– Да, – говорил отец, – ничего никогда не боялся, а тут – старость, что ли, приходит, – кручи испугался. Боялся идти! Я, выросший на заоблачных скалах, перетрусил, как баба… Нас только было двое – я и дядя…
И помнил Петко весь рассказ отцовский почти что от слова до слова.
– Быстро мы шли. Горы становились все выше. Наконец и подъем. Перед нами бурая стена, верхняя часть которой обвита облаком.
Стена, облако и с обеих сторон узкого гребня, на который мы взошли, бездонные пропасти.
Дядя Михалю усилил еще шаг, махнул мне рукой, прося не отставать, и начал подниматься кверху, шагая и подпрыгивая с нечеловеческой быстротой с камня на камень.
Внизу, под нами, по той дороге, где шли, послышался топот лошадей.
То скакали, то ехали рысью. Оглянулся я на ходу вниз и увидел вдали всадника на вороной лошади. На нем был надет башлык, и за плечами блеснуло дуло ружья…
А дядя лез. Камни и земля из-под ног сыпались на меня, попадали под ноги.
Он поднимался вверх, как кошка, все усиливая шаги, и не оглядывался. Только кое-где махал мне рукой.
Чувствую, что задыхаюсь. Ноги отказываются служить, особенно болит правая, раненая.
А дядя все шагает, все лезет.
Вот уже обрывки облаков белеют над нами. Белые кусочки дыма затягивают ущелья… Гора отсырела… Нога скользит. Сердце колотится усиленно… Чувствую, что вишу над пропастью, и боюсь в нее взглянуть, а глаза невольно опускаются вниз.
Впереди голая скала стены, на верху которой шагает дядя.
"Нет, не могу дальше! Брошу дядю… Ночую где-нибудь внизу, а на другой день пойду долинами. И зачем – думаю, – я пошел за ним? Зачем?" А Михалю уже вверху, скрывается в облаках… Его быстро убегающая фигура белеет в тумане, все гуще окутываясь им. А внизу – там смерть…
Повис над пропастью, прижавшись правым боком к скале, и чувствую, в первый раз в жизни чувствую, что тянет в бездну, в эту черную, бездонную, зияющую пропасть.
Молчаливая, мертвая, темная могила.
Тянет против желания, но тянет неудержимо.
Страшная усталость, дышать нечем, тошнит… В этом висячем положении дальше быть невозможно. Не хватает сил ухватиться за торчащий каменный выступ и через него пробраться на узкий желтый карнизик-тропку, образовавшийся в скале.
А дядя Михалю бегом пробежал по этой полуаршинной дорожке.
– Э-эй, сюда! – слышится из-за облаков его голос.
Открыл запекшиеся губы, хотел крикнуть ему в ответ, а звуков нет…
И в то же время слышится топот копыт внизу и резкий голос:
– Собака гяур!
И грохот выстрела, и свист пули над головой, и воет эта пуля дальше в облаках. Эхо ущелья повторяет десятки раз грохот выстрела. Будто горы рушатся!
Опять новый выстрел, другой, третий… Ущелье грохочет, и одна пуля тычется в землю у самого лица, рикошетирует и свистит в облаках…
– Эге-гей! – весело кричит в облаках дядя.
– Эге-гей! – кричу я в ответ и, забыв все, и усталость, и зияющую бездну, смело прыгаю на каменный уступ, момент балансирую на нем и вишу половиной тела над пропастью и снова шагаю по козьей тропинке, конец которой скрывается в облаках. Еще несколько шагов – и облако скрыло черноту бездны, а холод, сырой холод заставляет дрожать вспотевшее во время бега тело…
А дядя сидит на выступе скалы, свесивши в пропасть ноги в знак полного к ней презрения, и заряжает винтовку. Я сел рядом с ним… Кругом свистели пули и грохотали выстрелы…
Петко теперь тоже стоял на краю пропасти, но ему уже не было страшно. Он больше боялся дороги, по которой могли идти люди, а он должен был не пропускать их.
Он помнил приказание капитана. А капитан сердитый. Все, даже офицеры, не любят его еще за то, что он учился и жил в Вене, воспитывался на немецкий манер и хоть носил имя болгарское, а болгар и за людей не считал.
А наказ он давал такой:
– Ни туда, ни сюда – никого не пропускать, кто бы ни шел. Гнать назад или представлять ко мне, а не будут слушаться, – стрелять в ослушников.
А вчера на этом же самом месте из Македонии шли беглецы – старик и женщина с двумя детьми… Оборванные, голодные… Они жаловались, что их селение сожгли турки, всех жителей перерезали и только они успели скрыться в лесу, избежали смерти и пробирались к нам, в Болгарию. Часовой пожалел и пропустил их. А капитан увидел, приказал сменить часового и бросить в подземную тюрьму, которую нарочно приказал вырыть. Говорят, часового расстреляют завтра… Семью беглецов переловили, и капитан прогнал их назад… Как плакали, несчастные!.. Офицеры просили капитана пропустить, но он был неумолим и закричал на офицеров…
Несчастные ушли в слезах обратно.
