Очнулся я только у глубокой, наполненной черной хлюпающей водой ямы. Над ней висел плакат: "Посторонним вход воспрещен!" Я оглянулся и со страхом заметил совершенно мне незнакомый пейзаж. Кругом заборы, тусклые стекла пыльных окон за этими заборами, какая-то чужая река, дымящие трубы. Я резко повернул и быстро пошел назад.
Во дворе никого не было. На том месте, где лежал Медведев, пусто. "Уже унесли…" - горько подумал я и представил Медведева в гробу. Медведев с очень красивым и добрым лицом лежал весь в цветах, но в руке у него почему-то был зажат мой прут, и люди, пришедшие проститься с ним, косились на этот прут и дрожали как испуганные лошади…
Из подъезда выбежали близнецы - братья Рома и Нема. Они весело смеялись. "Чего веселятся? - подумал я и неприязненно посмотрел на шумных братьев.
- Васька! Где ты пропадал?! - крикнул мне Рома. - Тебя же все искали… Как ты здорово наподдал Медведеву! Теперь у него на носу большая шишка!
- Что - Медведев жив, что ли? - спросил я.
- Жив, жив, что ему сделается? Будет только меньше маленьких обижать…
Сейчас я вижу, что Сашка Медведев набил полные карманы камней и топит ими в реке кошку. Глупая кошка плывет изо всех сил к берегу, как раз к тому месту, где стоит Медведев, и, зажмурившись, бьет по воде лапами. Сашка не спеша выбирает камешек поувесистей и с быстротой и ловкостью кидает в кошку.
- Перестань, Медведев! - кричу я, но Сашка и не видит меня. - Вон твой отец идет! - что есть силы кричу я, зная, что только так еще можно испугать Медведева.
Сашка медленно оглядывается вокруг.
- Врешь, - говорит он.
- Отдай мне кошку - это моя кошка! - уже взахлеб кричу я.
- Ты ведь все врешь… - повторяет Медведев.
- Нет, не вру! Вот я меняться с тобой пришел… Хочешь подшипники за кошку?
- Нет, подшипники мне не нужны, у меня есть камни… - безразлично произносит Медведев и сразу двумя руками кидает. Я слышу тошнотворный тупой звук удара по живому.
- Постой, постой, Медведев! Ну, тогда вот - вот возьми ножик за кошку! Отличный ножик…
Сашка как будто удивлен и с интересом смотрит на протянутый ему ножик с перламутровой ручкой. Трет его пальцами, дует на тонкое лезвие и кладет в карман. Сделка состоялась, кошка на этот раз спасена.
Что ж, видать, на набережной делать мне больше нечего. Я разворачиваюсь и, минуя стройку, бегу чистой аллейкой на двор. Ух ты! - из красного уголка как раз выходит мой друг и старший товарищ студент Герасим.
"Эх, Герасим! - проносится у меня в голове. - Как я тебя люблю и уважаю!" И действительно. Кто еще может сделать любую вещь… Ну что ни пожелаешь! Могут быть изготовлены и сабля, и пистолет, и щит, и шлем. Рогатка с мощной резинкой, увеличительное стекло для прожигания всего на свете, хоккейная клюшка, и лук со стрелами, и много-много всего такого ценного, что даже перечислить трудно. Но все, к сожалению, на мену, а мена с Герасимом трудная. Он собирает не просто там какие-нибудь фантики или спичечные коробки, а только все самое редкое, старинное, непонятное… Попробуй принеси ему простую польскую или китайскую марку - нет! На такую он даже и не взглянет - ему подавай или колонию Слоновый Берег, или редчайшую Цумбаранайку… Из монет гони что-нибудь турецкое с дыркой посередке и связкой какой-то паутины вместо герба. Берет он наших старых "Георгиев" с драконом, но уже не очень охотно, так как их еще много осталось после прорытого на стройке котлована. На месте нашего дома, если говорить правду, располагалось когда-то, при царе Горохе, кладбище. "Ну, котлован вырыли, всех покойников раскидали, а у них в карманах-то и были деньги…" - так думаем мы все во дворе и действительно находим кое-что. Я, например, нашел старинный орден в виде креста и с Георгием в центре. За него мне Герасим выдал щит, и с ним я сразу стал похож на рыцаря. Отдал я ему и глиняную казацкую трубку с медным куполком и цепочкой и серебряную пряжку с надписью: "А. Первый".
И за все это получил еще алюминиевый меч и пистолет-поджиг. Мой меч был легок, прикладист и изрубал любые деревянные шпаги в капусту, а поджиг грохотал и пробивал даже с трех метров фанеру! Как после этого было не любить Герасима?!
- А, Вася, Вася… - говорит Герасим и смотрит по своей привычке сначала с одной стороны лица, одним глазом, потом, повернувши шею, другой стороной и вторым глазом. - Хорош, хорош… - определил он меня, точно какую-то редкость. - Здоров и бодр? Я не ошибся? Небось принес, откопал что-нибудь? Порадуй, порадуй новеньким…
- Да что ты, Герасим! Куда мне! Я болел три дня, в кровати лежал - ей богу!
- Ну-ну… - скривился Герасим. - А вон в кармане что у тебя торчит-то, вон раздулся карман…
- Да это шарикоподшипники, тебе, Герасим, это неинтересно…
- Это мне действительно неинтересно, - согласился Герасим и вынул из пиджака новехонький, черный, как смерть, пистолет-поджиг. - Нравится? Сыщешь что-нибудь стоящее - подарю!
