- Ты, сын Тевоса, Томас, насквозь труха, иуда, каких свет не видел, ты предал кунака, с которым хлеб-соль делил, ты предал друга за тридцать сребреников. Грош цена твоей золотой цепочке старосты, кресту, врученному от имени царя-батюшки, твоей чохе льняной, расшитой! И этой твоей папахе, спеси твоей петушиной!
Да, думал Томас, плевое было б дело, - без труда вынуть золотую рыбку из пруда, и вдруг, одним разом, выбиться из грязи в князи. А какой ценой?
А на сердце-то каково будет? Спокойно ли? Куда уж спокойно - душа в пятках… Продажный - и есть продажный, знает, что купил, что продал. Знает, небось, как же не знать, не терзаться страхом, что он хуже во сто крат и торгаша, и вора последнего, и хлеб его замешен на крови, и поперек горла ему станет! Как ни красуйся, ни пыжься на миру, а все нутро - стужа лютая, нет ни сна, ни покоя!
Нет, Томас и близко не подпускал такие черные мысли, не мог он ни за какие золотые горы запятнать свои крепкие, натруженные руки праведной кровью, кровью тех, кто бился за волю и долю!
Как бы он ни оставался в стороне, а все ж ощущал свою причастность к узникам каземата, видел себя в их строю, среди тех, кто заставил гневно заговорить железо. Томас гордился своим честным ремеслом. Открещиваться от честного хлеба, зариться на легкую поживу - не про него! Этого быть не могло, для него - нет! Среди зангезурского люда, среди настоящих мужчин - быть не могло! Честь и доброе имя!
Вот, гляди, за доблесть и честь как превознесли люди женщину - Хаджар, дочь Ханали, выше гор снеговых поднялась слава ее! - гордо вздымалась широкая грудь кузнеца, наливаясь упоением отваги, предчувствием выбранного опасного пути.
Вот, думал кузнец, горы-то какие высокие! И туманы, и бураны, а все нипочем, ничего, пробилась Хаджар, взошла на самую высокую вершину, туда воспарила, где солнечное сияние без конца и края! И стоит она, залитая сиянием, непомраченная, незапятнанная героиня наша Хаджар ханум! И платок на голове ее в тысячу раз дороже, чем папахи тысячи иных продажных мужчин! И этот платок она, львица, может носить везде и всюду с честью! А у продажного мужчины, - бывает, папаха сползет, покатится под ноги, а головы-то на плечах не видать, одна шишка торчит, вроде голыша!
Продажный - у него и папаха на голове не держится!
Шаг за шагом, дума за думой - кузнец Томас и добрался до своего дома. Аллахверди, забывшийся в каморке чутким, сторожким сном, тут же вскочил.
Томас, не торопясь, описал ему все гёрусские свои приключения, выложил подробности и сведения. И добавил:
- И я с тобой пойду, кум!
- Куда?
- В горы, к Наби!
- Да ты что? Наби и меня-то самого не хочет взять к себе, здесь, говорит, оставайся.
- Тогда я сам и потопаю. Уговорю!
- Нет, Наби ни за что не согласится, чтобы ты оставил кузню без хозяина и примкнул к гачагам.
- Это почему же, кум? - обиделся Томас.
- Наби тебе скажет: пусть наш кум остается там, в народе - и опора и подмога. - Аллахверди сообразил, что кузнец может заподозрить недоверие к себе, и потому пояснил:- Нам и тут свои люди нужны, кум! А без такого тыла, глядишь, власть волком подкрадется, врасплох застанет, загрызет! Нам свой человек здесь может и нужнее, чем там, в горах. Он-то, Наби, на такую поддержку и опирается, потому и цел-невредим выходит изо всех передряг.
Кузнец раздосадованно и сокрушенно покачал головой:
- Выходит, не хочешь ты меня взять с собой в горы.
- Да, пока - не беру.
- Может, кум, я иной веры - потому и сердце не лежит.
Аллахверди рассердился:
- Я с тобой, Томас, хлеб-соль делил! И потому от тебя никакого подвоха не жду!
- Тогда в чем же дело, кум любезный?
- Я же сказал: здесь, в кузне, Томас нужнее! Отсюда рукой подать до Гёруса, под носом у войск царских, пристава, солдат, казаков!
Томас, однако, считавший это все отговорками, выпрямился во весь свой великанский рост, как на присяге:
- Тогда передай от меня Наби, чтобы он отныне, с этой вот самой минуты числил меня в своем отряде! Передай ему, что я, Томас, сын Тевоса, готов лечь костьми ради спасения Хаджар из неволи!
- Передам, кум, все передам!
Томас взял лом, прислоненный к углу.
- Вот лом, гляди! Клянусь святой верой, братья - иноверцы мои, такой подкоп я в каземат подведу, что не одну Хаджар, а хоть всех узников через него на волю отправляй!
- Я так и скажу Наби!
