Думал он об этом, и мороз пробегал по коже. И везде, со всех сторон "хвосты". Хоть и не высовывайся, но ведь и так было ясно. Тяжко, жутко Сандро. Уж лучше эти мерзкие тени пошли бы в открытую, напали бы, схватили бы, повели в сыск, не смог, не справился, не нашел - так пустите пулю в лоб, черт побери!
Уж лучше так, - разом прикончить, чтобы не мучился, не терзался, чтобы не грызла совесть, чтобы не плелись бы за ним эти ужасные тени!
- В какую же грязь ты влип, Дато, когда обернулся в Сандро! Кровью отольются тебе вино, и кутежи, и сребреники иудины с царской печатью! В какую же грязь я угодил - казнился Дато, готовый в отчаянии в Куру прыгнуть. Пронюхают такое приставленные к нему "ищейки"!
Со всех бы сторон накинулись, затравили:
- Признавайся! Признавайся!
- Кошки на сердце скребут!
- Рыльце в пушку, значит!
- Говори! Правду говори! Дато-Сандро попытался бы отделаться:
- Да просто так, ребята, загрустил я.
- Шалишь, братец.
- Отца вспомнил,, долю сиротскую…
- Отец-то когда помер?
- Я еще в пеленках был…
- Ха-ха! Да у него и кости-то истлели, - а ты - хватился!
- Вам, что ли, тошно не бывает?
- Еще чего? - загоготали бы "ищейки".
Такие уж теперь времена… И насупиться нельзя, и поглядеть косо. И не дай бог - тоска на душе, уж неважно - почему?
Чего он тоскует? Подозрительно - скажут.
Хоть об стенку головой бейся! - и то, наверно, не дадут, за каждым шагом следят. Ну, а если и совершил бы что-нибудь похожее - тогда уж совсем пиши пропало! Тогда уж Сандро выдал бы себя с головой! Тогда бы ищейки, откормленные на казенных харчах, заматеревшие, поднаторевшие, привязанные друг к дружке одной целью, одним миром мазанные, вцепились бы в Сандро и приволокли бы пред очи его превосходительства. И опять учинили бы допрос:
- А ну-ка, Сандро, признавайся, отчего головой об стенку бился?
- А потому, что голова у меня ни к черту не годится! Дурь выбивал.
- Какую же дурь?
- А ту, что не могу выполнить повеление вашего превосходительства, не могу докопаться, вывести на чистую воду этого окаянного портретиста, смутьянов этих, и сдать в ваши руки, заслужить крест и нацепить на грудь!
- Теперь-то, похоже, ты образумился и говоришь верные слова…
- Я всегда говорил правду…
- Нет, Сандро, нас не проведешь. Выкладывай начистоту, где собака зарыта?
Да, воображал Сандро такую вот или похожую картину и получалось одно, что хоть локти кусай, хоть головой об стенку бейся, хоть в лепешку разбейся, а найди, - из-под земли достань тех, кто вздумал намазюкать эту "Орлицу", раскрасил-расписал, в икону превратил и пустил в оборот! Один - так один, сообщники есть - так и их вынь да положь. Орава - так ораву, сотня - и сотню на расправу. Сотню очагов погаси, детей осироти, и за это все - крест на грудь, да и крест - не носи на виду, на свою беду, а под пазуху спрячь, а то и держи в сундуке, - никто не должен знать, скажут ему, за какие-такие доблести ты этой милости царской удостоился? Никто не должен знать, даже твоя благоверная Медея… И тогда Дато-Сандро спросит:
- Но почему, ваше превосходительство?
- Я же сказал: никто не должен знать о твоей службе! - повысит голос главноуправляющий, - никто не должен и подозревать, кто ты есть.
- А если - раскусит?
- Тогда из вас не получится сыщика по кличке Сандро.
- А кто же получится? - продолжал он воображаемый диалог с главноуправляющим, осознавая все нагляднее тот заколдованный круг, в котором он метался, трепыхался, пытаясь вырваться из него и отвести неминуемую угрозу, нависшую над его жизнью, над семьей, над пятью детьми - мал-мала меньше.
- Тогда - увольняйте меня, - мысленно обращался он к покровителю.
- Нет, Сандро, - следовал ответ, - согласно высочайшему предписанию, чиновники сыска обязаны оставаться до конца верными избранному поприщу! Звенели грозные нотки в голосе, и Дато-Сандро виделся тычущий в него указующий перст. - Тот, кто изменил нашему делу, отступился - должен сгинуть бесследно!
- Но… помилуйте… ваше превосходительство… Жена этого не переживет…
- А вдруг и переживет?
- Но я обожаю детей… Я должен их вырастить!..
- Сколько их?
- Пятеро… ждем шестого… Я видите ли, женился рано…
- Представь - ты награжден крестом… И твое чадо, из бахвальства ребячьего болтает… ну, своему сверстнику…
- Но что вам от детских россказней?
- А у детей, между прочим, есть старшие… родители…
- Так точно, ваше превосходительство, у детей есть родители… Дато-Сандро представил себя озадаченно почесывающим затылок…
- Вот, видишь… Коли служба тайная, то и крест - под замком…
- Но до каких пор?
