' Движение гачагов, дух сочувствия гнездился в глубине, был подобен искре в стоге сена. Или горящей головне, брошенной в пороховую бочку…
Для наместника важнейшим долгом было проводить бдительную и хитроумную политику кнута и пряника, натравливая народы и племена друг на друга.
Это все подсказывал ему верноподданнический инстинкт, интуиция монархиста, что въелась в его плоть и кровь.
Тем более, у него были веские основания для беспокойства, основания, изложенные в письме уездного начальника.
И потому портрет Хаджар представал уже не как невинное упражнение кисти, а как опасный символический образ!
Не может же быть, чтобы и сам художник не осознавал рискованности выбора такой "натуры"! Конечно же, решившийся на такой дерзкий шаг человек не мог не представлять всех пагубных для него последствий. Ведь и распространители портрета не могли не знать о политической репутации сего "персонажа".
Да, в незавидном положении оказался главноуправляющий, долго пришлось ему ломать голову, морща и потирая многодумное чело!
Сколько же усилий надо приложить, чтобы заставить отстоять всякую "муть", обуздать взбаламученный поток и направить в русло, отвечающее интересам империи.
Не совладаешь с искоркой, попавшей в стог, подует ветер, возгорится пожар!
И испепелит все дотла.
И все потонет в чаду и дыму, и вознесется черной тучей в небо.
В таких размышлениях и чувствах было написано и послание на высочайшее имя о сложном положении на Кавказе, к которому он счел необходимым присовокупить красноречивый портрет "Орлицы Кавказа". И, с другой стороны, осознавая неслучайность появления этого "опасного" портрета, он приказал поинтересоваться историей его появления штатному агенту охранного отделения Дато-Сандро.
Главноуправляющий знал свое дело.
Знал свое дело и Дато.
И оба испытывали тайное смятение и страх. Главноуправляющий опасался потерять высочайшее доверие, навлечь августейший гнев и попасть в опалу, лишиться всех внушительных чинов и положений. И быть выброшенным за борт, как гнилой орех.
Подобный трепет испытывал и елизаветпольский генерал-губернатор, и иже с ними.
Да, страшившие других испытывали не меньший страх. И этот магический страх, при внимательном рассмотрении, довлел надо всеми и каждым по всей империи. Но до каких пор?! До каких пор можно было управлять такой державой, держать подданных в повиновении - страхом? И если страх - бесспорный залог послушания, то ведь и не должно бы вроде вспыхнуть движение гачагов в глухом уезде, взбудоражившее Кавказ, лишившее благопристойных господ покоя и сна!
Вот вам и страх, вездесущий, мертвящий страх! И больше всего этот страх грыз сейчас и терзал Дато-Сандро.
Он продолжал рыскать, вынюхивать, но нигде не мог напасть на след.
Времени, отпущенного на выполнение приказа, оставалось все меньше и меньше.
Глава сорок третья
Не было мира и покоя во всей необъятной империи. И окраины, и центральные губернии переживали кризисные потрясения.
Власть предпринимала тщетные усилия по пресечению и предупреждению этих грозных "толчков", ужесточая давление и гонения. Как ни силился император казаться незыблемым и гордым столпом, не было в высочайшей душе покоя и уверенности. Да, царь-батюшка внушал впечатление силы и могущества в кругу дворян, на приемах, среди министров и сиятельных вельмож. Да, его приближенным казалось, что бразды правления в надежных руках. Да, иностранным визитерам и дипломатам виделся властитель, умеющий хранить официальную невозмутимость, принимать "божественную" позу вершителя мировых судеб. Бесчисленные сиятельные льстецы твердили о высочайшей мудрости: о воле, решимости и дипломатическом даре, снискавших империи невиданные победы, о могуществе, с которым не мог сравниться ни один другой правитель, ни короли, ни шахи, ни канцлеры.
Император, не сходя с недоступных высот надменности и гордости, в душе тешился панегириками.
Но когда тайная радость переходила в чрезмерное умиление, он превозмогал и подавлял ее в себе и метал громы-молнии, сотрясая дворцовые своды.
В такую пору мало кто осмелился бы предстать высочайшему взору. И те, которым надлежало явиться на прием, случалось, сказывались больными.
Но и это не спасало: император дотошно допытывался у врачей степени серьезности и причины внезапного недуга. А те отнюдь не всегда сообщали истину, искажая ее из корыстных интересов, личной приязни или нерасположения.
- Ваше императорское величество, - докладывал, допустим, придворный эскулап, - господин министр имярек, верно, недомогает от несварения желудка. Но, право, это не столь серьезный повод, и при некотором усилии можно вполне, так сказать, и на ногах стоять!..
