Шаня соскочила с колен матери, села на пол и принялась стаскивать ботинки.
- Надень туфли, - сказала мать.
- Я лучше так, мамуня, - тихонько ответила Шаня, сняла чулки и опять забралась на колени к матери.
- И с ним-то горе, - говорила меж тем Марья Николаевна няне. - Я ли его, злодея моего, не любила, не лелеяла! А он, на-ткось, завел себе мамоху, старый черт!
- И на что позарился, - подхватила няня, - сменял тебя, мою кралечку, на экое чучело огородное.
- Что уж он в ней, в змее, нашел, - досадливо говорила Марья Николаевна, - только что молодая, да жирная, что твоя корова. Так ведь и я не старуха, слава Тебе, Господи.
- И, касатка! - убедительно сказала няня, - недаром говорится: полюбится сатана пуще ясного сокола.
- Она - белая, - вдруг сказала Шаня, приподнимая голову.
- Ах ты! - прикрикнула мать, - с тобой ли это говорят! Не слушай, чего не надо, не слушай!
И мать сильно нашлепала Шаньку по спине, но Шанька не обиделась, а только плотнее прижалась к матери.
- И я-то дура! - сказала Марья Николаевна, - говорю при девке о такой срамоте.
- Ох, грехи наши! - вздохнула няня.
- Что, Шанька, оттаскал тебя отец? И за дело, милая, - не балахрысничай.
- Чего ж заступалась? - шепнула Шаня.
- Так, что уж только жалко. И что из тебя выйдет, Шанька, уж и не знаю, - вольная ты такая. Только мне с тобой и радости было, пока ты маленькая была.
- Я, мамушка, опять маленькая, - еще тише шепнула Шаня и закрыла глаза.
Марья Николаевна вздохнула, прижала к себе дочку и, слегка покачивая ее на коленях, запела тихую колыбельную песенку.
Ходит бай по стене, -
Ох-ти мне, ох-ти мне.
Что мне с дочкою начать, -
Бросить на пол иль качать?
Уж я доченьку мою
Баю старому даю.
Баю-баюшки-баю.
Баю Шанечку мою.
Шане было грустно и весело, - душа ее трепетала от жалости к матери…
Вечерело. Вокруг дома пусто и глухо. Только изредка слышна трещотка городского сторожа: это - двенадцатилетний мальчик, которого послал за себя ленивый отец: слышен изредка протяжный крик мальчугана. Доносится лай собак, их злобное ворчанье и глухое звяканье их цепей. В самом доме - неопределенные шорохи старого жилья. Строго смотрят иконы в тяжелых ризах, в больших киотах. Угрюма неуклюжая мебель, в строгом порядке расставленная у стен. В холодном паркете тускло отражаются затянутые тафтой люстры. Скучно и хмуро. От лампад, готовых затеплиться, струится елейный и смиренный запах. Марья Николаевна опять жалуется няньке, а Шанька опять слушает, тихонько сидя в уголке, и молчит.
Хоть и не бедны Самсоновы, а все-таки жизнь в их доме имеет определенный мещанский уклад: просты отношения между обитателями дома и наивно-откровенны; прост сытный обед и плотный ужин; просты наивно-плоские беседы и бесцеремонны домашние одежды.
В такой-то обстановке вырастает Шанька, шалунья и своевольница, которую то балуют, то жестоко наказывают. Родители словно дерутся девочкой: когда отец бьет Шаньку, мать ее ласкает; когда отец ласкает дочку, мать к ней придирается и сечет ее иногда за такие пустяки, на которые в другое время никто и внимания не обратил бы. Но Шаня изловчается и часто успевает-таки ладить и с отцом и с матерью. И теперь в ее предприимчивой голове, сквозь жалость и сочувствие к матери, уже выясняется план, - как бы и с отцом помириться.
Шаня - девочка быстрых и бойких настроений, счастливая, как радость, одним тем, что живет. Не может она долго печалиться хоть бы и после того, как ее побили.
III
Поздно вечером, часов в одиннадцать, Самсонов вернулся домой. Шаня уже лежала в постели, но не спала. Окна ее комнаты были плотно занавешены, двери крепко заперты, и под дверями лежал скатанный половичок, чтобы не просвечивало наружу от свечки, которая горела около кровати. Шаня читала книжку, одну из тех, которые она тайком приносила домой и по ночам читала. Это были романы. Ими снабжали ее или Женя, или, чаще, Шанина подруга по гимназии, Дунечка Таурова.