И Герасим величественно повернулся и пошел своей дорогой.
Да, один из карманов у меня был набит бракованными шарикоподшипниками, которые мы подбирали на складе утильсырья. Страшно признаться, но они мне были нужны, чтобы бить стекла. И зачем мне это было нужно - никто не знает. Такое было время, такая пора, что нам, мальчишкам, очень хотелось бить стекла, кидать в них издалека шарикоподшипником и слышать ужасающий звон выбитого стекла. За это нас ловили взрослые, колотил и таскал за уши злющий дворник Осман, ругали родители. Но мы ничего не могли с собой поделать и почти каждый день разбивали стекла. В эти минуты в нас просыпался нехороший, темный инстинкт разрушения, мы издавали победные вопли, бесновались, дико приплясывали…
- Осман! Осман! - кричали мы с высокого забора, и дворник с воплем "у-уууу, шайтанннннн!!!" кидался на нас.
Шарики можно было катать и играть в кегли. Только вместо кегли ставили бутылку и считали, с какого раза ты ее разобьешь. При удачном попадании во все стороны летели зеленые осколки. Мы, конечно, играли и в другие игры, в салки например. Или в "казаки-разбойники", "чижик", "красных и белых" или в "наших и фашистов", или… - но всего не перечислишь…
Перед входом в подъезд я замечаю девочку Любу. Я делаю перед ней гигантский прыжок через лужу и быстрее захлопываю за собою дверь. Дело в том, что совсем недавно я поцеловал Любу. И чувствую теперь за нее ответственность. Раз поцеловал - значит влюблен, а коли влюблен, то уж на всю жизнь! А если вся наша жизнь уже размечена, то с Любой нужно хотя бы говорить, а говорить с ней я не умею и не могу…
На весь дом у нас одна лифтерша - баба Настя. Работа у бабы Насти такая: ходить целыми днями из подъезда в подъезд и вешать пудовые замки на испорченные лифты. Будто их кто-нибудь захочет украсть. Неиспорченные еще лифты баба Настя моет с мылом, и сама катается весь день вверх-вниз, разнося по всем этажам очередную новость.
Сейчас баба Настя, излучая новость каждой хитро поставленной на лице морщинкой, говорит:
- Беги скорее, сирота, - отец твой пришел домой, явился сокол ясный!
При слове "отец" я вздрагиваю и бегу наверх. Но постепенно шаги мои замедляются, ноги начинают цепляться одна за другую, и я уже медленно подхожу к нашей квартире. Дверь полуоткрыта, и за ней кто-то ходит большими тяжелыми шагами. Этот "кто-то" - мой отец.
Мой папа - "артист погорелого театра", как дразнили его у нас во дворе, - уже давно не живет с нами. Редко приходят от него письма, еще реже приходит он сам. Раньше я радовался, прыгал к нему на шею - теперь мне все чаще становится неловко. Мой отец красивый, мне кажется, похожий на Пушкина, быстро ходит по комнате и рассказывает актерский анекдот. Соль его в том, что кто-то из известных актеров хрюкнул во время монолога другого известного актера, а тот, в свою очередь, тявкнул ему в ответ на глазах пораженной публики. Отец заливисто смеется и бодро потирает руки.
Я стараюсь вспомнить что-нибудь приятное, связанное у меня с отцом, и наконец вспоминаю лесную тропинку и нас двоих, идущих по ней в сумерках. "Слушай, сын… Сейчас соловей запоет…" - говорит отец. Мы стоим и не дышим. "Щелк-щелк-фьють-фьють…" - громко стучит в кустах соловей и замолкает надолго. "Спать, наверное, полетел… И под каждым под кустом у него и стол и дом! - громко декламирует отец. - И пташка божия не знает ни заботы, ни труда, торопливо не свивает… тра-тата-та гнезда! Целиком не помню строки!" - говорит мне отец, и мы идем дальше к огромному, горящему разноцветными стеклами дому в лесу. Мы тихо открываем калитку и бочком пробираемся заросшими аллейками к резному крыльцу дома. Из дома разносятся мощные аккорды рояля, кто-то смеется низким и страшным голосом, на кухне стоят, будто восковые, невероятной красоты цветы, все залито кафелем, из дверей выглядывают тихие породистые собаки, и девушка в крахмальной наколке и кружевном переднике вежливо говорит: "Вам постелено на диване, в кабинете, только, пожалуйста, просили встать рано утром - после завтрака у Георгия Феодосиевича прием больных…"
Это значит, что мы должны уехать первой электричкой в город. А мы с отцом надеялись прожить тут дня два, три. Мне жалко смотреть на отца - он как-то потерялся среди всего этого великолепия, сгорбился, красивое бритое лицо с гордым подбородком приобрело зеленоватый, нездоровый оттенок. "О, мы зашли просто на огонек, всего на минутку - тут неподалеку прогуливались, соловьев слушали… Не беспокойтесь, мы сейчас поедем домой!" - отец вскакивает и нервно хватает меня на руки. "Мы пойдем с сыном! Большое спасибо, большое спасибо…" - бормочет он и пулей вылетает со мной за железную калитку, на которой прибита большая бронзовая табличка: "Профессор Г. Ф. Французов".