- Как тебе сказать, - стал объяснять Матвей, - знамо, пожить бы ишшо - не вредно. Но другое меня счас заботит: страха, понимаешь ли, нет, боли какой-нибудь на сердце - тоже, но как-то удивительно. Все будет так же, как было, а меня счас отнесут на могилки и зароют. Во трудно-то што понять: как же это будет все так же - без меня? Ну, допустим, понятно: солнышко будет вставать и заходить - оно всегда встает и заходит. А люди какие-то другие в деревне будут, которых никогда уж не узнаешь… Этого никак не понять. Ну лет пять-шесть повспоминают еще, што был такой Матвей Рязанцев, потом - все. А охота уж узнать, какая у них тут будет жизнь. А так - вроде ничего не жалко. И на солнышко насмотрелся вдосталь, и погулял в празднички - ничего, весело бывало, и… Да нет - ничего. Повидал много. Но как подумаешь, нету тебя, все какие-то есть, а тебя - тю-тю, никогда больше не будет… Как-то пусто им вроде без меня будет. Или ничего, как думаешь?
Мужичок пожал плечами.
- Хрен ее знает…
…Тут невесть откуда вылетел навстречу похоронной процессии табун лошадей… Раздался разбойный свист; люди с похорон сыпанули в разные стороны. Гроб уронили… Из него поднялся Матвей…
- Тьфу, окаянные!.. Я вам кто - председатель или затычка! Бросили, черти…
…Матвей со стоном вскочил, долго, с трудом дышал. Качал головой…
- Ну, все: это уж - надо в больницу везти, дурака. Слышь-ка!.. Проснись, - разбудил Матвей жену. - Ты смерти страшисся?
- Рехнулся мужик! - ворчала Алена. - Кто ее не страшится, косую?
- А я не страшусь.
- Ну дак и спи. Чего думать-то про это?
- Спи, ну тя!..
Но вспомнилась опять та черная оглушительная ночь, когда он летел на коне, так сердце сжалось - тревожно и сладко. Нет, что-то есть в жизни, чего-то ужасно жалко. До слез жалко.
В эту ночь он не дождался Колькиной гармошки. Сидел, курил… А ее все нет и нет. Так и не дождался. Измаялся.
К свету Матвей разбудил жену.
- Чего эт звонаря нашего совсем не слышно?
- Да женился уж! В воскресенье свадьбу намечают.
Тоскливо сделалось Матвею. Он лег, хотел заснуть и не мог. Так до самого рассвета лежал, хлопал глазами. Хотел еще чего-нибудь вспомнить из своей жизни, но как-то совсем ничего не приходило в голову. Опять навалились колхозные заботы… Косить скоро, а половина косилок у кузницы стоит с задранными оглоблями. А этот черт косой, Филя, гуляет. Теперь еще на свадьбу зальется - считай, неделя улетела.
"Завтра поговорить надо с Филей".
День этот наступил. Вернее, утро.
Колька постучал Захарычу в окно.
- Захарыч, а Захарыч!.. Доделал я его.
- Ну?! - откликнулся из темноты комнаты обрадованный Захарыч. - Сейчас… я мигом, Коля!..
Шли темной улицей к Колькиному дому и негромко почему-то, возбужденно говорили.
- Скоро ты его… Не торопился?
- Нет вроде… эту неделю ночами сидел, вплоть до работы…
- Ну, ну… Торопиться здесь не надо. Не выходит - лучше отложи. Это какой-то или уж слишком бедный, или непомерно самонадеянный человек заявил: "Ни дня без строчки". А за ним - и все: творить надо каждый день обязательно. А зачем - обязательно? Этак-то "затворишься" - и подумать некогда будет. Понимаешь ли меня?
- Понимаю: спешка нужна при ловле блох.
- Что-то в этом роде.
- Тяжело только, когда не выходит.
- И - хорошо! И - славно! А вся-то жизнь в искусстве - мука. Про какую-то радость тут - тоже зря говорят. Нет тут радости. Помрешь - лежи в могиле и радуйся. Радость - это лень и спокойствие.
Подошли к дому.
- Захарыч, - зашептал Колька, - давай в окно залезем… А то… эта… молодая-то заворчит…
- Ну?! Уже ворчит?
- Ворчит, ну ее! "Чего не спишь по ночам, свет зря мотаешь!"
- Ая-яй!.. Плохо это, Коля. Ах, плохо. Ну полезли.
На верстачке, закрытая тряпицей, стояла работа Кольки.
Колька снял тряпицу…
…Стеньку застали врасплох. Ворвались ночью с бессовестными глазами и кинулись на атамана. Стенька бросился к стене, где висело оружие. Он любил людей, но он знал их… Знал он и этих, что ворвались: приходилось, он делил с ними радость и горе тех ранних походов и набегов, когда был он молодым казаком, гуливал с ними… Но не с ними, нет, хотел испить атаман горькую чашу - это были домовитые казаки. Стало на Дону худо, нахмурился в Москве царь Алексей Михайлович - и они решили сами выдать грозного атамана. Они очень хотели жить как раньше - вольно и сладко.