Шаня услышала неясный шум открывающихся дверей и тяжелой отцовой поступи. Она мгновенно задумала смелое дело, - идти к отцу просить прощения. Тут был риск: или отколотит еще раз, может быть, выстегает, или приласкает, - и тогда она обеспечена от будущих неприятностей за то, что осталась на второй год в классе. Шаня загадала, - идти или не идти: она будет считать до ста, и если в это время нигде ничего не услышит, то не пойдет, а если услышит, то пойдет. Она начала счет. Ей стало жутко, и она ускоряла счет, чтоб поскорее кончить, до первого шума. Она считала уже шестой десяток, как вдруг где-то далеко в городе раздался невнятный, глухой крик. Шаня вздрогнула, с разбега просчитала еще несколько и остановилась. Делать нечего, надо идти.
Она проворно вскочила с постели, набросила на себя платье, спрятала книгу, потушила свечу и тихохонько вышла босая в коридор. Придерживая рукой дверь своей комнаты, она остановилась и слушала, - везде в доме было тихо. Тихо-тихо ступая, пошла она по неосвещенному коридору, по темным комнатам. Вот и дверь отцова кабинета. Внизу ее светится щель - значит, отец еще сидит. Шаня прижалась ухом к двери. Ее сердце шибко колотилось. Неясный шелест еле слышался ей за дверью…
Внезапно решившись, она стремительно открыла дверь, быстро подбежала к отцу и охватила руками его шею. Самсонов сидел у письменного стола и просматривал счеты. На нем был надет засаленный халат, старый, много раз заплатанный, из которого в некоторых местах лезла вата.
- Ты чего, оглашенная? - закричал Самсонов на дочку, - чего тебя носит?
Шанька прижалась к нему и уселась на его колени.
- Да ты чего вольничаешь? Аль забыла…
- Прости, папочка милый, не буду лениться, - вкрадчиво заговорила Шанька, ласкаясь к отцу и целуя его жесткую щеку.
- То-то не буду. Разве у меня шальные деньги?
- Ты - богатый.
- Ну, ну, не так богатый. Положим, грех роптать. А дело-то всяко бывает: вот маюсь, пока мышь голову не отъела, а завтра что еще будет. Посечь бы тебя надо, Шанька, - бормотал он, ласково поглядывая на красивое лицо девочки.
Он прижал к себе дочку, покачивая ее на коленях и подбрасывая кверху ее ноги. Шанька тихонько смеялась.
- Отлощить бы тебя хорошенько. Слышишь, Шанька, а? Хочешь, задам баню?
- Другой раз, голубчик папочка, - отвечала Шаня, вытаскивая кусочки ваты из отцова халата.
- То-то другой раз, смотри ты у меня, разбойница. Еще как надо было бы.
Глава 3
I
Женя, подходя к дому, озабоченно осмотрел испачканную, изорванную одежду. Стало досадно.
"Она не может и представить себе, легкомысленная Шанька, - думал он, - как это у нас неудобно и неприятно. Увидят - и сейчас начнутся жалостные разговоры. Надо постараться проскользнуть незаметно".
Разговоры, на которые мог бы навести этот беспорядок одежды, особенно неприятны были теперь Жене потому, что у них гостили приехавшие из Крутогорска Женин дядя Аполлинарий Григорьевич Хмаров с женой. Дядю своего Женя считал за человека очень умного и насмешливого и побаивался его язычка.
Проскользнуть незаметно не удалось. В передней случайно его встретила мать, Варвара Кирилловна, высокая и худощавая дама с величественным видом и длинным носом. Она заметила и грязь, и прореху и пришла, по обыкновению, в ужас.
- Женя! Боже мой! - воскликнула она. - Но в каком ты виде! Посмотрите, ради Бога, на кого он похож!
С этими словами она повела его в гостиную, где собралась вся семья. Женя имел сконфуженный вид: он не привык видеть себя в таком беспорядке, - а при дамах и тем менее. Сестрица Маня смеялась, а отец окинул его удивленными глазами и сделал самую ледяную из своих улыбок, которая так шла к его видной и внушительной наружности.
- Хорош! - сказал дядя, высокий господин с длинными седыми усами, бритым подбородком и лукавым выражением лица.
А дядина жена, Софья Яковлевна, полная дама с блестящими глазами и нервно-быстрыми движениями, оглядывала его с выражением брезгливости и ужаса и восклицала:
- Испачкан, изорван! Но его поколотили уличные мальчишки.
- Где это ты? - спрашивала мать.
- Не лучше ли ему сначала переодеться? - обратился к ней Модест Григорьевич.
Женя взглянул на отца с благодарностью и поспешил уйти. За ним звенел Манин смех.
"Один только отец умеет вести себя, - думал Женя, переодеваясь. - Только в нем есть эта холодная корректность, которая отличает…"