстоятельствам) вопроса наша беседа как-то перестала ладиться, и я скоро вышел от Трепыханова.
Откровенно говоря, Левушка, личность молодого человека не вызывает во мне такого интереса, как фигура "последнего декабриста" Рощина. Заметил ли ты, что современники всегда блекнут в нашем воображении по сравнению с деятелями прошлых лет? Что сейчас для меня Трепыханов? Молодой человек - и больше ничего! А вот лет через пятьдесят или, может, сто об этом Трепыханове книгу напишут и памятник поставят на бронзовом коне - и даже на месте моего дома. Каково?
Хотя что-то мне, Левушка, подсказывает, что не поставят Трепыханову памятника, не поставят.
На сим, Левушка, кончаю письмо и желаю тебе, милый мой друг, успехов в учебе и самое главное - здоровья, а остальное все приложится.
Твой старенький отец и бедный домовладелец Владимир Любеков.
Июнь 187… года.