…Кинулся Степан Тимофеич к оружию, да споткнулся о персидский ковер, упал. Хотел вскочить, а сзади уже навалились, заламывали руки… Завозились. Хрипели. Негромко и страшно матерились. Нашел в себе силы Степан приподняться, успел прилобанить одному-другому могучей своей десницею… Но ударили сзади чем-то тяжелым по голове. Рухнул на колени грозный атаман, и на глаза его пала скорбная тень.
- Выбейте мне очи, чтоб я не видел вашего позора, - сказал он.
Глумились. Топтали могучее тело. Распинали совесть свою. Били по глазам…
Так рассказал Кольке Захарыч. (Рассказ идет на изображение). И эту трагическую сцену, конец ее, остановила рука художника - Кольки…
Долго стоял Захарыч над работой Кольки… Не проронил ни слова. Потом повернулся и пошел к окну. И тотчас вернулся.
- Хотел пойти выпить, но… не надо.
- Ну как, Захарыч?
- Это… Никак… - Захарыч сел на лавку и заплакал - горько и тихо. - Как они его… а! За что же они его?! За что?.. Гады они такие, гады. - Слабое тело Захарыча содрогалось от рыданий. Он закрыл лицо маленькими ладонями.
Колька мучительно сморщился и заморгал.
- Не надо, Захарыч…
- Что "не надо"-то? - сердито воскликнул Захарыч, и закрутил головой, и замычал. - Они же дух из него вышибают!..
Колька сел на табуретку и тоже заплакал - зло и обильно.
Сидели и плакали.
- Их же ж… их вдвоем с братом, - бормотал Захарыч. - Забыл я тебе сказать… Но ничего… ничего, паря. Ах, гады!..
- И брата?
- И брата… Фролом звали. Вместе их взяли. Но брат - тот… Ладно. Не буду тебе про брата. Не буду.
Чуть занималось светлое утро. Слабый ветерок шевелил занавески на окнах…
По поселку ударили ранние петухи.
Тут вышла из-за перегородки жена Кольки, Нинка. Заспанная и недовольная.
- Людям на работу с утра, а они толкутся всю ночь, как… эти…
- Чего ты? - попытался воздействовать на жену Колька.
- Да ничего! И нечего по ночам сюда шляться. Пить-то и одному можно… А других подговаривать… учителя вроде бы так и не делают.
- Нинка!..
- Не ругайся, Николай… Не надо…
Захарыч, к удивлению Нинки, вылез в окно и ушел.
Как-то Матвей поздно ночью завернул к дому Кольки… Стукнул в окно.
Колька вышел на крыльцо.
- Ты чего, дядя Матвей?
- Так…
Сели на приступку.
- Как оно? - спросил Матвей.
- Да так… Ничего.
Помолчали.
- Вынеси гармонь, сыграй чего-нибудь.
Колька удивленно посмотрел на председателя.
- Ну, што, лень, што ли? То всю деревню ходил булгатил…
- Счас вынесу.
Колька принес гармонь.
- Какую?
- Ну… какую-нибудь, какие по ночам играл.
Колька заиграл "Ивушку".
И тут в дверях выросла Нинка… В спальной рубахе, босая.
- Чего эт - ночь-заполночь разыгрались тут!..
Колька перестал играть.
- Людям спать надо, а тут… Нальют глаза-то и ходют… Колька, иди спать!
- Ты што это, Нинка? - удивился Матвей. - И двух недель не живешь с мужем, а уж взяла моду ворчать, как карга старая. Бесстыдница ты такая!.. Што же дальше будет?
- А нечего тут…
- Чего "нечего"? Дьяволы злые. Молодая ишо, радоваться бы надо, а ты уж как бы поядовитей слово из себя выдавить. Кто это тут глаза налил? Ну?
- И нечего тут…
- Заладила, ворона… Тебя ж, Нинка, любить надо, а где тут! Душа не повернется - так-то будешь. Не бери пример с наших деревенских дур, которые только и знают, что всю жизнь лаются… Будь умней таких. Жизнь-то - всего одна, и та, не успеешь оглянуться - к вечеру уж. И тут тянет человека оглянуться… Вот и оглядываются - каждый на свое. Не надо, Нина, штоб душа ссохлась раньше времени… Не надо.
Нинка хлопнула дверью, ушла в дом.
- Ты, Колька, не давай ей особо язык распускать…
- Ругаться, что ль, с ней?
- Да не надо бы ругаться-то… Хоть ты умней будь, втолковывай почаще…
- Играть?
- Давай.
Колька заиграл опять "Ивушку". Вяло как-то… И Матвей слушал вяло. Потом он сказал:
- Ладно, не надо. Всему, видно, свое время.
Посидели молча. Закурили.
- Игрушки-то свои делаешь?
- Делаю.
- Ну и делай, не слушай никого, ну их к дьяволу. Глянется - делай. А то указчиков много найдется… Посплетничают, позубоскалят - и думают: они хорошие. Клади на всех…
Колька засмеялся.
- А сыграю я, дядя Матвей!
- Валяй.
И Колька заиграл веселый мотив…