- Мы тоже не лыком шиты, Аллахверди. - Томас, вставший во весь рост, словно заполнил собой комнатушку. - У нас тоже на голове - папаха! Скажи Наби, что с сегодняшнего дня я здесь, в кузне, тайком для них и оружие стану ковать. Порох у солдат за тутовку раздобуду.
- А может, сразу так: за тутовку - дай винтовку?
- И то - можно, кум! - выпятил грудь Томас. - Ведь и в каземате наш племянник, надзиратель Карапет, не даром хлеб ест! Если ружье надо - беру на себя!
- По правде, я про винтовку, про ружье - к слову сказал, у гачагов в этом особой нужды нет.
- Откуда ж у них?
- Как откуда, - у тех же солдат, казаков и прочих убитых не сосчитать. Столько набито по разным потайным пещерам - арсенал.
- Вон оно как! - кузнец даже крякнул от удовольствия.
- А придется когда туго - Наби и чабанов под ружье скликает, и на врага ведет!
- Клянусь тебе, из нашего Гачага Наби - такой боевой подишах бы вышел, равных в мире не будет! - простодушно проговорил Томас. - Ведь и для падишахства, и для боя голова нужна, и еще какая!
- Верно! А Хаджар еще толковее, кум.
- Да, орлице летать и летать! Какой бы мужской крови ни стоило - а надо ее вызволить!
- Клянусь тебе, из нашего Гачага Наби - такой боевой пади-самой капли отдам!
- А если на Зангезур, на весь Кавказ посмотреть - сотни тысяч вызовутся!
- Вот какая у Наби вдохновительница! Она-то ему и силу дала: до вершин подняла, куда и птице не долететь! И отвагу Кёроглу вселила в сердце его! Томас сжал руки в кулаки. - Хаджар-то, Хаджар подняла до солнца славу Наби! Томас вдруг осекся и не удержался от чистосердечного признания:- По правде, кум, зависть меня берет. Отчего, думаю, и моей Хамансур не быть бы отвагой-доблестью подстать дочери Ханали?!
- И я своей Хатун говорю: мол, и ты должна стать храброй, чтобы сравняться с Хаджар.
- Ну нет, клянусь, равной Хаджар нет и не сыщется на всем белом свете! Томас взял своей железной лапищей друга за руку, такую же крепкую, узловатую, привычную к серпу и плугу, к тяжкому труду. - Нам бы сообща принести обет - ив мечети, и в церкви - зарок в том, чтобы вместе биться против мучителей. А будем врозь - нас царевы слуги сомнут и раздавят по отдельности. Потому и посуди: если уж биться, так какая между нами разница?
- Ну, да ладно, дел на нас на всех хватит! - сказал Аллах-верди. - Хаджар вызволить надо - это первое. Она всей нашей округи гордость, орлица Кавказа!
- Вот-вот, стало быть, мы все заодно - русский ли, кавказский ли! Как и узники - и мусульмане, и армяне, и грузины - друг за друга стоят! То-то власть хвост поджала!
Глава двадцать вторая
Сменялись дни и ночи, и поедом ела печаль Наби, он все казнился, как же так могло случиться, что в перестрелке около Уч-тепе Хаджар оплошала, увлеклась и не отступила в положенный срок по знаку, как же она позволила врагу окружить себя и взять в плен!
Конечно, было бы куда легче на душе, попадись он сам вместо Хаджар в руки врага.
Мужчина есть мужчина - бывает, и в каземат угодит, и в Сибирь упекут, но не позволит он, чтобы праздные пересуды его честь марали, чтобы худая молва роняла бы его в глазах людей. Мужчина - попал в окружение или нет, бросили за решетку, сослали на каторгу, пошел на смерть или ушел от смерти - что с того?! Если уж взялся за оружие, пошел войной против властей в такой империи, которой ни края, ни конца нет, то иной участи и ожидать не может. Как говорится, кувшин если где и разобьется, то у воды. Мужчина, который с властью воюет, должен биться до последнего. Пан или пропал! И если в тюрьму угодит никто слова худого не скажет о жене его, причастной к имени игита. А вот если славная жена попала в каземат, тогда кривотолков и напраслины не оберешься. И то, что сейчас Наби оставался на воле, цел-невредим, в горах Зангезура, вместе со своими удальцами, а Хаджар томилась во вражьих силках, - давило Наби тяжелее горы свинцовой!.. Ведь в Зангезуре, да и по всему Кавказу у Наби не только друзей-товарищей, но и недругов было немало! И эти недруги чесали языки, возводили всякую напраслину на заточенную Хаджар: "Уж если Гачаг Наби слывет таким удальцом-молодцом, за честь свою умеет постоять, что ж он свою благоверную оставил на произвол судьбы, в темнице, одну-одинешеньку? Разве ж он, сын Ало, не знает, что жена молодая - мужнина честь? Разве не думает, что эта честь под кованые казенные сапоги брошена? Разве ему, муженьку, невдомек, что в камере-одиночке, при допросе-дознании, не один сукин сын может позариться на такую красавицу, черную козочку? Да пусть хоть и львица-тигрица, что ни говори, а в лихой час баба есть баба, мужик есть мужик…"