- Как преставишься, - так и представишься… - почудился усмехающийся раскатистый голос…
- И тогда все проклянут и возненавидят имя и память мою. - Обреченно вздыхал Дато-Сандро, представляя вероятный ход воображаемой аудиенции, пытаясь в безысходном одиночестве предугадать доводы главноуправляющего, и не дрогнуть, когда действительно предстанет перед ним.
- Тогда я упаду в глазах собственной семьи, детей, в глазах прекрасной моей Медеи…
- Дети твои и жена твоя могут вечно гордиться заслугами твоими перед империей!
- Они заклеймят меня позором!
- Отчего же?
- Они назовут меня продажным. Они скажут: мой крест куплен ценой могильных крестов!
- Сандро будет похоронен за казенный счет и зачислен в памятный реестр его императорского величества.
- Мне даже не дадут исповедаться святому отцу…
На воображаемом хмуром бородатом лице проступала усмешка.
- Святой отец споет отходную, а мы помолимся за упокой души твоей! И возрадуется она, уходя в мир иной. И ты ощутишь неземное блаженство! Шутка ли - с крестом на груди да под вечный крест… В казенном почетном гробу…
- Изволите смеяться! Это не честь, а проклятие мне! - воодушевлялся Дато мнимым ропотом, и голос его наливался силой. - Увольте от такой милости! Дайте мне спокойно дожить век и лечь в грубо сколоченный простой гроб! Дайте мне без почестей ваших уснуть в объятиях родной грузинской земли, хоть безвестным, хоть безымянным! Дайте кануть во мрак Сандро, изменявшему своему доброму имени - Дато!
- Это никак невозможно, - слышался непреклонный голос. - Мы не можем допустить такое нелегкое погребение!
- Выходит, когда ваш сыщик подохнет, вы его и на том свете не оставите в покое?
- Да, господин Дато-Сандро, точно так.
- Что же вам надобно - от покойного?
- А пусть докладывает нам - как там, в царствии небесном?..
- Вы… глумитесь над участью моей!
- Ну что вы! Я совершенно серьезно! - продолжал голос…
- Так, значит… и на этом свете, и на том… доноси… виляй хвостом!
- Назвался груздем, то бишь - Сандро - полезай в кузов.
- Я клюнул на вашу удочку…
- А теперь?
- Теперь - плюнул…
- Взялся за гуж - не говори, что не дюж…
- Не по мне этот "гуж"…
- А тащить придется…
- Любую ношу - но не эту!
- Сыск - твой крест!
- Нет!
- Да, Сандро, да…
Терзаемый мучительными видениями воображаемого противостояния могущественному наместнику, то впадая в отчаяние, то негодуя, то кляня свою судьбу, плелся неприкаянный Дато-Сандро, поминутно останавливаясь, отирая лицо рукавом архалука. Куда?
Не в поисках ли мифического художника, сотворившего "Орлицу" и его приспешников?
Рыскал он и днем, и ночью. И за ним неотступно следовала зловещая тень… А может быть, это была его собственная тень, его совесть?
Глава пятидесятая
Действительно, в нем словно жили два человека, один - настоящий, прежний, тот, которого звали Дато, и другой - теперешний, жалкий, затравленный, которого окрестили Сандро… И Дато восставал в нем против ненавистного Сандро, начиная осознавать всю мерзость и убожество дела, в которое дал себя вовлечь, в ремесло ищейки, то, что прежде не мог предвидеть и представить… Дато начинал осознавать падение своего двойника, то, на какую низость он обрек себя, заглушив в себе голос совести, идя наперекор сердцу своему…
И теперь исстрадавшееся сердце говорило ему, что человек живет по велению сердца лишь один только раз, и другой жизни не дано. Сердце призывало его к ответу: зачем ты обольстился казенной подачкой, зачем прожигал жизнь на иудины харчи, зачем ты душил меня, терзал меня в пьяном угаре, в затмении души? Зачем ты, заглушая мой ропот и крик, принял другое обличье, предал имя, которым тебя одарила седая память рода твоего, зачем ты не послушался, ты пренебрег мной, ты отрекся от меня! И вот отмщение!
Наставало тяжкое похмелье - после служебного смрада и чада, после пьяного угара, и измученное, опустошенное сердце призывало к ответу… Оно, сердце, предъявляло счет за похотливые вожделения, за жажду денег, за повиновение пьяной похоти, когда он заигрывал с проходящими дамами, с бесцеремонной шутливостью перенимал из их рук корзины с базарными покупками, сопровождал их до дверей, а то и, поощренный благосклонной уступчивостью, распоясывался, когда потом трусливо плелся восвояси, и, чтобы отвести подозрения в грехе, учинял скандалы по пустякам… Это сердце предъявляло ему счет за разного рода темные дела, в смысл которых он и не пытался вникать, высвечивало его тайный мир беспощадным светом, уличало его, если и не в столь злостных грехах верноподданнической службы, то в сделках с совестью, в разрушении человеческого существа своего, в предательстве чести своей, в пустом и никчемном разгуле и тунеядстве.