- Что ж господин министр не встает? - усмехался император, - Что ж он на лебяжьей перине бока отлеживает?!
- Должно быть, господин министр печется о своем здоровье.
- Кто же не печется о здоровье, сударь? - недовольно возражал царь.
- Вы, государь, только вы и не печетесь, - ловко выкручивался льстец.
- Мы не можем нежиться в лебяжьих пухах, как кисейные барышни, в грозный для империи час.
Эскулап, дрожавший за свое тепленькое местечко, тянувший служебную лямку и державший нос по ветру, благоразумно сникал перед августейшим взором.
- Увы, это так, ваше императорское величество, - подобострастно сокрушался лекарь, - увы, немало у нас сиятельных ленивцев, недостойных ваших милостей.
- Таких бы иглами колоть!
- Мы и колем, государь.
- Не той иглой, значит, колете, - царь напускал на себя свирепый вид. - Этих высокопоставленных притвор, не радеющих о деле, так бы уколоть, чтобы и с места не вставали! К чертям бы их отправить…
- Смею заметить, государь… - запинался эскулап, не зная, как понимать эту гневную тираду. За неукоснительное повеление? И решил заручиться высочайшей поддержкой на случай возможных неприятностей со стороны Третьего отделения. Но не будет ли противоречить такое… гм… иглоукалывание внушаемому вашим императорским величеством милосердию?
- Высшее милосердие - карать тех, кому наплевать на отстаивание интересов отечества, оплаченных православной кровью нашего воинства!
Император при этом красноречиво окидывал взором карту державы, висевшую на стене зала и грозно повышал тон.
Эскулап, цепенея, пятясь и запинаясь, вопрошал:
- Быть может… ваше величество… вы недовольны тем, как ваш покорный слуга исполняет свой долг?
- Да, сударь, недоволен. В известном смысле…
- Понимаю… Я не пожалею сил и проявлю наивозможное усердие… чтобы исполнить долг перед вами…
- И более всего - перед отечеством! - Императорская длань легла на карту.
- Вы… вы для отечества - господь бог! - лебезил врач.
- Ах, полноте, - устало отмахнулся царь. - Бог… там…
- Вы на земле и царь и бог.
- Кстати, кажется, у нас захворал кое-кто в Третьем отделении. Его-то и придется врачевать…
- Ваше имя…
- Не смею больше задерживать.
Таким дошел до нас этот разговор в народных пересказах. А дальше - говорят в народе - и того круче было.
Глава сорок четвертая
Придворный доктор хорошо, до жути хорошо уразумел высочайшую подсказку.
Подумать только… замахнуться на самого шефа третьего отделения, перед которым весь двор трепетал, который, небось, и всю подноготную Его императорского величества хранил в досье. От этого всеведущего и всевидящего недреманного ока! Придворный врач боялся пуще огня генерала, который, казалось, видел все насквозь, чья зловещая тень довлела над дворцом! И по сути сам он, врач, находился под негласным надзором охранки! Человек, в котором, казалось бы, император души не чаял, который в глазах двора был первейшей опорой высочайшей особы, на деле оказывался его врагом! Кому же можно верить? Чего после этого ожидать? Каким бы колоссом ни выглядела империя, а изнутри ее точил червь, там и сям шла тайная грызня.
И тут сколько ни молись за батюшку царя, что проку! Не батюшкой он был для страны, а первым жандармом империи! Сколько он ни твердил про отечество про "матушку-Россию", - он оставался самодержцем - душителем всех инакомыслящих, вольнодумцев, бунтарей, заклятым и кровавым их врагом!
И что мог сделать придворный лекаришка! Ведь генерал охранки, на чью жизнь готовилось покушение, мог и сам отправить врача к праотцам, "подстроив" ловушку! Такова была "царственная" натура царя - его руки были обагрены кровью, пролитой явно, именем закона, и пролитой тайно…
Царственный корабль плыл в море невинной крови. И кто знает, когда и как отомстится эта праведная кровь, когда и как канет ненавистный корабль самовластья в пучину! Но кормчие знали одно - так и должно плыть, топить в крови всякую ересь и бунт!
Придворный врач, вернувшийся домой после высочайшей натаски, сидел с убитым видом, как приговоренный к смерти. Одно из двух - либо он по негласному повелению "обезвредит" шефа охранки, либо тот разделается с ним! В итоге получается, что оба они, и генерал, и придворный врач - отправятся к чертям. Они и еще многие и многие…
Не было мира и покоя - ни там, в зангезурекой вотчине, - ни здесь, во дворце.
Самодержца, ощущавшего шаткость устоев, зыбкость основы, на которой он возвышался, снедали сомнения и подозрительность, тайные страхи и тревоги.