"Если сейчас они вернутся, что делать?" – задал себе вопрос Петко и вспомнил рассказы бабушки о турецких зверствах. И решил, что пропустил бы несчастных, а там пусть расстреливают. Женщин и детей с македонской стороны пропустил бы: от смерти и муки бегут. А вот с своей стороны мужчин, особенно же вооруженных, не пустил бы. И если бы стали идти насильно, выстрелил бы в них, потому, куда не приказано, не ходи, на то дисциплина!
А почему не приказано, он не знал. Стало быть, начальство про то знает…
"Политика… дипломатия, – блеснули в памяти слова отца. – Да еще дисциплина". И думал он: "Какие такие эти политика и дипломатия, которые придумали дисциплину, чтобы за своих родных не позволять заступиться, а турки пусть неповинных людей режут?"
И решил: "Швабы придумали это".
Он напрягал весь свой ум, чтобы разобраться в этих вопросах.
"Отца бы спросить, он ученый, все знает. А этих несчастных я пропустил бы".
– Приказано не пускать.
– А не пустить – турки их замучают.
– Приказано – значит, нельзя.
– А дети малые за что погибают? Чем младенцы виноваты?
– Приказано – нельзя! Приказано – не рассуждать!
– А если несчастные не послушают, пойдут спасать свою жизнь, – приказано стрелять… убивать? И это приказал начальник, капитан, и я должен слушаться, потому – дисциплина.
Политика… дипломатия… дисциплина… Вот оно все откуда! Недаром отец не любил этих слов.
Турки вот тоже убивают… Им тоже приказано… Им муллы приказывают, сам слышал: "Чем больше убьешь гяуров, тем блаженнее в раю Магомета будешь… Аллах велит гяуров бить…"
И сам же говорит: "Аллах создал всех людей…" Создал и велит бить свое создание…
– Муллы велят, творя его волю: и бить и мучить.
– А мой дед и отец били турок за то, что они мучили наших. А командир приказывает убивать наших, которые переходят границу. Оттуда идут – от смерти спасаться. Туда идут – спасать от смерти братьев, драться с турками за них.
Когда дед и отец дрались с турками, им дали кресты и медали. У дедушки – комитская медаль. Отец ее целовал – вот какая медаль! А получил ее дедушка за то, что еще до войны с турками дрался, когда сам комитом был… А теперь в комитов стрелять велят…
Ум Петко положительно разметался…
Вдали на юге показалось зарево.
"Турки палят", – подумал Петко и долго смотрел на зарево, пока оно не погасло. Потом он смотрел на звездное синее-синее небо и слушал внизу отдаленное журчанье ручья…
Холодно было. Близко утро. Можно уже слегка различать предметы… Небо белеет, и звезды меркнут и сливаются с небом. Только одна утренняя звезда поразительно ярко блестит и как-то в один миг делается совсем маленькой и блестит еще ярче. Вдали к юго-востоку облака начали краснеть, переходя вверху сначала в темно-багровый, а потом в свинцовый цвет, и, наконец, слились с небом.
Все меньше и меньше утренняя звезда. Она как-то прячется. Будто стыдно ей… Будто стыдно и облакам за эту ночь, стыдно, что они скрывали от неба то, что творится там, за горами, где сейчас было зарево, красивое, как кровь невинных, пропитавшая там землю.
И покраснели облака, чувствуя издали появление солнца, которое все увидит и в наказание растопит облака.
А звезда, молчаливая звезда, чувствуя приближение солнца, побледнела…
А луны в эту ночь не было. Ее умирающий серп показался над горами и бессильно спрятался…
Кругом белело.
Вдруг из-за хребта вырвался и блеснул солнечный луч, сначала один, а потом целый золотой сноп, и заиграл на порозовевших вершинах и сразу засеребрил и зазолотил их до самого темного подножия, черневшего там, глубоко, под часовым.
Потянул по ущелью свежий ветерок… Сразу, быстро поднялось солнце, и засиял бриллиантами весь хребет с цепью вершин самых причудливых форм… Сразу ожили горы.
Снизу послышались шаги… Петко обернулся к северу и стал прислушиваться…
А ветер, рвавшийся вдоль ущелья, с силой урагана свистал в расщелинах и шелестел деревьями… Шаги все слышнее. Петко волновался и осмотрел винтовку…
Все, что передумал он ночью, опять с быстротой молнии промелькнуло в голове…
– Кто же это? С нашей стороны… Комиты, должно быть…
И вдруг из-за каменной скалы, на узкой тропинке, еще окутанной облаком, заснувшим в ущелье, появились одна за другой человеческие фигуры… Сквозь туман облака трудно было рассмотреть их.
– Стой, кто иде? – торопливо окликнул Петко.
– Свой! – получился энергичный ответ.
Голос показался часовому знакомым.
– Вернись назад!
Молчат. Идут.
Он рассмотрел вооруженных людей.
– Ште стреляя! – кричит Петко.
– Б’лгарин си? – спросил Петка тот же энергичный голос.
– Б’лгарин сме!
– А если болгарин, так знай, что идут свои комиты, борцы за свободу наших братьев…
По тропинке один за другим шло много людей. Впереди шел, весь в золоте и оружии, высокий усач-македонец. С ним рядом шел…